Соната для гобоя любви

...Мари вошла и, как обычно, попыталась обнять Мориса, но тот предостерегающе положил руку на рукоять меча и холодно посмотрел на неё. - Ты не рад, что я вернулась? - спросила Мари с улыбкой, ей самой кажущейся очень ласковой, но для Мориса чересчур приторной и слащавой. - У нас ведь дочь, так? - спросил Морис. - Да, и красавица, - защебетала Мари. - Я назвала её Жюлиетт. - У меня, конечно, ты спросить забыла, - сказал Морис. - Я хочу взглянуть на неё. - Но, Мори...возникли проблемы...я... - глаза Мари забегали. - Что ты мямлишь? - сдвинул брови Морис, прожигая жену не сулившим ничего хорошего взглядом. - Она останется на две недели в роддоме, - проговорила Мари испуганно. - И ты могла её там оставить? - мрачно спросил Морис. - За ней наблюдают врачи, а я соскучилась по тебе, - сказала Мари. Морис вздохнул и, закрыв лицо руками, задумался на несколько минут. Затем он набросил плащ и перетянул широким поясом, пристегнул ножны с гроссмессером и направился к двери. - Куда ты??! - воскликнула Мари. - В роддом, - выходя, буркнул Морис и хлопнул дверью. ...Врачи, мирно болтавшие у входной двери, отшатнулись в испуге, когда вместе со снежным вихрем и порывом ледяного вихря вошла, распахнув двери, мрачная фигура в длинном чёрном плаще и чёрной же низко надвинутой широкополой шляпе, из-под которой свисали заснеженные пряди длинных тёмных волос, с слегка загнутым на конце широким мечом в чёрных ножнах у пояса. - Но, простите, у нас роддом, у нас нет вампиров... - пискнула молоденькая медсестра. - Я в роддом и пришёл, - сказал Морис, поправляя шляпу. - Вы пересмотрели фильмов Уве Болла, мадемуазель. Я пришёл увидеть свою дочь Жюлиетт Нуар, она родилась неделю назад в семь часов вечера. - В семь часов и семь минут вечера родилась Жюлиетт Шалле, - зло сказал дежурный врач, что-то пощёлкав на компьютере. - А вы, значит, отец? - Эта...дала ещё и свою фамилию... - пробормотал Морис и стёр холодный пот со лба. - Да, я отец. - Она в инфекционном боксе, нужно обследование и лечение, которое может растянуться на годы. Ещё не поздно отказаться от отцовства, месье, - сказал врач. - Я должен увидеть её, - начал закипать Морис. - Успокойтесь, месье, - сказала пожилая добродушная врачиха, явно психолог. - Сейчас мы вынесем её. - Где?!!! - рявкнул Морис, выхватывая меч - ответа не было, все оцепенели от ужаса, но Морис сам ясно увидел путь и мимо шарахнувшихся в стороны врачей прошёл в ярко освещённый неоновыми лампами коридор. Дверь, за которой детский плач...колпак из прозрачного пластика и под ним крошечная голенькая девочка, всё тельце покрыто жуткого вида мокрой сыпью - и прекрасные, измученные тёмно-синие - не голубые, как обычно у младенцев, глаза - взгляд её, с отчаянием блуждавший по белой комнате, остановился на Морисе, и в нём зажглась робкая искорка радости. Морис видел только эти прекрасные, страдальческие глаза - и он бы отдал всё, чтоб боль исчезла из них, чтоб исцелить, спасти это крошечное существо... Он взмахнул мечом, начисто срезав верх колпака. ...Двое полицейских, главврач, психолог и несколько спешно вызванных из психиатрии санитаров бежали по еле освещаемому несколькими случайно уцелевшими бессильно мигающими лампами, хотя что-то ощутимо мешало им, будто сгустился и наэлектризовался сам воздух. Вот и дверь бокса - освещённая до боли ярким голубоватым светом, исходившим от фигуры в чёрном, крепко прижавшей малютку к груди...ту ли малютку? Жоффруа Герисон за свой долгий путь от неопытного студента-хирурга до всеми уважаемого профессора и главного врача Отель-Дьё видел многое, кроме абсолютно исчезнувших признаков какого-то особенно опасного штамма скарлатины. Девочка спокойно спала на руках окутанного сиянием Мориса, вся нижняя часть лица которого была залита хлынувшей из носа кровью. Морис вдруг вскинул голову и запел - странно-прекрасный напев, и присуствующие разобрали слова: Pater noster qui in celis es, sanctificetur nomen tuum, veniat regnum tuum, fiat voluntas tua, sicut in celo et in terra... - Святой... - проговорил кто-то из санитаров. Сияние отделилось от Мориса и хлынуло по роддому - где-то смолк крик боли роженицы, где-то задышал новорожденный, похмелье, мучившее дежурного врача, как рукой сняло. - Запомните этот миг, - наконец смог говорить Жоффруа. - На наших глазах произошло чудо. ...Морис еле смог открыть глаза, и по ним резанул невыносимо яркий свет. Над ним склонилось умное тонкое лицо старика, обрамлённое изящной седой бородкой. - Моя дочь... - прохрипел Морис. - Действительно ваша, - сказал Герисон (это был он). - Все основные анализы у неё в норме, а я уверовал.Не буду спрашивать, как вам удалось исцелить её и ещё полбольницы, да вам и вредно говорить сейчас. Вы провели в коме неделю. Держите...хотя опасаюсь, но держите. Подошедшая медсестра опускила кроху на руки севшего в постели Мориса. Та спокойно и даже нежно взглянула в лицо отца из-под длиннющих ресниц. - Как она прекрасна, - заворожённо сказал Морис. - Ваша малютка, - произнесла медсестра. - ваша Жюлиетт. - Не Жюлиетт, - улыбнулся Морис. - Лилия чистая, Лили-Офелия Нуар. ...Лили вскочила и вбежала в комнату отца - тот метался и стонал во сне, в который раз видя, переживая снова тот момент жизни. Она сама помнила всю боль и ужас, исчезшие, когда он взял её на руки в первый раз, светлый луч, рассёкший её прозрачную темницу, и глаза, соперничавшие блеском с тем светлым стальным лучом, не раз становившимся потом ей защитой и ужасом для её обидчиков, и тот мотив, сплёвшийся с её сном, с избавлением от страданий и повторенный в кульминации сонаты... Луна ярко освещала измученное лицо Мориса и свешивающуюся с постели худую руку. Лили поправила её и, поцеловав, прижалась к ней щёчкой. Морис, прошептав "Лилия моя чистая", затих, заснул спокойно, и, склонившись к нему, рядом задремала Лили. Морис склонился над мануалами органа, перебирая потёртые, знавшие не одно поколение музыкантов клавиши, ища выход чувствам и успокоение в проходящих через века звуках. После того случая в Отель-Дье его два месяца осаждало духовенство разных мастей, чуть не на коленях прося почтить их храмы службой в них, не обращая внимания на его семейное положение. Морис выбрал место органиста в Нотр-Дам де Пари (просто потому что его совсем достали), и к его работе флейтистом и исполнителем на челесте и клавесине в оркестре прибавилось...скорее право по воскресеньям аккомпанировать служению в храме, в любое свободное время использовать тот же орган для занятий и писать с благословения епископа всё те же мессы, к которому прилагались довольно неплохой оклад и - ещё важнее для Мориса - отличный хор. Ну, и сам орган, конечно. Но важнее всего - даже значительно расширившихся творческих возможностей - была Лили, необыкновенно тихая и спокойная крошечная девочка, никогда не плакавшая громко - лишь издававшая жалобный писк, как у котёнка, когда ей было больно, неудобно или мокро, жадно прислушивающаяся к любому музыкальному звуку и не сводившая с отца глаз цвета чуть освещённого звёздами ночного неба. Слова Мориса "матерью Лили вынужден быть я" были не просто красивыми словами, у Мари не оказалось молока, и кормил дочку лично Морис из бутылочки с соской покупаемым у одной крестьянки за большие деньги козьим молоком. Он же стирал пелёнки и использовал особенно мелодичные куски своих сочинений как колыбельные. И был вознаграждён очень скоро - Лили начала говорить в три месяца, и "Мо-иис" было её первым словом. Мари некоторое время пыталась завладеть вниманием Мориса, а затем, видя, что это ей удаётся всё реже и приносит всё меньшие плоды, стала изменять, сначала явно, а потом и открыто. Морис же был счастлив, что она не становится между ним и его чистейшей лилией, его дочерью и ученицей - с двух лет Лили уже тянулась ручонками к клавишам органа и пыталась подбирать как можно более мелодичные и приятные на слух сочетания звуков, а в три годика впервые попробовала поиграть на гобое - бессменная старая стервозная оручая и склочная первая гобоистка русского происхождения Люсьена Козлова, прозванная "Кошмар Оперы", перед которой трепетал сам директор, и та не устояла перед умоляющим взглядом из-под не имеющих себе равных ресниц... Над тяжёлой, продолженной, физически-ощутимо давящей педалью запорхали лёгкие язычки пламени будто под ветерком, слабеньким, но медленно, очень постепенно, исподволь набирающим силу, хроматизмы проскальзывали в пока редких, робких фиоритурах вспышками ощутимого беспокойства. Морис не заметил, когда нежность, которую он ощущал к дочке, и необходимость в её присутствии рядом стали слишком сильными для обычной отцовской любви. Лили росла и развивалась физически с трудом, преодолевая годовую норму за два-три года, лет до тринадцати, а потом и вовсе перестала; с этим ничего не мог поделать ни Герисон, после курса таблеток с гормонами сказавший "не мучайте лучше девочку, пусть растёт как Бог послал, впрочем, я вижу, вы оба не в претензии...", ни даже целительский дар Мориса, раз в несколько то месяцев, то лет прорывавшийся во время месс, после чего в Нотр-Дам неизменно вызывали электрика, а счастливый обладатель дара запирался в архиве с нотами до расхода осчастливленных прихожан, пуская к себе только Лили, и доставал Бога на тему "ну почему именно я, других нет, что ли". Поэтому Морис сначала особого значения своим чувствам не придавал, ну нежность к ребёнку и ладно...женщина из неё всё равно не получится. Но постепенно в нём росло восхищение красотой Лили - пусть и детской, но необыкновенно чистой и нежной, её искусностью и вместе с тем непосредственностью и искренностью в композиции и игре на всём, что имело двойную трость, её острым умом и её непередаваемой любовью к нему, Морису, именно той любовью, о которой он мечтал, лишённой телесной грязи и порока, бескорыстной и самоотверженной... Пассажи разрастались, охватывая все мануалы, и вдруг тема рухнула в басы, педаль ожила, грозно рокоча в огне тират. Тьма наступила внезапно. Он - любил. ...Ты меня ещё к ней приревнуй... И ревновала. И, похоже, уже тогда не без оснований. Новая тема вступила грозным, мрачным унисоном в басах на расстоянии трёх октав, прерываемая диссонирующими, страшно изломанными аккордами с расщеплёнными тонами. Он сознавал, что поступает неправильно, но даже мысль об отказе причиняла ему невыносимую боль. Даже под страхом смерти Морис не мог отказаться от своей любви - и неосознанно он попытался излить свои чувства в Сонате ми-минор, ставшей для него самым важным, священным произведением, и она была осмеяна. Но исполнена всё той же Лили два дня назад. И всё-таки как она вообще могла её понять? Не только в таланте дело, наиталантливейшие кларнетисты просто не поняли её...и слава богу. М'донго так вообще извратил её до неузнаваемости, ну и ладно, не в нём дело, Господи, почему он? Чем он лучше тогда тех, кого он презирал, жрущих, пьющих и совокупляющихся, если не может отказаться от того, что неправильно, не принято в мире и запрещено Богом? Где его железная тамплиерская воля, успешно державшая Мари на приемлемом расстоянии? Но ведь его любовь к Лили не та, котороую пыталась в нём вызвать к себе Мари? Ласковая, утешающая мелодия донеслась откуда-то сверху, вплетаясь в стон органа, и Морис неосознанно принял её, ноты боли и отчаяния смягчились, резкие аккорды разлились в арпеджио, и сам орган стал лишь аккомпанирующим инструментом, бережно несущим мелодию гобоя, плавно перешедшей в ласковое прикосновение маленькой ладошки к волосам... ...Господи, да будет воля твоя... Гобоя? Закончив на ми-мажорном аккорде, Морис обернулся. Рядом стояла Лили и смотрела на него восхищённым преданным взглядом, в одной руке держа английский рожок, а другой приглаживая выбившиеся из перевязанного чёрной лентой морисова хвоста пряди волос. - И не лень же было тебе сюда идти, лилия моя, - сказал он. - Я не могу не видеть тебя долго, папочка, - ответила, тепло улыбнувшись, Лили. - И я тебе принесла поесть. Я испекла твои любимые булочки с вишнёвым вареньем. - Ну, если с вишнёвым вареньем, - сказал Морис, - то отказаться не могу. А если ты их испекла, и подавно.