After all this time

- Палочку придется оставить здесь. Подозрение, небрежно прикрытое казенной вежливостью. Шарящие взгляды жадно скользят по складкам мантии, ныряют под капюшон. Пустые ладони подняты – ищите, не обрящете. Отступают, пропускают… Все-таки есть плюсы у положения. Дальше по коридорам – один, чувствуя незримое присутствие так же ясно, как если бы действительно дышали в затылок. Если эти твари вообще дышат. После победы остро встал вопрос о том, что же делать с предавшими тюремщиками. Уничтожить вид, нарушить равновесие, уподобиться тем, с кем так браво боролись? Жалость и практичность пошли рука об руку, решение было найдено. Одна излишне умная юная особа, вечно лезущая вперед, и в этот раз отыскала выход. Поголовно всех тюремщиков, не одну чертову дюжину, заставили дать непреложный обет. Связать себя клятвой с нынешним министром. Слушать и повиноваться. Как… опрометчиво. Сражались против власти одного, а когда все кончилось, дали в руки другому такую силу, что если пожелает – получит без боя. Газеты писали о сельских ярмарках и светских скандалах, покорно-счастливое общество угомонилось, как волны после шторма. Тишь да гладь. Только грыз червь сомнения, все рыл ходы отступления, чтобы быть наготове, когда все повторится. Зарабатывал репутацию, вырабатывал навыки. Чистил темные углы с тщательностью лекаря, обеззараживающего рану. Грязная работа. Сам выбрал. И каждый раз, приходя сюда, ловил на себе взгляды, полные осуждения и презрения. Так, должно быть, Создатель смотрит сверху на разочаровавшее его жалкое человечество. Плевать. Всю жизнь жил в ожидании признания. А когда понял, что не дождется, поздно было уже для обоих. Но все равно приходил. Раз в пару месяцев. Подолгу мялся у зарешеченной двери. Вдохнув поглубже, переступал порог. Садился без приглашения, стягивал капюшон… - Здравствуй, отец. Он всегда встречал спиной. Стоял посреди камеры, заложив руки за спину, с болезненно-прямой спиной. Принц в изгнании, мрачно обозревающий расстилающий перед ним скалистый остров. Тигр, запертый в клетке – места не хватит развернуться, ударить хвостом, элегантно взмести краем мантии, ослепляя блеском… - Драко, - имя прокатывается по зубам острой ледышкой, ранит слух. Как можно умудриться вложить в одно слово столько тяжести? Так и тянет закрыться руками, заслониться, затеряться, слиться… Как в раннем детстве, когда не было ничего страшнее гнева отца. И ничего желанней его одобрения. Усталая усмешка отражает удар. Теперь другие времена. Утренняя звезда пришпилена к лацкану. Специально надевает каждый раз перед визитом, поколоть глаза. Напомнить, что сын оказался паршивой овцой, постригся под гребенку. Короткие волосы торчком стоят на макушке. Неудобно с гривой, да и волосы сыплются. Будто болен. Отец неотвратимо нависает, словно это вовсе не он заключенный. Руки ложатся в замок на груди, длинный палец нетерпеливо постукивает по предплечью, воскрешая ассоциацию с тигриным хвостом, нервно бьющим по бокам. - Чем обязан? Голос сух и скучен, как безликий министерский рапорт. Вздернутая бровь подчеркивает благородный профиль глубокой тенью – как же постарел, все-таки… Волосы посветлели еще на полтона, поблескивают изморозью в тусклом свете. Но все еще хорош собой. Масть. Порода. То, что сам видит каждое утро в зеркале, что пытается смыть, выполоскать водой, раз за разом погружая лицо в полные ладони. - Зашел узнать, не нужно ли тебе что-нибудь, - жалкая попытка наладить контакт, оказаться полезным. Безуспешная, как всегда. Будто горстями бросаешь добрую волю в бурлящий поток чужой тщательно сдерживаемой ярости. - Не утруждайся. У меня есть все необходимое. Издевательски-царственный жест окидывает аскетическое обиталище, демонстрируя предельную скудость обстановки. Так и не простил, что после суда сын не попытался вытащить его отсюда. В ответ на демонстрацию – гордо вскинутый подбородок. Сам научил, что нет защиты лучше нападения. И что спасение утопающих… Только после того, как отца заковали, в полном смысле освободился сам. От обязательств, спутывающих с рождения, от крошащих кости ожиданий, растящих в строгих рамках. Формирующих уродца в фигурной бутыли, как под копирку. Но не удалось выпестовать достойного наследника, чуть запустил – и раскололся стеклянный панцирь. Характер. Удивительно похожи ведь, в самом деле. Все говорят. И головами качают. Улыбка режет, как метка на мантии. Сыну так долго твердили, что не выйдет настоящего Малфоя, что он однажды поверил. И пошел своим путем, вразрез всем ожиданиям. За спиной шептались, что запятнал честь рода. Только что сделали все эти благородные сэры со своей гордостью, когда трепетали перед чужой безумной силой? Просто поджали хвосты. Не верили же они в эти плоские побасенки о чистоте крови, в самом деле. Не свинье орлов летать учить. А сопливый мальчишка вырос, оставляя за собой право не бояться. И зубами рвать, если кто только тронет. И пусть считают, что держат на привязи. Пусть даже отец так думает, лорд с ним. Главное, что сам бывший слизеринец и нынешний мракоборец об этом знал и думал. И держался за это, как в свое время держался крестный, карабкаясь между Сциллой и Харибдой наверх, к тому, что считал правильным. Не только твои уроки я усвоил, отец. Пара минут ледяного молчания – слышно, как туго скрипит потолок, медленно опускаясь на то, что еще теплится. Хватит на сегодня, пора заканчивать. Поднялся, более не задерживаясь. - Что ж… как тебе будет угодно. Набросил капюшон, пряча под тенью отливающую синевой кожу, такую же в точности. Голубая кровь по венам бежит, не иначе. Только почему-то цветет царским пурпуром, когда толчками из горла – на снег, до земли прожигая пятнами. Замутило опять, нужно воздуха. Кивнул коротко, вышел за дверь, тихо выдохнул. Каждый раз обещал больше не приходить. Каждый раз переступал через себя, шел увидеть. Убедиться, что отцу все еще хватает сил держать и злость и осанку. Значит, в порядке. Держится. *** Дверь закрылась и край койки сам ударил под колени, заставляя опуститься. Вцепился руками в постель, расползающуюся корпией. Трясущимися пальцами пополз под подушку, вытащил коробку. Все хотел поберечь, неизвестно, будут ли еще. Но сам уже разворачивал обертку, путаясь в ленте. И горчит на языке вишня, пропитанная арманьяком, глуша лезущие из груди всхлипы. Ни сожалений, ни осуждений, уже давно. Только склизкие руки в струпьях, рвущие в хлам сознание. Сейчас слетятся. И ничего не останется.