«Именно то, что мы больше всего любим, уничтожает нас.
Дом. Семья. Будущее.»
Хеймитч Эбернети принадлежит ряду людей, что умеют слушать. И, более того, слышать. Этим вечером мужчина ясно понял одно – игры состоятся. Вне зависимости от того, как проголосует народ и примет ли их вообще. Станет ворошить старое, наказывать других и искать отмщения для зарастающих ран. Капитолий отдаст двадцать четыре дитя, и они погибнут. Быстро, за пару каких-то дней. И шоу все-таки состоится, но ныне сердце будет развлекать свои органы. Он не был этому рад. Вопреки холодной реакции, Эбернети вовсе не ратовал за насилие. Но спорить с Президентом было бесполезно, да и игры были действенным методом. И все-таки факт оставался фактом – дети не должны были расплачиваться за ошибки своих родителей. Возможно, за заведомо ложные, ибо жребий не учитывал нюансов. Листочки просто вытягивают, не принимая во внимание того, поднимал ли ты красный флаг против власти или принимал ее смирно. Платить приходилось всем. Прошло слишком много времени с тех дней, когда он терзал себя подобными мыслями. Когда, в невозможности спасти двоих детей, он снова и снова возвращался с двумя заколоченными ящиками. Когда беспамятство было лучшим убежищем, и лишь раз в год надоедливый голос вытаскивал его из дремы спирта. Но это было семнадцать лет назад, а сейчас вновь напомнило о себе. Как в его голове всплыл и решающий голос, что он отдал два года спустя, после того, как революция была закончена. И всё же, мнение его осталось неизменным. И это была вовсе не месть. По крайней мере, он так говорил себе. Но в его памяти все еще были живы тысяча семьсот двадцать детей, сорок шесть из которых Эбернети сопровождал самолично. В его памяти были и те, кого Капитолий убил ради устрашения. И, вероятно, ради забавы. Однако еще одна двадцатка ничего не изменит, лишь меняя старую сумму. А вот Капитолий приструнить вполне сможет, ибо чертов мир всегда строят на крови и костях. Но проще от этого не было никому. Эбернети не было уже больше восьми часов. Для Дистрикта это было обычным делом, но здесь, в Капитолии, столь долгое отсутствие могло вызвать если не панику, то волнение. Стрелка часов перевалила за полночь, и Хеймитч свернул на улицу, идущую к дому миссис Бряк. Пожалуй, вернуться все-таки стоило. Чтобы впервые рассказать Эффи о последнем голосовании, о несостоявшихся играх и о том, что настигнет Капитолий в ближайший месяц. А еще о его личном выборе, чтобы увидеть в ее глазах если не ненависть, то полнейшее отчуждение и неприязнь. Этого она ему не простит. А он и не просит, в конце концов, Эбернети всегда оставался собой. Включая призрак того самого пьяницы, которого Бряк лично вытаскивала из дома, заставляя идти на жатву. Он падал мордой ей в ноги, ронял любимые предметы и долгие годы отравлял жизнь. И Эффи терпела, потому что знала, что у нее нет выбора. И у него, впрочем, тоже. Хеймитч так и не смог объяснить себе, когда и в какой момент изменил к ней отношение. Возможно, дело было в том, что она единственная приняла его. По долгу службы, никто и не спорит, но все-таки приняла. И осталась спустя многие годы свинства, что он устраивал. - В конце концов, мы ведь команда, правда? Такими были ее слова, и она произнесла их дважды. Первый – сидя в его комнате, грязной и пыльной, дожидаясь, пока он придет в себя после очередного забвенья. Без париков и яркого макияжа, в абсолютно обычной одежде, ибо Эбернети выставил бы ее сразу же, даже не церемонясь. Второй – во всей экипировке в поезде, протягивая идиотские побрякушки. Включая и те браслеты, ставшие Китнисс напоминанием. Хеймитч использовал их, даже не поблагодарив Бряк. И все-таки она продолжала терпеть. Тогда, разве что, уже не из-за невозможности выбирать. Из собственной силы. А Хеймитч Эбернети в глубине души своей был все-таки благодарен. Только не говорил, никому и ни за что. Фонарный столб, один из всей собравшейся плеяды, раздражающе мигал. Капитолийцы не бросили привычки зажигать ночью все возможные источники света, вот только сейчас за всё это платили не жизнями. Так думали до последнего вечера. А завтра с утра всё изменится, стоит только включить телевизор. И услышать о голосовании, что охватит весь Панем. Эбернети выдыхает. Кроме Эффи, многое придется рассказать и Далии. В том числе и отрывки прошлого, в котором мать и отец были по разную сторону баррикад. Мужчина поднимает голову и видит свечение в знакомых окнах. Не спят. Понятное дело, Эффи дожидается новостей, а Далия ни за что не пропустит его возвращение. Его девочка была нетерпелива столько же, сколько и упряма. И он не мог не любить это. Эбернети поднимается по лестнице, не дожидаясь лифта. Где-то на восьмом этаже Хеймитч подтрунивает себя самого, напоминая о своем возрасте и не совсем хорошей дыхалке. Благодаря всему этому, войти бесшумно не получается и Далия мгновенно бросается к нему на шею, высмотрев его еще из окна. Мужчина прижимает девочку к себе, на секунду закрывая глаза. Она хочет что-то сказать, но он не дает ей этого сделать, достаточно громко спрашивая: - Что, общество двух блондинок совсем тебе надоело? Дочка смеется, и за ее спиной появляется знакомая фигура – миссис Бряк. Отношения с этой женщиной у Хеймитча были специфические. Однако они сошлись на простом договоре – взаимная деликатность. Если, конечно, к Эбернети это вообще могло хоть как-нибудь относиться. - Здравствуй, Хеймитч. Чтобы ты знал, Далии здесь нравится. - В актерском мастерстве своей дочери я не сомневаюсь, - мужчина подмигивает девочке, на что Далия закусывает губу от вырывающегося изнутри смеха,- однако это не объясняет, почему она всё еще не спит. - Как не объясняет и того, где ты был всё это время. Эффи выходит из гостиной, прислоняясь к дверной раме. Этого вполне хватает для того, чтобы миссис Бряк ушла из прихожей, позвав за собой и Далию. Девочка, правда, уходить не хотела вовсе, до последнего поворачиваясь на отца с матерью и бросая любопытные взгляды. - От такой теплоты и обжечься можно, - Эбернети усмехается, снимает обувь и подходит к женщине. Она смотрит на него выжидающе, чувствуя нарастающее раздражение. - Эбернети, я не настроена выслушивать твои шутки. Где ты был? Они заходят в комнату и закрывают за собой дверь. Благо, квартира у миссис Бряк была достаточно большой и в спальне, выделенной для Далии, их было не слышно. Иначе говорить пришлось бы на приглушенных тонах, что вряд ли бы вышло. - Нас собирал Президент. – Хеймитч стягивает рубашку, меняя ее на футболку, и садится на диван. Эффи продолжает стоять, сложив руки на груди и откинув голову к стене. – Он не доволен положением в Капитолии. - И зачем ему бывшие победители? Будете усмирять народ, на своем примере показывать, как надо жить? Это звучит совсем неправдоподобно, Эбернети. Хеймитч смотрит на женщину, понимая, что недоговаривая только усугубляет ситуацию. В обычное время спокойная, Эффи сейчас напоминала механизм замедленного действия. Что же, она всё равно узнает. Так что затягивать было незачем. - В Капитолии проведут Голодные Игры. В комнате нависла тишина. Эффи смотрела в противоположную стену, пытаясь осознать сказанное. Игры. Снова. По телу прошла давно забытая дрожь. Та самая, связывающая ее в узел, когда приходилось доставать эти дурацкие карточки с именами. И не забывать улыбаться, громко аплодировать и восхвалять власть. Когда-то ей это нравилось, и она считала, что преуспеет. Но потом всё изменилось. Вместо обещанной популярности приходили трупы. Рыдания родителей, у которых отнимали детей и побелевшая кожа тех самых «везунчиков», которым ни за что не удастся выжить. Это Бряк усвоила почти сразу же. В Двенадцатом не выигрывают. Вместо удовлетворенного чувства долга ее съедала вина. Никто другой не вытягивал имена вместо нее, так что Бряк обрекала на смерть. Кто-то из них все равно бы погиб, будь на ее месте иная женщина. Но на подиуме стояла Эффи и за это расплачиваться лишь ей одной. Вместо продвижения по карьерной лестнице к ней явилась стойкость, которую Бряк избрала сама. Сначала в глупых надеждах, а после вполне осознанно. С каждым годом меняя точку зрения, но никому этого не показывая. Она оставалась, чтобы вновь записать на себя два имени. Чтобы вновь растормошить ненавистного ей ментора, который давным-давно сдался. И чтобы однажды понять, что с ним что-то произошло. И снова остаться рядом. Эффи Бряк была наивной дурой, когда представляла себя в лучах софитов. Капитолийцы должны были выкрикивать ее имя, узнавать на каждом углу и признавать лучшей из лучших. Но этого не последовало, а она научилась жить иначе. Поначалу зарывая в себе всякое сомнение во власти, а после прислушиваясь к нему и совладав с ним. Бряк, вопреки своей напускной болтливости, умела молчать. И через годы, наконец, осознала, что Эбернети, даже в пьяном угаре, может слышать немую речь. - Это правда? Эффи смотрит на Хеймитча, разрывая тишину. Она ждет, что это окажется его неудавшейся шуткой, но заранее знает, что это не так. - Да. Завтра состоятся всеобщие выборы среди жителей Дистриктов. В этот раз Панем предоставил возможность, однако это ничего не изменит. - Должно же было быть какое-то предварительное голосование, кто-то должен был помешать. Президент не смог бы устроить все это, если бы… - Эбернети встает и подходит к Бряк ближе, не давая ей договорить. - Голосование было. Пятнадцать лет назад. Эффи выпрямляется и картина в голове складывается сама собой. - Коин вызывала вас всех тогда. Но почему об этом вспомнили сейчас? Да и что с того, если вы всё равно отмели идею Альмы? – Женщина говорит быстро и отрывисто, как будто старается переубедить саму себя. Вот только она понимает, что было на самом деле, но не хочет этого слышать. - Мы согласились, Эф. - Мы это… - она не желает знать ответ. Но спрашивает, потому что не может обладать роскошью сплошного неведения. Ей хватило прошлой пелены. - Из интересующих тебя – Сойка и я. Мой голос был решающим. Хеймитч даже не отводит взгляда. Эффи знала, на что идет. Точнее, к кому идет и с кем будет, как и сам Эбернети. И они стояли здесь сейчас, будучи совершенно разными людьми. Разными людьми, которые в чертовой грязи и пыли, в крови и революции остались рядом. - Ненавижу. - Я знаю, Эф. Знаю. Бряк отходит назад. Она врет, ибо так и не научилась ненавидеть его по-настоящему. Ни раньше, ни, тем более, сейчас. Но злость и боль делают свое дело. - Дети Капитолия для тебя совсем ничего не стоили? Еще одно «да» в копилку голосов, которые решают, что последние Игры будут неплохим делом. Какая разница, ведь будут погибать выродки ненавистной тебе столицы? – слова пропитаны желчью, каждое из которых словно хлыст режет воздух. Бряк громко дышит, руками проводит по лицу и кривится. - Эффи, - Эбернети все-таки идет к ней, приподнимает ее лицо за подбородок и смотрит ей в глаза, - от огня происходит огонь. Капитолий создал первые игры, на нем они и закончились бы. За всё время они убили почти две тысячи детей. На одном лишь чертовом шоу. А сколько погибло от голода? От того, что их родители просто не возвращались из шахт? За всё, в конечном итоге, приходится платить. - Ты называешь это расплатой? – она вырывается из его рук и щурится, - Далия и моя дочь тоже, Хеймитч. А это значит, что она наполовину капитолийка. Так вот кем ты платишь? - Представь себе, уже давно выставил Далию на аукцион. Жду, пока за дочь бывшей сопровождающей и ментора выдадут наибольшую сумму. Еще немного и накинут бонусы. - Ненавижу. – Эффи цедит это сквозь зубы, желая поверить в свои слова. - Так уж сложилось, дорогая. – Эбернети произносит это без всякой едкости и спокойно продолжает. – Дети Капитолия ничем не отличаются от детей из Дистриктов. И никто из них не заслуживает подобного, но рационально пожертвовать двадцатью четырьмя вместо сотен тысяч. Нам не изменить этого, Эффи. Кто-то умирает всегда. Он снова надевает рубашку, застегивая ее на все пуговицы, кроме верхней. Мужчина выходит из гостиной, женщина следует за ним, и Эбернети добавляет куда более тише: - Передай пламенный поцелуй миссис Бряк. Жду тебя с Далией завтра на вокзале в девять. - Куда ты, черт тебя подери? – Эффи щурится и старается не потерять самообладание. - Разобраться с последними деталями, - мужчина быстро целует ее, пока она не успевает среагировать. Застегивает ботинки и выходит за дверь, в третий раз за вечер услышав за спиной одно и то же. - Ненавижу! - А я терплю тебя, вот незадача. И это – первая и последняя вещь, которую я когда-либо смог признать. Пожалуй, из его уст это звучит как «люблю тебя». И Эффи Бряк это знает, потому, несмотря на всю свою злость, не может не усмехнуться. Ибо правда была в том, что эта женщина была нужна ему. Нужна тогда и нужна сейчас.***
После голосования они идут в тишине. Ставят галочку там, где считают нужным, и Эффи даже не спрашивает, просто идет рядом и без того зная, что Эбернети отметил. Они возвращаются и каждый занимается своими делами. А на следующее утро Голодные Игры объявляются вновь открытыми. И Эффи, смявшая полотенце в пальцах, тихо проговаривает: - Пусть удача будет с вами. Уже не всегда, ибо она – не дурочка. И двадцати трем детям из двадцати четырех явно не повезет. Но это – не месть. Ибо старая боль и ненависть вовсе того не стоят.