Кровь за кровь

Дождь не прекращался. Здесь, на Голгофе, где оставили тела осужденных, была лишь одна живая душа: некогда красивая иудейка, превратившаяся теперь в живой, лишенный смысла в жизни, труп. Содранные в кровь ногти все еще цеплялись за основание грубого креста, темные глаза женщины обращались к лицу покойного, с полных губ срывался сиплый вой, не облегчавший ни отчаяния, ни боли. Косые струи без жалости секли иссохшее за последние дни тело Марии. - Будь проклят Пилат Понтийский, отобравший моего сына, - шептала она, терзая основание креста. – Будь проклят безжалостный бог, не слышащий детей своих, будьте вы все прокляты! Вода смывала кровь с рук женщины, омывала безобразные раны. Земля у подножия креста уже насытилась влагой, превращая иудейку в воющего земляного червя, слепо бросающегося на грубое дерево. Тело Иешуа безвольно лежало перед Марией, глаза его были приоткрыты, словно он с печалью смотрел на свою мать и Ершалаим за ее спиной. Женщина накрыла тело сына собой, терзая пальцами раскисшую землю. Тяжелые капли воды дрожали на кончиках выбившихся из-под платка волос, стекали слезами по изможденному лицу Марии, терялись где-то в спутанной гриве Иешуа, чтобы слиться с мутным потоком, несущимся с Голгофы вниз, на промокший и застывший город. Буря откатывалась назад, ослабевала после сильного буйства. Черные хищные тучи обрушили гнев небес на проклятый город и, словно признав бессмертие Ершалаима, стихли. Они все еще кружили над площадью и дворцом, рассматривали сплетение переулков, выглядывая результаты своей работы. За полночь над городом воцарилась мертвая тишина, лишь прокуратор лежал в своих покоях без сна, прислушиваясь к тихому дыханию пса. - Проклятый град давит меня, - шептал Пилат. – Давит, как никогда. Решено, приму яд… лишь кончится месть моя… Опустошенный прокуратор забылся тревожным сном глубокой ночью. Средь сполохов разноцветных снов мерещилось ему лицо Га-Ноцри, мелькающее то тут, то там. «Жди меня, разбойник, жди… не долга наша разлука», - крикнул бы Пилат, но в царстве Сомна он был нем. А отпущенное прокуратором на свободу возмездие рыскало по Ершалаиму, кружилось диким зверем по узким улочкам в поисках Иуды. В тишине замершего города оно шелестело листами деревьев, шептало прохладным ветерком, играло серебристыми каплями дождя, подбиралось в облике высокого человека, облаченного в темный плащ с глубоким капюшоном, к своей цели. Лица его не было видно, лишь блестели в лунном свете глаза, походка его была бесшумна и быстра, как у дикого кота. Убийца сливался с тенями низких домов, словно сам он был тенью. Возмездие приближалось безмолвным призраком. В эту ночь человек, продавший жизнь человека за тридцать серебряников, спал спокойно. Не нарушил его сна ни тихий скрип двери, ни легкий шелест плаща вошедшего. Проснулся Иуда нескоро, но ночной гость терпеливо ждал пробуждения жертвы. Лишь под утро, когда предчувствие беды кольнуло сребролюбца под сердце, безмолвная тень ожила. Спросонья Иуде показалось, что к нему забрался вор, он вскочил с постели, намереваясь поднять шум. Из-под плаща высунулась крепкая смуглая рука, пальцы сомкнулись на горле предателя. - Человеческая жизнь в обмен на тридцать монет? Сколько же стоит твоя жизнь, Иуда? - шипящим голосом спросил убийца. – Где деньги, которые ты получил от Каифы? Задыхающийся Иуда судорожно махнул рукой в сторону своей мятой постели. Из-под капюшона, казалось, блеснули острые клыки гостя. Рука, сжимающая горло Иуды, ослабила хватку, давая возможность глотнуть воздуха перед смертью. - Так сколько же стоит твоя жизнь, сребролюбец? – человек-тень повторил свой вопрос. Иуда не отвечал. - Я отвечу на свой же вопрос: твоя жизнь не стоит и гроша, Иуда, - ласково, словно шипящая змея, проговорил убийца. – Славь Иешуа Га-Ноцри, проданного тобой в лапы смерти! Острый клинок блеснул молнией в предрассветной мути, рассекая горло трусливо жмущегося к стене Иуды. Человек в плаще опустил оружие, наслаждаясь предсмертным хрипом. С лезвия капала алая кровь, орошая пол комнаты. Усмехнувшись, убийца подошел к бездыханному телу предателя и перевернул его ногой на спину, вложил в расслабленную руку другой клинок, вытащенный из-за пояса. Потом бесшумно прошел к остывшей постели Иуды и вытащил кожаный мешочек с серебряными монетами. На рассвете прокуратор Иудеи получил добрую весть о кончине двух виновников смерти Иешуа. Тем же утром Каифа получил первое грозное предупреждение о надвигающейся буре: представители Синода поднесли первосвященнику злополучный мешочек с деньгами, уплаченными Иуде. И руки их были красны от крови. Отбросив деньги прочь, Каифа ринулся в свои покои, лишь за тем, чтобы выбежать вскоре вон из храма и отправиться во дворец Ирода, на встречу с Пилатом Понтийским.