Охота на Арлекина, или тройное сальто над костром

      Прекрасно смазанный дверной механизм открывает дверь в покои Его Высочества совершенно бесшумно. Я осторожно ступаю, вглядываясь в очертания комнаты. А вот и то, что мне нужно. Рядом с моей лежанкой вычурный одноногий столик; на нем — серебряный поднос, бокал с водой и маленькая разноцветная пилюля. Я беру ее двумя пальцами. Подумать только! В этой безделице вся моя жизнь — моя красота, вечная молодость, здоровье и… мои столь же вечные кандалы, лишающие меня малейшей надежды на спасение. Бессменная игрушка Его Высочества, бессменная жертва Его Преосвященства. Как оно звучит, а? Нет, может быть я и ошибаюсь, возможно этот раз был первым и последним, но кто может сказать наверняка? Я беру бокал и отпиваю для храбрости большой глоток. Иду в гардеробную. Я очень хочу жить, но жить честно и спокойно, не чувствуя за спиной презрительных или алчных взглядов. Доступна ли такая жизнь кукле?       Я открываю окно и быстро выбрасываю пилюлю. С меня хватит. ***       Свечи давно догорели, но в комнате пеленой висит густой запах дыма и воска. Его Преосвященство спит, развалившись на своей исполинской кровати. Огромное животное даже не удосужилось прикрыть наготу одеялом. На простынях влажные следы. Чьи? Его или? Нет, будет крайне неразумно спрашивать Арлекина получил ли он удовольствие от совокупления с развратной карийской скотиной. Тут вообще надо постараться не упасть в обморок и не корчиться от отвращения, а он был очень к этому близок. Значит, святой отец. И еще это значит, что его интерес к Арлекину не ослабеет еще очень долго — это видно невооруженным глазом. Меня предупреждали, что карийцы верны своим привязанностям, какими бы странными и дикими они ни были. Да, проклят тот день, когда Айдэ Енакарра увидел твои зашитые губы, Арлекин! Против своей воли ты подписал смертный приговор всем подобным тебе. Ты еще не знаешь, что нас осталось только двое таких и только по одной причине — мы нужны Его Преосвященству. Впрочем, поскольку он уже получил тебя, то моя жизнь стремительно падает в цене. Однако, пока я еще представляю ценность, как инструмент для игры на струнах твоего сострадания, следовательно у меня достаточно времени, чтобы выполнить возложенную на меня миссию. Патриарх Фрерис, впрочем, призывает меня не беспокоиться о том, что Енакарра пожелает убить меня собственноручно. Он не любит марать рук, с которых с таким трудом отмыл кровь собственного народа. ***       Вдоволь накопавшись в моем алтарном тайнике, Пьеро, наконец, уходит. Я открываю глаза и бесцельно смотрю в потолок. Было бы глупым думать, что последняя говорящая кукла, которую мне передали в качестве ловушки для Арлекина не будет заниматься шпионажем на прежних хозяев. Я привык, что за мной неустанно и круглосуточно наблюдают. Одни - для того чтобы показать свое рвение в служении Церкви (читай — мне) и тем самым продвинуться по карьерной лестнице, другие ждут малейшей возможности, чтобы вонзить мне нож в спину. Я уже много лет играю в эти игры и не просто наизусть знаю правила. Я их придумываю. Изредка поощряя первых и жестоко карая вторых. Сейчас мне нет дела до интриг и роли в них Пьеро. Когда придет время, я просто дерну за леску и вытащу весь рыбный косяк, включая и ту глупую жадную рыбину, что отдает приказы. Сейчас имеет значение лишь одно. Маленький демон ушел, оставив на шелке свой запах. Смесь пота, страха, желания и даже ненависти. Разве может такая гремучая смесь оставить меня равнодушным? Более того, кажется это я сейчас угодил в капкан незримого огня. Я полагал, что соитие с Арлекином принесет мне удовлетворение и избавит от чрезмерного интереса к вздорной кукле, но… Как отчаянно он цеплялся за меня пальцами во время нашей близости! Я был отвратителен ему, и в то же время был для него центром Вселенной. Эликсиром можно разжечь страсть, не более. Его глаза не умеют лгать, и они сказали мне куда больше, чем он сам сказал бы и под пытками. В моей каменной келье нет даже механических часов, но сейчас я отчетливо слышу шум моря. Стены растворяются в потоках солнечного света, возвращая меня на жаркие и плодородные земли родины. Туда, где я был просто Айдэ Енакаррой. Шаманом, добровольным изгнанником,… божеством.       О, мое зеленоглазое проклятье, как бы ты ликовал, если бы узнал, что тебе удалось пошатнуть незыблемые устои Великого Инквизитора. Впрочем, ты слишком упиваешься собственным горем, чтобы заметить это. *** — Гадость! Гадость какая! Тьфу! Пропади ты пропадом! — я стараюсь орать шепотом, хотя удары кулаком по зеркалу тишине вовсе не способствуют. С ненавистью смотрю на то, что отражается в прохладном лживом стекле. «Как ты загорел! Свежий воздух идет тебе на пользу!» — с восторгом сообщил мне недавно Эдвик. Я же его восторга ну никак не мог разделить. У меня испортилось настроение. — Ты уже давно должен был сгнить! — сообщаю отражению в зеркале. — Сгнить и развалиться на куски! Цветущая, чуть смуглая физиономия по ту сторону стекла смотрит на меня с гневом и недоумением.       Вот эта самая рожа должна была умереть, самое меньшее, спустя пару недель после того, как бросила пить пилюли, а не выглядеть так, чтобы придворный художник просил высочайшего разрешения принца Эдвика писать меня в образе лесного духа из древних легенд. Ну и гадкий мальчишка, покатываясь от смеха из-за моих кислых гримас, конечно, такое позволение дал. Апофеозом позора же стало то, что картину разместили в главном холле покоев Его Высочества, на виду у всей дворни, после чего я стал регулярно получать идиотские записки с предложением о встречах, дабы убедиться соответствует ли изображение оригиналу. Несмотря на то, что большинство этих записок приходило от молодых и довольно привлекательных особ, у меня не возникало желания выставлять себя напоказ, словно диковинную зверушку. Эдвик же недоумевал, почему я отказываюсь. — Ну на что там смотреть? — кипятился я. — Разве не очевидно, что господин Холтц изрядный фантазер. Разве у меня есть рога в отличие от того бедолаги, что скачет по лесу нагишом и с флейтой? Я не хочу встречаться с девушками, не способными отличить вымысел от правды! — Ты слишком строг к ним, Арлекин, — с улыбкой отвечал Эдвик. — Их интригует твоя персона, а не лесной божок. — До того ко мне было не больше внимания, чем к мебели, — ворчал я. — А стоило спустить с меня штаны… В этом месте раздавалось вежливое покашливание Дидре, и беседа сходила на нет. Но однажды за этим спором нас застал Его Преосвященство. — Картина? — сухо осведомился он, и, выслушав пояснение Эдвика, отрезал: — Я слышал об этих модных веяниях на языческие изображения и скажу, что Вам больше времени стоит уделять изучению канонической живописи о житиях святых. Это куда полезнее для духовного развития, чем любование всякой нечистью. И он выразительно посмотрел на меня. - Ну да, конечно, красочный сборник пыток Инквизиции куда меньше вредит душе, чем лесные пасторали, — пробормотал я на ухо Эдвику, едва Преосвященство повернулся к нам спиной.       Тем же вечером я заметил его исполинскую фигуру возле картины. Отец Енакарра стоял и пристально изучал изображение, быстро и резко перебирая левой рукой деревянные костяшки чёток. В холле было пусто, не считая лакеев, поэтому я осмелился подойти к нему. Мне стало интересно. — Вам нравится? Он даже не повернул головы в мою сторону. — Нет, — ответил он своим неприятным железным голосом. — Живописец соврал, где только возможно. — Так я и думал, — пробормотал я. — Его Высочество уверяет, что рисунок чудесный. — Рисунок — дрянь, — отчеканил Великий Инквизитор. И тут же я заметил, как постно поджатые губы его изгибаются в плотоядной ухмылке. — Он не возбуждает меня так, как оригинал. От слов и этого откровенно соблазняющего тона меня бросило сначала в холод, потом в жар. Он пытается смутить меня? Напрасно. Я видел его без одежды. — Ну, в таком случае хорошо, что у меня нет рогов. Перспектива напороться на нечто твердое и острое должна возбуждать скорее чувство самосохранения. — усмехнулся я в ответ. — Доброй ночи, Ваше Преосвященство!       Я еще раз на всякий случай стучу по зеркалу, но оно не спешит внимать моим мольбам превратить точеное личико куклы в разлагающуюся безобразную плоть, которой сам дьявол не пожелает, не то, что его наместник на тверди земной, под коим я, разумеется, имею ввиду господина Спесивую Сутану. Но в чем причина?       Теплый ветер шевелит легкие белые, в алую полоску, стенки королевского шатра. Лето начинается с жары и приторных цветочных ароматов. Я не должен был вдыхать их. Вообще не должен был видеть этого зеленого лета. Но ведь разве не выбрасываю я исправно эти треклятые пилюли? Я осторожен. Очень осторожен. Я уничтожаю все следы, чтобы ни одна живая душа не заподозрила, что я устроил смертельный саботаж. И все же… Все же…       Когда собираешься умереть, то вытаскивать из памяти эти воспоминания уже не так страшно, как прежде. Я видел прежде и знал, что со мной должно было происходить и я ожидал, что все произойдет так быстро, что уже никто и ничто не могло бы затащить меня обратно в кукольное рабство. Я знал, как мы умираем. А детали я и вовсе не забуду до самой смерти, когда бы она ни пришла за мной.       Это произошло тогда, когда операции надо мной завершились, и со дня на день должны были начаться проверки моей пригодности в качестве куклы. Тогда я еще не знал, что же меня ожидает, и растерянный, оглушенный лошадиными дозами успокоительных, бродил по больничному крылу среди таких же лишенных памяти, утративших всякие ориентиры и человеческие права несчастных. Нас таскали на процедуры, смысла и назначения которых никто из кукол не понимал. Перевязки, уколы, какие-то аппараты то ли для регистрации сердечного ритма, то ли еще для чего… Некоторые из этих манипуляций совершались не в отделении, а в соседнем корпусе, попасть в который можно было по извилистому подземному коридору, соединявшему все здания больницы. Коридоры эти, холодные и полутемные, наводили на меня куда больший ужас, чем даже изменения собственного тела. Казалось, здесь можно было заблудиться и никто не найдет тебя. Если вообще будет искать. Даже тогда я уже представлял себе, что мы расходный материал — слишком многие соседи внезапно исчезали, едва у них обнаруживалось какое-либо отклонение от нормального процесса приживления пересаженных тканей или в поведении. Я не хотел думать о том, что с ними в итоге делают. Вроде бы врачи говорили о каких-то летальных инъекциях. — Вставай, — скомандовал санитар, едва я зажал локтем кусок ваты, после очередного забора крови, для которого он отвел меня в соседний корпус. — Сколько еще? — равнодушно спросил лаборант, пересчитывая пустые пробирки. — Четверо, — зевнул санитар. — Представляешь, я только под утро заснул, а в шесть уже этих вести. И это за мою зарплату! — Чего ты жалуешься? — фыркнул коллега. — Можно подумать у нас сплошное благоденствие и карманы ломятся от купюр. Иди, учись на врача, будешь этих не водить, а кроить. И ночами спать будешь. — Вот еще. Жизнь в анатомичках гробить, — санитар ухватил меня за плечо и пихнул к двери. — От знаний, говорят, башка пухнет. Лаборант презрительно засмеялся. — Давай следующего. — Ща… Мы вышли в коридор. На скамейке возле кабинета сидели четверо моих товарищей по несчастью. Не из особой серии. Обычные. Немые. — Сначала этих обработать, — пробормотал санитар себе под нос. — Потом их к доктору Иреме, а это крюк… Я проверял, остановилась ли кровь под ваткой. — Слушай, — обратился ко мне медработник, — ты у нас вроде адекватный. Я посмотрел на него. — Ну да, взгляд осмысленный, — кивнул санитар сам себе. — Ты возвращайся сам в отделение пока, а я остальных дождусь и отведу еще на одно исследование. Дойдешь? Честно говоря, не только этот парень в синей униформе маялся недосыпом. Мне тоже куда больше хотелось поваляться в кровати, чем таскаться по холодрыге с толпой сомнамбул. — Дойду, — ответил я. — Хорошо, — обрадовался санитар. — Держись на всякий случай зеленых указателей. — Ладно.       Я был рад возможности побыть немного одному, однако стоило мне оказаться в лифте, ведущем в тот самый подземный коридор, как внутри начала подниматься паника. Но не возвращаться же обратно! Я обхватил плечи руками и энергично потер. В конце-концов я уже много раз здесь был и не встретил никого более неожиданного, чем персонал или других кукол. Что в этот раз может быть иначе?