Охота на Арлекина, или тройное сальто над костром

      Уполномоченный епископ долго и нудно зачитывает приговор. Морозный воздух покалывает лицо. Терпеть не могу холод. Впрочем, мне для согрева хватит и черной лисьей муфты в тон к меховой накидке. Обвиняемому — угрюмому парню, привязанному к столбу на грубом деревянном помосте, предстоит греть косточки на костре. Я не участвую в судилище. Процесс не является сколь-нибудь важным, чтобы вызвать мой интерес. Местные власти просто демонстрируют эффективность работы Ордена. Ну, результаты у них в целом неплохие. Это я представляю по отчетам. Не официальным, разумеется, а тем, тайным, составленным особо доверенными лицами, которые описывают истинное положение дел. А судебный процесс — развлекательное мероприятие под финал моего визита. Наблюдать мне приходится из окна кареты, а не из открытой ложи судейской трибуны — идет снег, и мне совершенно не улыбается набрать за шиворот полный сугроб. Я недавно уже имел «удовольствие» принять холодный душ с розовыми лепестками не без активной помощи одного маленького, гнусного и невероятно желанного создания. По правде говоря, я предпочел бы ванну — тогда мы оба поместились бы в ней и… Господь Всемилостивый, твой покорнейший слуга, похоже, совершенно отбился от рук! Кладу ногу на ногу и начинаю вспоминать слова подходящего по случаю псалма, чтобы немного ослабить давление в самой непослушной части тела. Тем более, что совместная ванна или кровать мне в недалеком будущем обеспечена. Немножко терпения и… огня. Незримого, но осязаемого, лишающего сна и покоя, оголяющего каждый нерв, испепеляющего изнутри невыносимой болью. Мало кто может сопротивляться такой пытке, а кукла с её высокой чувствительностью и подавно. Конечно был риск, что в процессе «воспитания» Арлекин может натворить дел, но это я тоже предусмотрел, оставив Пьеро присмотреть за ним. Моя кукла получила доходчивые инструкции что делать, чтобы Арлекин не переступил нежелательную черту, после которой встретимся мы уже в казематах Ордена. Пока я этого не хочу.       Тем не менее, у меня отчего-то не было сомнений в его, поистине чудовищной, силе духа. Он дождется моего возвращения, и свидание наше пройдет в куда более добросердечном ключе. В этом я не сомневался тоже.       Звучит десятистрочная молитва, в которой преступнику отпускаются все его прижизненные грехи, дабы он предстал перед судом небесных святых прощенным свидетелями его грешной жизни. Молитва прочитана, многолюдная толпа оборачивается ко мне. Как высшее церковное лицо, именно я сейчас имею полное право дать этому человеку последний шанс, помиловав его именем Господа, либо… Нет, у меня сегодня совершенно не подходящее для милосердия настроение. Пусть святые сами разбираются — достоин он райских садов или нет. Я высовываю руку из кареты и черчу в воздухе символ Спасителя. Привязанный к столбу человек, которого, должно быть, надежда не покидала до самого последнего момента, дико и страшно кричит. Рука с факелом опускается на политые горючей жидкостью вязанки прутьев. Огненный язык взметается, моментально охватывая, продолжающего кричать юношу. Толпа зевак заходится дружным, восторженным ревом. Правосудие, как всегда, восторжествовало. Я приказываю кучеру трогаться. Здесь мне больше нечего делать.       Светская юрисдикция давно и настоятельно рекомендует Церкви перенять их практику гуманных казней с помощью инъекций, подобно тем, что используются для умерщвления преступников и неудавшихся кукол. Но тогда значительно снизится назидательный эффект. Куда меньше потребности грешить испытывает человек, знающий, что его смерть не будет ни быстрой, ни легкой. Убийцу вполне можно казнить смертельным уколом — его жертву все равно не вернуть к жизни. А преступления, совершенные против Господа и слуг его, требуют, как минимум, тщательного очищения души. Я не знаю ничего, способного так очистить запятнанную душу, как огонь. Да и это просто красиво. Нет, при моей жизни, в Церкви не будет введено никаких «гуманных» способов казни. Я привык делать свою работу на совесть. ***       Знакомая, невероятно эффектная карета останавливается перед парадным. Я, тихо поскуливая, царапаю пальцами окно гардеробной. По совету Пьеро, я вызвался заняться сортировкой обуви Его Высочества, тем более, что это входило в обязанности пажа, чтобы держаться от Эдвика на безопасном расстоянии. И от лишних, чересчур внимательных глаз. Мои гримасы становились все более очевидными, и я охотно спрятался тут, коротая часы в ожидании дьявольского экипажа, наедине с ботинками Эдвика и изнуряющей болью. Настойку доктора Уинтера Пьеро предусмотрительно у меня отобрал.       И вот он, наконец, вернулся. Ранее, мы условились с Пьеро, что тот испросит разрешения Его Преосвященства на визит и зайдет за мной. Если разрешение будет получено. Если же не будет… Я этого не высказал, но мысленно поклялся, что любой ценой доберусь до ублюдка Енакарры и убью его, пусть даже орудием убийства будет ночной горшок! Кажется, что время просто остановилось. Я забиваюсь в уголок, прижимаясь больной половиной тела к холодной стене. Больше не могу…       Из забытья меня вырывает голос Эдвика: — О, а ты, оказывается, задремал! За тобой пришла кукла Его Преосвященства, говорит, что Отец-Инквизитор готов дать ответ на твой вопрос. Ты хочешь пойти или лучше подождем до завтрашнего урока? По настороженному лицу Эдвика видно, что он предпочел бы не отпускать меня без свидетелей к Его Преосвященству. — Нет-нет! — спохватываюсь я, поспешно вставая. — Ни к чему тратить завтра время. Я схожу. Тем более, что я уже закончил здесь с вашей обувью. Эдвик, словно сомневаясь, мельком оглядывает гардеробную. — Ну иди, — позволяет он. — Ты мне сегодня больше не понадобишься. Дидре потушит свет в спальне. Только не разбей в темноте нос, когда будешь возвращаться. — Конечно, — киваю я, в глубине души чувствуя, что разбитой сегодня окажется моя гордость, а не нос.       Пьеро ждет меня в коридоре. — Накинь, — он протягивает мне простой легкий плащ с капюшоном. — В храмовом корпусе гуляют сквозняки… — И монахи, которым противно будет смотреть на наши кукольные рожи, — радостно дополняю я. Пьеро улыбается: — Его Преосвященство не желает лишней огласки. — А я думал, он может делать все, что захочет, — с деланным разочарованием говорю я. — Подобная свобода действий крепко связывает человека правилами. Больше власти, больше свободы — больше правил, — поясняет Пьеро. — Он щедро делится с тобой знаниями. — Нет, это не он. Это то, что я помню оттуда, из той жизни, — спокойно отвечает Пьеро, делая вид, что не задет моей едкой репликой. — Сожалею, — я чувствую раскаяние и уже боюсь говорить дальше, чтобы не ляпнуть какую-нибудь глупость.       Приемная Великого Инквизитора поражает далекой от благопристойности роскошью. Ну, а какой ей еще быть у этого тирана? Золото, шелковистое красное и редчайшее черное дерево в отделке стен. Массивная добротная мебель, тончайшие занавески на изящных арочных окнах, письменный набор с чернильницей из красивого розового камня… Да в покоях Эдвика обстановка куда скромнее, чем у слуги Божьего! — Подожди здесь, — Пьеро усаживает меня на банкетку, обитую бордовой кожей и скрывается за узкой дверью, ведущей, должно быть, в святая святых. Меньше всего мне хочется туда попасть. До меня не доносится никаких звуков, словно я попал в склеп. Запах свечного воска смешивается с острым запахом филионий — экзотических плодов с очень ароматной кожицей — из курительницы на подставке тянется белесый дымок. Мне душно, голова становится тяжелой, и я несомненно одурел бы, если бы не «уютный» костерок в половине моего тела. Минуты тянутся втрое дольше положенного. Пусть тянутся. Я не хочу его видеть.       Пьеро возвращается. Протягивает мне руки, помогая встать и подталкивает к двери. — Делай то, что он попросит. Не перечь. Просто перетерпи, — я с трудом воспринимаю его короткие указания. Мне кажется, это происходит не со мной. — Я буду рядом, — теплое дыхание касается моего уха, я вздрагиваю. Дверь за спиной закрывается. Я в логове хищника.       По сравнению с этим местом приемная кажется принадлежащей совсем другому человеку. В большой полутемной келье совсем нет предметов роскоши. Но и её аскетичная обстановка не оставляет равнодушным. В одном конце комнаты — личный алтарь, между окнами пара кресел с потертой обивкой и приземистый столик, у противоположной стены тоже скромная отделкой, но не размерами кровать. Под стать владельцу, конечно. А вот и он сам. Сидит в кресле рядом с кроватью и выжидательно, я бы сказал с аппетитом смотрит на меня. — Ваше Преосвященство, — мой голос в вязкой тишине звучит совсем неузнаваемо. Я не знаю что говорить дальше, куда девать руки, ноги, всего себя… А он преспокойно ждет, когда у меня сдадут окончательно нервы, и я выскочу в окно головой вперед. — Что за нужда привела тебя? — лениво спрашивает он, наконец. В отличие от алчного, пронзительного взгляда, голос его сух и бесцветен, словно я пришел к нему с каким-то незначительным деловым вопросом. — Я хочу извиниться перед вами, — я не желаю терять достоинство перед этим чудовищем. Видит бог, я его и так слишком часто терял. Следующую фразу я говорю настолько твердо, насколько могу. — Я сожалею, что поджег вашу одежду, а потом облил вас водой. — Что заставило тебя сожалеть? — я ожидал любой реакции — вспышки, обвинений, даже порки, но не этого вопроса. Неприятного и… донельзя уместного. Я знаю, что молчать нельзя, так я выгляжу, как нашкодивший школьник, но язык словно присох к челюсти, а в голове роятся какие-то посторонние мысли. — Ваше проклятие, — честно отвечаю я, понимая, что другого ответа он не примет. — Логично, — жмет плечами священник. — Муки совести незнакомы такому существу, как ты. — А вам? — дерзкий вопрос вырывается у меня до того, как я успеваю прикусить свой проклятый язык. Енакарра прищуривается, но я не чувствую никакой враждебности. Наоборот, он выглядит довольным моим выпадом. — Чего ты хочешь? — без обиняков спрашивает он. — Уберите боль, пожалуйста, — просить его жутко унизительно, но разве у меня есть выбор? — А мне казалось, ты хотел убедиться в моих способностях. — Благодарю, Ваше Преосвященство, за преподанный мне наглядный урок. — Всегда пожалуйста, — он отвечает милейшей улыбкой. Меня покидают последние силы. — Я прошу вас! Лицо Отца-Инквизитора вновь приобретает голодное выражение. — Хорошо, — говорит он. — Но ты тоже сделал мне больно. Ты сможешь помочь мне? — Я… Если это в моих силах, — растерянно говорю я. — Отлично, — кивает Енакарра. — Раздевайся. Ну я так и знал, что закончится чем-то подобным. Не цветы же он попросит полить. Тем более, что нет у него в келье никаких цветов… В преддверии неизбежного, ко мне возвращается обычная хамская манера общения. — Это что-то из рецептов лечения с помощью юных девственниц? Тогда я вас огорчу, Ваше Преосвященство, в больнице не стремились к сохранению моей невинности. — Ничего, — милостиво кивает мерзавец, — кукле это простительно. Я накрепко закусываю губу, одновременно воюя с туникой. Ох, сколько прекрасных нецензурных слов вертелось у меня на языке, но тогда, боюсь, прощения мне не видать. — Не стесняйся, я не собираюсь оставлять тебя в одиночестве.       Изящно и красиво он снимает с себя головной убор, демонстрируя ту же аккуратную прическу с пучком, развязывает шнурки на сутане… Под ней сегодня вместо кожаной безрукавки свободная белая рубашка с кружевным воротом и манжетами (и кто эти кружева увидит?). Рубашку он стаскивает через голову и бросает на пол. — Жалко, запачкается, — укоряю я. — Отстирается, — он грациозно потягивается. Тусклый свет свечей придает смуглой коже золотистый оттенок. Он все меньше похож на унылого служителя божьего. С неприятным предчувствием наблюдаю, как он расстегивает массивную стальную пряжку ремня. Мне же нужно всего лишь дернуть шелковую завязку на бриджах, чего мне конечно не хочется делать, но…       Смотрю на стену, отчетливо понимая, что никого одетого в этой комнате больше нет. Что-то тихо звякает. Краем глаза вижу, как Енакарра вытаскивает из пучка шпильки, кладя их на столик рядом с креслом. Масса черных, чернее ночи волос падает ему за спину. С трудом пытаюсь прикинуть сколько там в них длины. Этот тип что, не стригся с рождения? — Не хочу, чтобы ты попытался меня ими заколоть, — поясняет он. — Ну, иди же сюда и полюбуйся на творение своих рук. Я очень жалею, что зрение вынуждает меня любоваться не только творением моих рук в виде темных следов ожогов на шее и плечах Преосвященства, но и творением некстати расщедрившейся природы между его длинных ног. Представить все это в себе, куда бы оно ни было… хм… пристроено — выше моего воображения. — Что я должен делать? — выдавливаю я, подойдя в пределы его досягаемости. И тут же оказываюсь в довольно бесстыдной позе на его коленях лицом к Енакарре. Он перекидывает блестящие черные волосы на грудь, наклоняет голову, демонстрируя обожженное плечо и с интонацией обиженного ребенка требует: — Поцелуй. Я резко перестаю страдать. Дикий истерический смех поднимается во мне, подобно извержению вулкана. — А что, поможет? — отчаянно пытаюсь быть серьезным, но прыскаю. Святоша же совершенно серьезен: — Тебе — да. — У кошки боли, у собаки боли, у Его Святейшества Великого Инквизитора не боли, — давясь от хохота сюсюкаю я, легонечко чмокая один из ожогов. — Вот так уже хорошо, продолжай, — мурлычет Енакарра, хватая мои запястья и удерживая их за моей спиной — боится, что придушу или поцарапаю? Моя собственная боль начинает медленно разжимать свои тиски, но я понимаю, что она вернется, если я остановлюсь. Не может быть, что ему хватит одного невинного поцелуя. Мне остается последовать совету Пьеро.       Одно может быть радует, что несмотря на ожоги, кожа у него чистая и приятная на ощупь, от неё исходит тот волнующий запах цветов и моря. Несмотря на распространенное среди святой братии утверждение, что мытье - это грех, высший иерарх, судя по всему, «грешить» с мылом себе позволяет.       Боль в итоге полностью сменяется совершенно иными впечатлениями. Губы мои невольно разжимаются, и язык, используемый прежде только для обеспечения неприятностей его обладателю, чертит влажную дорожку от плеча до шеи Енакарры. Слуга божий вздрагивает, словно я уколол его и шумно выдыхает. Его реакция необычайно мне нравится. Он, наверное, думал, что я так и буду униженно трястись? Язык движется вверх, и я ощутимо прикусываю зубами его ухо. Глухое рычание подсказывает мне, что я нашел еще один способ лишить Отца-Инквизитора душевного равновесия. ***       Это нереально. Видение ниспосланное Богом… или Дьяволом. Не знаю. Но я не хочу, чтобы оно исчезало. Я держу в руках обнаженное тело моего бесстыжего демона-искусителя и с трудом сдерживаюсь, чтобы не швырнуть его на кровать и не избавиться, наконец, от мучительного напряжения, что преследует меня с того дня, как принц привез его во дворец в деревянном ящике. Его действия становятся все более решительными, кожа розовеет от возбуждения. Неосознанно он прижимается ко мне нижней частью живота, с губ срываются стоны. Я решаю подождать еще немного, несмотря на то, что и сам возбужден не меньше, пока дерзкий Арлекин окончательно не потеряет голову.       На столике рядом с горкой шпилек и подсвечником невзрачный темный пузырек. Недурно заживляет ожоги и еще лучше пробуждает пламя страсти. Женщины моего народа наносят эликсир на губы перед поцелуем, и тогда, даже с самым холодным партнером, жаркая ночь обеспечена. Я довольно щедро обработал им ожоги, прежде чем бедняга Арлекин все слизал.       Пусть так. В конце-концов есть вещи, которые можно получить только силой или хитростью. Я не чураюсь ни того, ни другого. ***       Я ликую. Я пробудил его истинную звериную натуру. Образец добродетели и благочестия целует меня с такой яростью, словно желает выпить воздух из моих легких. Я, конечно, тоже разошелся не на шутку. Да что там! Я хочу, чтобы этот мерзавец… Эта гадина с черными волосами и еще более черной душой… Вот да, именно это сделала, кладя меня на прохладные хрустящие от чистоты простыни огромной кровати. Дыхание наше одинаково тяжело, наши желания сливаются воедино, мы - враги, но тела желают самого интимного знакомства. Вряд ли я завтра смогу смотреть в глаза собственному отражению в зеркале. Но мысль эта куда меньше беспокоит меня, чем острая потребность в изощренных, бесцеремонных ласках карийца. Возвышаясь надо мной на локтях, он менее всего походит сейчас на цивилизованного человека, представителя религиозной конфессии. У этого взгляд дикаря-людоеда. Откуда я это знаю? А ниоткуда! Само как-то сообразилось. Да ведь и я сейчас со своим затуманенным взором, гортанными смешками и весьма откровенными позами мало отличаюсь от представителя того же племени. Он отпускает мой рот только затем, чтобы спросить: — Как ты хочешь, чтобы я взял тебя? Как женщину или как мужчину? Несмотря на любовный угар, вопрос застает меня врасплох. Я пытаюсь понять по его лицу, что он сам предпочел бы, но ему, кажется, это неважно. Спросить я стесняюсь. Выбор нелегок, но, думаю, так будет правильнее. — Я не просил, чтобы из меня делали женщину, — сердито говорю я. — Я вообще предпочел бы забыть, что имею признаки обоих полов. — Как знаешь, — пожимает плечами Енакарра. — Пьеро предпочитает активно пользоваться своим… — А-а-ай! — Ему так более комфортно. Я мотаю головой, размазывая по простыне проступившие от боли слезы. Странное чувство обиды сворачивается комком в горле. — А тебя, значит, устраивает и тот, и другой вариант? Ответом мне жестокая усмешка и фирменный взгляд Его Преосвященства: — Вне всяких сомнений.       Так странно было слышать эти неприятные слова и одновременно ощущать нежные прикосновения губ там, где слезы прочертили дорожки от глаз до ушей. Движения его внутри не причиняли сильной боли, вопреки ожиданиям. Я не знаю делал ли я такие вещи раньше, с тем, кого в моих снах зовут Виктор. В больнице мои естественные отверстия не представляли интереса для врачей-живодеров — предполагалось, что новый владелец сам разберется, куда ему сподручнее меня иметь… Но неужели он пытается быть деликатным со мной? Более того, старается сделать приятно не только себе, но и мне. Я смотрю на него, замечая в неровном свете свечей крошечные капельки пота на лбу, резкие линии скул, сосредоточенно сжатый рот, своеобразно красивые рыжие глаза. Не знаю о чем думает он, но в этот момент, я полагаю, мы разговариваем на одном языке.       Я покидаю покои Великого Инквизитора незадолго до рассвета. В теле и голове необычная приятная расслабленность. Нигде не болит, ничто не беспокоит. В кулаке записка на официальной бумаге с подписью и печатью Его Преосвященства — моя охранная грамота на случай случайных встреч и неуместных вопросов. Но на месте ли моя душа? О нет! С меня словно живьем содрали кожу. Я понимаю, что никаких чувств, кроме похоти у безжалостного Айдэ Енакарры я не вызываю. И эту похоть он сегодня замечательно удовлетворил. А что осталось мне? Я трогаю припухшие губы пальцами. Я — кукла. Игрушка, с которой можно делать все, что заблагорассудится. Её можно запугать, принудить, обмануть… убить, когда надоест… Утро тихонько крадется по замку. Но наступающий день не вызывает у меня никакого отклика. Все, что у меня теперь осталось — безрадостная, бесконечная ночь.