Охота на Арлекина, или тройное сальто над костром

— Зеленые указатели… зеленые указатели, — бормотал я, тщетно пытаясь сообразить, какие именно из кучи грязно-серых стрелочек имеют отношение к зеленому цвету. Разумеется, я ухитрился заблудиться в первые же минуты после того, как тщательно затворил за собой решетчатую дверь лифта. Нет, страшно не было, но звенящая тишина, холод и синюшный полумрак не располагали к приятным мыслям. Выбраться отсюда я смогу, просто не хотелось делать этот процесс чересчур долгим. Отчаявшись обнаружить означенные зеленые указатели, я решил свернуть в первый же крупный коридор, а если мне встретится кто-нибудь из медиков, то попрошу отвести меня обратно. В конце-концов не мне влетит, а тому санитару, что отправил беспомощного пациента в самостоятельный путь. Не жалко.       Короткий резкий звук, донесшийся до меня из узкого бокового прохода заставил мое сердце совершить пару кульбитов от пяток до горла. Я остановился и, прижавшись к стене, боязливо заглянул в серую темноту. В конце прохода имелась ничем не примечательная дверь. Может быть, там кто-то из обслуживающего персонала? Уборщица, конечно, наорет, но все равно покажет обратную дорогу, рассудил я и направился к двери.       Не может быть никаких уборщиц, подумал я, едва ко мне вернулась способность дышать. Да и то частично. В помещении, где я оказался, стоял смрад. Дьявол! Мне не описать в полной мере, что за кошмарная вонища ударила мне в ноздри, и каким чудом я не издох на месте. Здесь было темнее, чем в коридоре, и понадобилось некоторое время, чтобы глаза привыкли к тусклому свету пары прямоугольных закопченных газовых ламп, а когда они привыкли… Клянусь, только перспектива рвоты фонтаном заставила меня держать рот закрытым и не орать во всю глотку. Но кто осудил бы меня за совершенно нормальную реакцию человека неожиданно оказавшемся в склепе?       То, что это все-таки не склеп я сообразил, когда заметил, что тела, лежащие на металлических столах, принадлежат еще живым людям. Хоть и трудно было поверить, что эти несчастные, изуродованные разложением существа дышат по собственной воле. Да, это, без сомнения, были куклы. Некогда привлекательные юноши и девушки, чью молочно-белую кожу, словно рвы, рассекали неровные кровавые трещины в которых виднелось нечто багрово-красное, что нельзя было бы уже идентифицировать как мышцы или кожные слои. Кто-то еще не утратил человеческих черт, а на иных невозможно было смотреть без слез. Почему они были здесь? Почему лежат в одинаковых позах без единого движения и смотрят в потолок остекленевшими глазами? Только сбивчивое сиплое дыхание свидетельствует о том, что они еще живы. Большей частью. Трупный запах просто так не появляется. Что вообще происходит?       Я прошел до конца палаты… мертвецкой, если хотите… Я заглядывал в их глаза, силясь понять испытывают ли они хоть какие-то чувства, лежа в тошнотворном аду и разлагаясь живьем? Как долго длится их заточение? Я не хотел признаваться себе в том, что смутно понимал, почему эти люди здесь. Это были неперспективные. Подлежащие летализации неудачные модели. Им больше не полагалось таблеток, которые принимал я для поддержания жизни и внешнего вида. Нас прямо предупреждали о том, что отказ от их приема ведет к отторжению органов и неминуемой гибели. Но я и представить себе не мог, как это выглядит на самом деле. И все же, мне не давала покоя мысль о том, что этих людей не умертвили сразу. Ведь я слышал про смертельные инъекции, которые быстро и гуманно… Дурак! А что такое гуманно в этом месте, где со мной делают что-то, на что я явно не давал согласия? Где меня и других гоняют по больнице, словно бессловесных животных… А удаленные языки? Это гуманно?       В коридоре раздались шаги. Я в панике заметался, натыкаясь на столы, углы, огромную емкость с надписью «Производственный брак» (я запомнил её, а понять смысл смог тогда, когда меня научили читать). Мне уже расхотелось просить о помощи местных работников, а тем более, оказаться застигнутым в таком месте. Голова еще паниковала, а тело уже включило режим самосохранения и с быстротой молнии забилось под стол в самом темном углу. Запах здесь был наиболее отвратительный. Я уткнулся носом в рукав, стараясь дышать, как можно реже.       Двери распахнулись, и в помещение въехала каталка, сопровождаемая тремя дюжими санитарами и женщиной средних лет с папкой в руках. На каталке лежала кукла. Точнее, не хотела лежать кукла. Бедняга отчаянно вырывался из тугих вязок, силясь то ли перевернуть каталку, то ли сорвать с себя окровавленные простыни. Изо рта его, перетянутого кляпом из резинового жгута, доносились всхлипы и мычание. Он знал, что его привезли умирать. — А-а! Гадина! — завопил санитар, которому досталось ногой от куклы по шее, когда её перегружали на стол. — Тише! — шикнула женщина. — Готовьте укол. — Весь пол засрал, — сокрушенно заметил кто-то. — Подотрете, — фыркнула врачиха. — В манипуляционной еще хлеще было, когда доктор Абирус вытащил ему все вместе с… — Брр! Сколько кубов, мадам Женда? — Четырех на его вес хватит, — тетка посмотрела в папку, потом на куклу. — Вот честно, мальчики, мне этого жалко стало. Такой хорошенький получился! Просто загляденье, и надо же… — Аккуратнее надо было, — хохотнул санитар, протягивая лоток со шприцем товарищу. — Абирус иногда никакой меры не знает. Ему перед проверками не дурно бы… напряжение с девками снимать. — Все ты знаешь, — скривилась Женда. — Мы же работаем, а не развлекаемся. — Кто как… — Да коли уже! Хватит зубоскалить.       Нечеловеческий крик ударил по ушам. Мужики навалились на куклу. Из-под простыней брызнул кровавый фонтан. Я вжался в стену, буквально чувствуя, как игла со смертью на конце впивается мне в кожу. Спустя секунду, борьба прекратилась. Кукла неподвижно лежала на столе, хрипло и тяжело дыша. Кляп изо рта убрали. По крашеной эмали стола ползли бордовые струи. Все кончено? — Готов, — заключил один из санитаров. — Быстро отойдет с кровотечением-то. — Пусть отходит, — сказала Женда. — Пойду заполнять форму для архива. И вызовите, наконец, утилизаторов! Пусть уберут мертвых, дышать невозможно! — А мы привычные, — хохотнул тот, кто делал укол. — Принюхались. — Это ваши проблемы, — строго отрезала Женда. — Дома гноите что угодно и сколько угодно, а здесь нужно соблюдать санитарные правила. Каталка загремела вслед за Жендой и двумя бугаями. Третий дождался, пока они выйдут, и с силой ударил казненную куклу кулаком в лицо. — Напоследок тебе, дерьмо! — пробурчал он, ударил еще раз по груди и вышел. Я подождал, пока стихнут их шаги и вылез из-под стола. Нужно было уходить и очень быстро. Но я не мог просто уйти.       Осторожно обойдя кровавые лужи, я приблизился к столу. Красивая, очень красивая кукла неподвижно лежала, глядя в потолок. Он даже не кричал, когда его били. Инъекция лишила его возможности кричать и двигаться. На щеке его, прямо на моих глазах расползалась кожа в месте удара. Алые неровные трещины… Этого не могло быть! Сколько времени ему не давали пилюль? Что с ним делали в манипуляционной? Предчувствуя дурное, я приподнял край простыни и тут же задернул обратно, не в силах заставить себя посмотреть. Твари! Гады! Хваленый укол парализовывал кукол, гуманно оберегая уши медиков от криков боли их жертв. А умирали они сами. И, видимо, не за один день.       Слезы душили меня. Я склонился над юношей так, чтобы он мог видеть меня, если он еще мог видеть. — Прости, — прошептал я. — Прости. Он еще чувствовал. Глаза шевельнулись, он смотрел на меня. А я не мог сказать ничего, кроме «прости». Я просил у него прощения за то, что не мог помочь ему, за то, что умирать он будет здесь в этом вонючем склепе, за того ублюдка, что ударил его. Кукла все поняла. Светло-серые глаза блеснули, и прозрачная влага прочертила дорожки из их уголков. — Надеюсь, тебе уже не больно, — пробормотал я, наивозможно нежно касаясь неповрежденной щеки куклы. — Пусть смерть заберет тебя быстро и без мук. Больше я ничего не мог сделать. Я отвернулся и поспешил к выходу. Уже слишком много времени потерял. — Вот, черт! — выругался санитар, роняя швабру и шарахаясь от меня, словно от ожившего мертвеца. — Вот, черт! — охнул я, ибо ну никак не ожидал, что натолкнусь на него сразу, как выйду из мертвецкой. Но сбежать под шумок не удалось. Загребущая ручища схватила меня за шиворот и приподняла над полом. — Ты какого тут гуляешь, доходяга? — Заблудился, — просипел я. — Где? — удивился детина. — В морге? А может ты на трупаков решил поглазеть? — Заблудился, — настойчиво повторил я свою сентенцию, надеясь, что она найдет отсутствующий мозг садистичной скотины. Да-да, именно этой, которая избила обездвиженную куклу. — Это жаль, — притворно вздохнул санитар. — Придется звать доктора Женду и докладывать, что ты сунул нос, куда не следует. — Зачем? — Затем, что у тебя девиации в поведении! — рявкнул санитар, встряхивая меня. — Знаешь что это значит? Это значит — от-кло-не-ни-я! Бракованный ты. — Я из особой серии, — попытался защититься я. — Тем более, — усмехнулся санитар, — соображать нужно лучше и не таскаться в одиночестве по подвалу. — Я никому не скажу о том, что здесь видел. — А кому ты можешь рассказать? Ты лучше подумай о том, что сделать, чтобы я не захотел рассказывать о чересчур любопытной кукле. Ох, как не понравился мне его тон! Но еще меньше мне нравилась перспектива лечь на один из металлических столов в соседнем помещении. — И что я должен сделать? Мои ноги коснулись пола. Санитар почесал затылок. — Тебя уже испытывали? — Как? — Понятно. Он схватил меня за плечо и втащил обратно в морг. — Будешь ласковым, — я зачарованно смотрел, как он задирает свой синий халат и возится с завязкой на брюках, — не только забуду, что видел тебя здесь, но и… Он надавил мне на плечи, вынуждая встать перед ним на колени. Меня затрясло, когда я ощутил, что сижу прямо посреди остывшей кровавой лужи. В ушах шумело так, что я практически не слышал свистящего дыхания кукол. То, что дальше говорил санитар, я мог прочитать только по его губам… — …провожу до твоего отделения. Открой ротик, лапушка. Я быстро…       Омертвевший, раздавленный шоком и унижением я целеустремленно промаршировал через родное отделение к туалету. Упал на колени перед белоснежным унитазом и долго, с наслаждением и знанием дела блевал, не заботясь ни о чистых (санитар «честно» заметал следы) пижамных штанах, ни о случайных свидетелях, ни об убийцах в белых халатах. Меня сейчас более всего занимала только одна мысль, что разложение телесное, не столь зловонно, как разложение душевное. Особенно у тех людей, что наделены хоть толикой власти. — Замечтался? — рука Пьеро ложится мне на плечо, пробуждая от тяжелых воспоминаний. — Да, пожалуй, — бормочу я, вымученно улыбаясь. — Жарко. — Не похоже, что в жаре дело, — Пьеро садится рядом и обнимает меня за плечи. — Я надеялся найти тебя в более оптимистичном настроении. — Потому что собирался его испортить? — Его Преосвященство приглашает тебя на чашку чая, — виновато отвечает Пьеро. — О, ну тогда ты вовремя пришел. Я бы не простил, если бы ты испортил мне хорошее настроение, — смеюсь я. — А что, святой лицемер не мог придумать лучшего предлога для домогательств? Будто я не знаю, какое «печенье» меня к этому чаю ожидает. Я предпочел бы обходиться без намеков. — Ты можешь ему это сказать, — советует Пьеро. — А есть шанс, что услышит? — я со вздохом встаю. Нам обоим ясно, что отказаться я не могу — кто знает, какая моча стукнет в голову Его Преосвященству, если я пошлю его… грехи отмаливать. В конце-концов это было терпимо. Не так, как в больнице.       Мы выходим на улицу. Летняя передвижная резиденция королевского двора в этом году занимает живописнейшую долину с изумрудными лугами, изящными рощицами и бурной узкой речкой, убегающей к мохнатым холмам. Мне нравится тут куда больше, чем в каменных дворцовых стенах.       Проходим мимо шатров челяди, конюшен, кухонь. Мимо разряженных в яркие, легкие, но роскошные одежды придворных. Звучит музыка, на свободных лужайках организованы театры и цирковые представления, хотя я предпочел бы уединенный шум ветра в листьях и пение птиц.       Преосвященство, как ни странно, придерживается того же мнения. Его апартаменты были устроены на значительном отдалении от суетливого и шумного двора, на берегу реки, в окружении пышной зелени. Но я бы не сказал, что он тоже предавался праздному безделью. — Иди сюда, — Пьеро тянет меня под сень кустов, усеянных небольшими желтыми ягодами. — У него сейчас проповедь. — О свиных шкварках? — прыскаю я, зарываясь лицом в светлые кудряшки Пьеро, ибо положительно нельзя было смотреть без смеха на происходящее на полянке. Вы только вообразите себе…       Весело журчит прохладная голубая речка. Благоухают цветы, между которыми снуют деловитые пчелы. Развеваются тонкие ткани огромного лазурного шатра, приглашая в свои уютные недра; ласково наклоняются тенистые ветви деревьев, и посреди всего этого великолепия под палящими лучами полуденного солнца торчит толпа святого духовенства, внимая очередной душеспасительной речи Великого Инквизитора.       Ранг у попов высокий, поэтому животы и загривки толстые. По сальной шкуре текут струи пота, заливая воротники плотных серых сутан. Задние ряды норовят незаметно дивергировать в сторону реки, с которой нет-нет, да и принесет водяной пыли. Больше всего меня смешат перекошенные одновременно злостью и смирением рожи пастырей. В свиных глазках читается желание убить великого предводителя на месте. Оный же или не замечает страданий своей братии или не хочет замечать. В неизменной черной сутане и квадратном колпаке вдохновенно вещает он о райских садах, где текут нескончаемые реки холодного вина, а сочные фрукты сами падают в руки. Да, такого изощренного садизма я не встречал даже в больнице! И да, не видно, чтобы он сам страдал от жары. Наверное под черной сутаной примостился десяток микроскопических таких ангелов, вентилирующих крыльями енакарровское брюшко. — Разбуди меня, когда он закончит жарить постное сало, — прошу я Пьеро и падаю на спину, подложив руки под голову. Пьеро смеется и ложится рядом. — Ты уверен, что хочешь спать? — игриво спрашивает он. — У меня есть идея получше. — Если шапка увидит… — отвечаю я, не открывая глаз. — Шапка — оголтелый фанатик, — отмахивается Пьеро. — Сейчас он не заметит даже второго пришествия. — Ну, мы не будем так сильно шуметь, — соглашаюсь я на предложение собрата. Небольшая чувственная разминка перед свиданием с рыжеглазым исчадием мне не повредит.       Мы не рискнули обнажаться сильнее, чем было бы пристойно при такой жаре, и пусть зелень достаточно хорошо скрывает нас от посторонних глаз… — Помогите!       Я отрываюсь от Пьеро быстрее, чем могу проанализировать ситуацию, но глаза безошибочно находят источник отчаянного детского крика. На противоположном берегу реки расположились молодые прачки, обслуживающие фрейлин королевы, и одна из них, должно быть, не рассчитала вес своей корзины, наклоняясь над крутым бережком. Бурный поток подхватил и корзину, и худенькое тело подростка лет двенадцати в льняном фартуке, и понес вперед с огромной скоростью.       Монахи с галдением выстраиваются на берегу, осеняя дрожащие от жира телеса знамением Спасителя. Никто не горит желанием броситься на помощь ребенку. Я не успеваю ни испугаться быстрого течения, ни вспомнить умею ли я плавать. Полураздетый я выскакиваю из кустов, несусь к реке, но меня опережает нечто большое и черное. Шапка падает на песок. Меня обдает брызгами. Преосвященство лихо загребает руками, нагоняя тонущую прачку. — Как рыба! — восхищается у меня над ухом Пьеро. — Дикарь! — враждебно шипит кто-то из священников.       Я оглядываюсь и всматриваюсь в одинаковые смиренные рожи. А вы лучше что ли? Рясы боитесь измочить, чистенькие святоши. Для меня непостижим и этот поступок Великого Инквизитора, но он видится мне куда более благородным, чем пустословные молитвы. Айдэ Енакарра вылезает из воды с девочкой в руках. Монахи показно охают, служки кидаются к Преосвященству и забирают пострадавшую. Инквизитор оглядывает берег, замечает нас с Пьеро и делает жест головой, приглашая идти за ним. Я подбираю оброненную черную шапку, и мы идем с Пьеро, держась на почтительном расстоянии от гудящей, словно стая мух в сортире, братии — поступок Преосвященства возмутил их до глубины души. Спасать служанок надлежит слугам, а не святому лицу. Не знаю, слышал ли их ханжеское бормотание Енакарра, но возле шатра он подзывает служку с рыдающей у него на руках девочкой и громко провозглашает: — Господь послал тебе сегодня серьёзное испытание, дочь моя! Усвой же этот урок и возноси хвалу нашему Спасителю денно и нощно своим усердием и благочестивой жизнью. Во завернул! Прачка падает на колени и покрывает поцелуями руку Преосвященства. Толпа одобрительно гудит. Слава тебе, как говорится, Господи.       Мои глаза встречаются с его. Он прекрасно может прочитать все мое к подобным сценам отношение, но виду не покажет. Сборище возле шатра редеет. Попы спешат в тенек, к холодному вину, вкусной еде и мягким тюфякам на которых можно будет уютно перемыть косточки начальству.       Я захожу в шатер вслед за Преосвященством. Он стоит ко мне спиной и развязывает шнуровку на мокрой сутане. — Пьеро, подай чай. Садись, — это уже мне. Я усаживаюсь в плетеное кресло и вытягиваю ноги. Енакарра невозмутимо стаскивает одежду и берет с тахты просторный светлый халат. — Как водичка? — спрашиваю не ради издевки, а просто для того, чтобы не молчать. — Приемлемо, — спокойно отвечает Преосвященство, завязывая пояс. — Чистая, холодная. Он выжидательно смотрит на меня, и я задаю самый главный вопрос: — Зачем вы бросились в реку? Как же Воля Божья? Ваши подчиненные были не слишком довольны. — Разве Воля Божья всегда заключается в пассивном наблюдении со стороны? Если бы Господь призывал эту девушку пред свой престол, то логичнее ей было бы утонуть тогда, когда никто не мог бы прийти ей на помощь. Мои братья, увы, не способны понять этого. Кроме того, я вырос у моря и плаваю лучше любого из присутствовавших на берегу. — Ясно, — киваю я, несколько обескураженный такими нетипичными для Преосвященства пояснениями. — Но вы себе довольно сильно подмочили репутацию. Это тоже Божья Воля, как думаете? Айдэ на секунду задумывается. — Нет, думаю дело в тебе. Каким-то образом ты притягиваешь ко мне воду. Я вспоминаю таз с лепестками и смеюсь, но веселье мое недолго. Пьеро вносит поднос с чаем и водружает его на низенький столик посреди шатра. Атмосфера меняется. Преосвященство пристально разглядывает меня. Пьеро ретируется по первому же его жесту. Ладно, чему быть… Я расстегиваю пуговицы на блузе. — Бедняга, — беззлобно усмехается Преосвященство, наливая красноватую заварку в широкую, расписанную лазурью и золотом чашку, затем встает и подходит ко мне.       Его пальцы слегка взъерошивают мои волосы, в ладонях оказывается чашка с ароматным напитком. — Иногда приглашение на чай — это просто приглашение на чай, — говорит Енакарра своим самым соблазнительным тоном, от которого покраснел бы и помидор. Он возвращается к столику и устраивается в куче подушек. Я рассеянно отпиваю глоточек и пытаюсь понять, почему он такой… другой.