Охота на Арлекина, или тройное сальто над костром

— Он верил тебе — наивный честный дурачок. А ты убил его. Как это по-людски. В лучших ваших традициях.       Каждое слово вливается в мою голову, словно струя раскаленного металла. Я не могу пошевелиться и даже дышу только потому, что он еще пока позволяет мне дышать. У нас на родине приемами ментальной атаки владеют только военные телепаты, и я, признаться, полагал, что дикарь способен, самое большее, на сильное внушение, которому он подвергал нас с Арлекином, чтобы получить желаемое. Но я, к несчастью, оказался слишком самоуверен и успел воспользоваться лишь экстренной защитой, которой должен владеть любой, в чью сферу деятельности входят политика и дипломатия. Да и то вполсилы, потому что банально не помнил, как надо. Я смог спрятать лишь самые опасные мысли. Остальное же он увидел, как на ладони. — Любопытно, любопытно. Чужая рука деловито лезет в мой карман и извлекает металлическую фляжку. Енакарра появляется в поле моего зрения, подходит к столу и усевшись на край, откупоривает сосуд. — Старик Риль все еще держит приличные напитки, — заключает Отец-Инквизитор после большого глотка. — И все так же клюет носом на молебнах.       Я предусмотрительно молчу, понимая, что разговор на отвлеченные темы — это еще хуже, чем если бы он свалил меня на пол и стал бить ногами. Так и есть. Выхлестав остатки вина, Енакарра отшвыривает флягу, и я замечаю у него в руках носовой платок. — Как тебе удалось так быстро довести его до слез? — мурлычет он с притворным удивлением. — Или пришлось захватить с собой перца? — Я думал об этом, — отвечаю я, сознавая, что в этом разговоре я больше не могу и не должен оставаться беспомощным раболепным Пьеро. Власть Енакарры может пошатнуться в любой момент, и надо дать ему это понять. — У Арлекина чувствительная душа. — По которой все, кому не лень, топчутся грязными сапогами, — желчно перебивает Енакарра. — И все же, мне странно, что именно ты предал его. — Предать можно взаимные чувства, — парирую я. — А если этих чувств не было, то не было и предательства. — Логично, но ты и не разубеждал его, в том, что для тебя он вовсе не друг, а лишь средство достижения цели, — холодно говорит святой отец. — Зато вы «честно» пользуетесь его телом, постоянно унижаете, не давая надежд на какое-то иное отношение. Да, это причиняет куда меньше страданий. Как вы говорите, я «убил» Арлекина, верно, но это будет быстро и окончательно, тогда как вы делали бы это десятилетиями, терзая его сердце до тех пор, пока не осталась бы только равнодушная пустая оболочка. В этом отношении я поступил куда милосерднее вас, Ваше Преосвященство. — Почему ты и твой хозяин так уверены в том, что я отправлю куклу Его Высочества на костер? — оскаливается вдруг Его Преосвященство. — Пока еще я — глава Церкви и последнее слово в приговоре остается за мной. — Можете помиловать, — киваю я, — доказав тем самым свою причастность к убийству короля. Вы же не хуже меня понимаете, что образцы яда карийского происхождения, как и образцы крови подследственного есть не только у вас. Тогда вас обвинят в организации заговора с целью свержения власти, а вместе с вами войну объявят и вашему народу, хотите вы того или нет. А учитывая, как к вам относятся ваши собственные соплеменники, нетрудно догадаться, сколь «благодарны» будут они вам за то, что вы обречете их на истребление. Вы не найдете убежища нигде — ни здесь, ни там. Вы не спасете Арлекина. Вы сами отправитесь на костер, вместе с телом вашего усопшего брата, которое давно пора было предать земле.       Пока я говорю, Отец-Инквизитор молчит, а его лицо остается бесстрастным. Холодны и глаза. Он вполне обуздал свои эмоции, чтобы выслушать мои условия. Вернее я передаю то, что велел сказать патриарх Фрерис. — Ладно, — говорит он, — выкладывай второй вариант моего свержения. Он явно издевается, но я не позволяю себе растеряться. — Второй вариант — сделать то, что вы должны, затем вы покаетесь перед Собором в том, что вступали в близкие отношения с одержимым и отойдете от дел, передав полномочия законному преемнику. — Фрерис не может без драматических сцен, — снисходительно усмехается Енакарра. — Могли хотя бы не марать честь несчастной куклы. — Мертвому будет все равно, — цинично заявляю я. — А вам что с гуся вода. — Правда, — кивает Преосвященство. — Я не намокаю. Ну что ж… Он встает и подходит ко мне. — Если удача повернулась к патриарху лицом — грех не воспользоваться. А я давно не отдыхал. — Вы бесконечно мудры, Ваше Преосвященство. — Иначе и быть не может. Ментальные тиски, наконец, отпускают меня. Я кланяюсь и разворачиваюсь, чтобы уйти, но его ладони ложатся мне на плечи, заставляя задержаться еще немного. — Погоди, коварное дитя. Пальцы поднимаются выше, ласкают шею и касаются губ. — Я был несправедлив к тебе все это время, и раз уж настало время покаяния, то позволь мне раскрыть тебе пару секретов. Думал ли ты о своем будущем после того, как перестанешь служить мне и вернешься к хозяину? Ты достаточно умен, чтобы не оставаться всю жизнь марионеткой в чужих руках. То, что я скажу, поможет тебе определиться с выбором.       Голос его становится все тише, но слова, четкие, ужасные слова, запечатлеваются в моей памяти, словно Енакарра выжигает их там каленым железом. *** — Не может этого быть! Вы лжете! Вы мстите за своего незадачливого любовника! — рожа Пьеро краснее, чем у девственницы в первую брачную ночь. — Мне и опускаться до мести? — от души смеюсь я. — А не веришь, спроси у него сам! Если, конечно, еще сможешь смотреть ему в глаза после того, что сделал! В его прекрасные сияющие глаза. Неужели ты думаешь, это от любви? Ответом мне стремительный топот ног. С удовольствием потираю руки. Месть — это такое блюдо, которое надо подавать не холодным или горячим, а вовремя. И эта месть тоже свершится. Честолюбивый Пьеро не упускает ни единой возможности. Он сообразит что делать с новым, ужаснувшим его знанием. Он достаточно бестолков для этого.       Теперь же я вынужден вернуться к проблемам насущным. Нужно что-то делать с моим нежеланием вытаскивать из Арлекина все жилы. Он уже натерпелся. Взгляд мой останавливается на рогожке, прикрывающей еще один тайничок до которого не успели добраться подручные Фрериса. Его содержимое немного отличается от той бурды, которую я храню на видном месте (пусть даже из нее получаются отличные галлюциногенные яды). Арлекин вряд ли скажет спасибо, но это единственная пытка, которой я могу подвергать его без малейшего вреда здоровью. Хотя со стороны это должно будет выглядеть… Ах! Мне не терпится это узнать! *** — Именем Его Преосвященства! — требовательный тон вырывает меня из забытья, и я пытаюсь повернуть затекшую шею. Пьеро кажется мне настоящим ангелом в юдоли страданий. Нетерпеливо притопывая, он ожидает, пока палачи совещаются пускать его или нет. Но упоминание Отца-Инквизитора заставляет их соображать быстро. Пьеро кидается к моей клетке. — Боже мой! — шепчет он. — Я поверить не мог, что с тобой случилось такое, — ясные светлые глаза с неподдельной тревогой изучают меня. — Это ужасно! По дворцу ходят самые дикие слухи… Что… — он оглядывается на палачей с подозрением смотрящих на нас. — Что случилось? Удивительно. Еще ночь назад я бы рассказал ему все до мельчайших подробностей, но сейчас я едва заставляю себя разжать потрескавшиеся от жажды губы и ограничиться коротким «Не помню». Это непорядочно с моей стороны, но отчего-то я не могу быть полностью откровенным с моим другом. Пока не могу. И вовсе не из-за ушей. Дрема, сморившая меня, не мешала, однако, предаваться раздумьям и анализу событий предшествовавших нападению на короля.       «Тебя могли отравить»… Вопрос в том, кто и как? За обедом? Во время прогулки? Моя одежда или… пара глотков вина для успокоения. Мысль о том, что отравителем может быть Пьеро, кажется мне безумной. А что, если он и сам не знал? Все возможно. Но я боюсь. И не знаю кому верить. «… и всегда был я «… Айдэ приходил ко мне, когда я был болен. Вряд ли ради похоти — какой из меня был тогда любовник. А зачем? Я не понимаю его. Он мучает меня, он облегчает боль, он жесток, он заботлив. И кажется, что в каждой своей ипостаси он искренен и гармоничен. Но эта его переменчивость… Огонь — едва тлеющие угли, уютный костер для одинокого путника, бушующий пожар.       Пьеро пытливо изучает мое лицо. Я отрицательно качаю головой. Он с неодобрением косится на охрану, полагая, что из-за них я не могу ему ничего сказать, затем снова поворачивается ко мне. Его взгляд смягчается. — Держись, мой дорогой! Я прошу! Я буду искать способ вызволить тебя. — Лучше уговори казнить быстро, — нереальные обещания только растравляют мне душу, и я становлюсь резок. — Прости. Он поднимается. — Его Преосвященство приказал дать воды осужденному, — обращается Пьеро к палачам. — От жажды он может впасть в еще большее безумие, что сделает допрос невозможным. Ворча, Бруно приносит жестяную кружку воды, видом и запахом демонстрирующую, что ее зачерпнули в лошадином корыте, но сейчас я рад даже такой. Пьеро лично держит кружку, пока я пью, не доверяя такое тонкое действо пыточных дел мастерам. И правильно. Я не уверен, что в его отсутствие Бруно не справил бы туда нужду.       Жидкость с трудом проходит по пересохшей глотке, но облегчение наступает очень быстро. — Спасибо. — Это меньшее, что я могу для тебя сделать, — голос Пьеро звучит как-то необычно, в нем проскальзывают несвойственные ему жалостливые нотки. — Через два часа начнется допрос, — предупреждает он на прощание, но я и так вижу, что рассвет уже наступил, и розовые лучи, проникающие сквозь мелкую решетку окна, меня совершенно не радуют. Но не радуют они не только меня. Осиротевшему Эдвику сейчас должно быть хуже. Я умру уже на днях, а он будет жить долго-долго с памятью о том, что кукла, которую он спас и приютил, вероломно убила его отца у него же на глазах. У меня нет здесь по-настоящему родных людей, но могу вообразить отчаяние мальчика, пережившего весь этот кошмар. А я даже не смогу попросить у него прощения…. ***       Сколько раз я представлял его, обнаженным и беспомощным, с сияющими белыми кандалами на узких запястьях, на прохладном гладком лаке новенькой дыбы, с мольбой в колдовских зеленых глазах. Ну вот, моя фантазия и сбылась. Но утро творит чудеса. Вместо страдающей жертвы наших палачей, на дыбе уютно висит малознакомое создание с видом хорошо нагулявшегося кота. Он вполне восстановился после зверских, даже по моим меркам, экзекуций и смотрит на меня со злым весельем. Так что же все-таки может сломить волю этого человека? Удивительно!       Комиссия инквизиции уже в сборе, и все ожидают только меня. Я осеняю братьев небрежным знамением и занимаю свое место на кафедре. Далее следует обычная долгая и нудная процедура зачитывания обвинений, показаний свидетелей и прочих, уже наизусть мною заученных, но ровным счетом ничего не значащих сведений. Сейчас у нас есть время для разговора. Но как он воспримет правду? Решит, что я хочу добить его клеветой на сердечного друга? Да пошел бы он! Все равно эта грязь вылезет, а я не тот гонец, которого убивают за плохую новость. «Тебя действительно отравили». Арлекин вскидывает голову, и даже со своего возвышения я замечаю, что зеленый оттенок его глаз за ночь поменялся на желтый. Немного осталось у нас времени, прежде чем откроются тайны, которые должны были, образно говоря, умереть вместе со мной. Благо, ввиду достаточного количества доказательств, процесс не будет затянутым. «Следы яда обнаружились во всех образцах твоей крови», — продолжаю я. «Но не на одежде?» «Нет». «У вас есть соображения, кто и зачем это сделал?» «Совершенно неутешительные». «Для вас или для меня?» Я не отвечаю. Теперь мой черед задавать вопросы. — Признаешь ли ты, кукла, нареченная Арлекином, что вступил в душегубительную сделку с дьяволом, дабы с помощью силы его убить законного монарха и посеять смуту в нашем добром королевстве? — гундошу я, так и не решившись назвать имя Пьеро. Арлекин недовольно смотрит на меня. Он все еще ожидает моих пояснений относительно обстоятельств отравления. По-хорошему, я его понимаю, но не хочу рисковать. Пока.       «Трус», — мысленно огрызается он. Не в состоянии четко читать мои мысли, он, однако, чувствует, что я скрываю от него нечто важное. — Не признаю, — произносит он вслух. — Согласно вашим же словам, отче, у меня нет души. Соответственно, мне нечем прельстить дьявола. Среди членов комиссии проносится озадаченный ропот. — Ты уверен, грешник? — ядовито спрашиваю я. — Как в том, что нахожусь здесь по сговору заинтересованных лиц, а вовсе не дьявольскому умыслу. Ропот усиливается. «Что ты несешь, дубина? Не терпится попасть на костер?» Арлекин посылает мне долгий горький взгляд. « А что, для меня в этом здании могут открыться какие-то еще ворота, кроме тех, что ведут на эшафот?» «Но это глупо. У вас, людей, и без того короткая жизнь.» В тишине камеры слышен лишь стук пальцев, нервно отбивающих дробь. Моих пальцев. Да что за черт! Арлекин отводит глаза. «Вы за меня беспокоитесь? Не стоит. Кукол на свете много, на ваш век хватит.» — Воистину, устами этого создания говорит сам нечистый, — провозглашаю я. Внутри меня все кипит от бешенства. Он даже сейчас пытается со мной сражаться, но место совершенно не подходящее. Стервятники, что сидят за столом комиссии и падальщики, что жмутся у стен — все они с жадностью ловят каждое сказанное мной или подсудимым слово, их интересует каждый взгляд, каждый поворот головы, каждая мелочь…. Все то, что может послужить оружием и превратить мою отставку в изгнание с позором. Вы что, всерьез ожидаете, что я дам вам это?       Я достаю из кармана узкогорлую бутылочку из чистейшего хрусталя. Подзываю одного из палачей и передаю ее ему. — Святая вода поможет твари, что засела внутри тебя, кукла, заткнуть ее поганую пасть, и мы, как и должно, услышим слова признания и покаяния. «Это что еще за дрянь?» — интересуется Арлекин, с ненавистью глядя на приближающегося палача. «Это чтобы ты не болтал лишнего. Может быть тебе и хочется поскорее покинуть этот мир, но решать когда, буду я. Кукол, действительно, много, но ты такой один.»       Он ошеломлен и даже забывает сопротивляться, когда палач разжимает ему челюсти и вливает туда содержимое бутылочки. У меня покалывает где-то в левой половине груди. ***       »… ты такой один» Удивительное, блаженное чувство растекается у меня по телу. У той гадости, что растекается у меня по языку, в ничто сжигая слизистые, вкус дурацкого счастья. Мне настолько надоело анализировать чувства и поступки Великого Инквизитора, и еще больше — свои собственные, что я просто принимаю его слова за чистую монету и радуюсь им, как радовался бы любому приятному мгновению моей стремительно утекающей жизни. Что пытка? Зная подлость святой братии и лично Его Преосвященства, следует ожидать, что так называемая «святая вода» окажется со слабительным эффектом, и демоны выскочат из меня весьма и весьма неприглядным способом. Вот и в животе уже начинает крутить и побаливать. Но, боже мой, как же мне приятно от того, что я «такой один»…       Неудобство в желудке вдруг превращается в тяжесть и стремительно перемещается в район паха. Ой! Енакарра отвлекается от беседы с сидящим рядом с ним попом и мельком смотрит на меня. Ох, как не нравится мне озорное выражение на его обычно злой и постной физиономии! Глазам-то не нравится, чего не скажешь о других частях тела. Вот именно этого мне и не хватало в присутствии полутора дюжин свидетелей! Впрочем, и это быстро перестает меня занимать. Неистовая буря желания распространяется по телу со скоростью лесного пожара. Оно вновь невероятно чувствительно, даже пожалуй, сильнее, чем раньше, пока я глотал пилюли. «Чудовище» — еле успеваю сложить ругательство, потому что сказать, нет прокричать хочется совсем иное. Там, где кожа соприкасается с деревом становится совсем уж нестерпимо, я изгибаюсь и издаю абсолютно недвусмысленный похотливый стон. Потом еще раз. Не знаю, может зрение тоже повредилось, но у присутствующих лица стали наливаться краснотой. У всех, кроме него.       Его Пресвященство кажется высеченным из камня. Вот это выдержка! Или он привык к таким зрелищам. Безусловно, они интереснее прижигания святой сталью. — Как его бесы-то крутят, — смущенно бормочет кто-то. Следующий стон больше напоминает крик. Даже сквозняк, гуляющий по подземелью, причиняет мне муки, я на пределе и жажду облегчения. Я жажду Айдэ. Мне все равно произойдет ли это здесь, на дыбе, при всей этой долбанной поповской камарилье; мне все равно как и куда он будет это делать… Но только, чтобы это был он. А после я признаюсь в чем угодно! В одержимости, в том, что солнце встает на севере, в том, что четыре с половиной века назад именно я вонзил нож в спину самому Спасителю. Только…. *** «Только не отдавай меня им!» Отчаянная мольба. Страх, что я позволю палачам надругаться над ним. Гордость, которую невозможно обратить в прах… Дикие мучительные пароксизмы сексуального голода. Он отдает мне всего этого ровно половину. И он все еще верит мне. «Давай же!» — орет Эишар. Моя власть. Мой народ. Мой брат. Весь этот мир…. Мир схлопывается до размеров игольного ушка. «Святая вода» не была приворотным зельем. Отвар горьких травок от зубной боли. Яды — трусливое оружие. И лживое. Я не нашел в себе мужества прибегнуть к ним еще раз. Мои слова — именно они стали для Арлекина точкой невозврата, когда он опустил подвластные ему барьеры и отдал мне свою душу. Но не как жертву, а как дар. А реакция его тела — лишь физическое выражение стремления к слиянию с избранником. И мое, ответное, не менее сильно.       Я поднимаюсь. Я вижу только его глаза. Добровольно и окончательно он — мой! — Айдэ! — орет Арлекин. Сладостная музыка его голоса делает мое тело невесомым. Я перемахиваю через кафедру, нисколько не заботясь, что сшибаю ногой чей-то головной убор, а развевающимися полами облачения, смахиваю на пол никчемные клеветнические протоколы…       Кандалы с мясом вырываются из дыбы. Тонкие руки крепко обхватывают мою шею, губы находят друг друга, мгновенно утоляя сжигающую нас обоих жажду. Я обнимаю изящное смуглое тело карийца. Позади стоят десять патриархов — судейская комиссия Святой Инквизиции. Десять сильнейших магов, наделенных даром Спасителя. И небольшая толпа прихвостней разной степени обученности… Мы покойники. Оба. — Я не отдам тебя.