Почувствуй мою боль

Я не сплю, я не ем, не дышу, ощущая отчаянье, И сквозит напряжением каждый палаты шаг. Я прошу, умоляю, молю, исполни моё желание, Успокой в душе моей жутко ноющий страх: Не сводить тебя на первое наше свидание.

      Луи сжимает ладони в кулаки до боли, до той самой жгучей боли, которая пронзает его сердце тысячами иголок, и Лиаму кажется, что ещё чуть-чуть — и вены на руках парня лопнут.       Луи плачет.       Соль течёт по щекам, обжигая похлеще огня, соль смешивается с каплями крови, соль въедается в кожу, заставляя чувствовать огонь везде.       Соль бежит маленькими ручейками, а Луи скулит, скулит от невозможности помочь, скулит от невозможности спасти, скулит от невозможности действовать.       Луи скулит-скулит-скулит, и его тихие всхлипы сливаются с равномерным пищанием техники за дверью палаты. — Но вы ведь можете сделать хоть что-нибудь?! Не может быть так, что ничем нельзя помочь! — кричит он, а в его разбитых глазах сияют искры ярости — на самого себя, ни на кого более, потому что это он не сумел увидеть, не сумел понять, не сумел защитить. — Пожалуйста…       Доктор пожимает плечами, неопределённо качает головой и вздыхает. — А что я могу сделать, парень? Я же всё уже сказал. — Да чёрт возьми! Я, я его соулмейт, слышите? Я! — орёт Томлинсон, вытягивая руки вперёд, выставляя янтарные, налитые кровью синяки напоказ. Луи кажется, что это просто нелепая шутка судьбы, что всё это — его грёбанная ошибка, за которую придётся расплачиваться. — Прости, парень, но он так не думает, — выдаёт доктор, прежде чем оставить Луи в коридоре одного — с разбитыми надеждами, глазами и сердцем. ✖       Энн появляется спустя полчаса, и Луи не думает, что это лучший способ знакомства с родителями своей родственной души (на самом деле, теперь Луи не так сильно уверен в этом, но другого объяснения случившемуся он просто не может дать), но что есть, то есть, и поэтому он обнимает Энн, пытаясь дать надежду ей, но на самом деле это она даёт ему свою долю веры, будто бы говоря: «Ты ни в чём не виноват». Будто бы она сама знает, что чувствует он сейчас. Будто бы она слышит его мысли.       Энн смотрит ему в глаза и, наконец, произносит: — Всё будет в порядке, слышишь? Всё будет.       Луи тоже отчего-то начинает верить в это. ✖       Луи чувствует, что больше почему-то не может дышать около девяти вечера. Он начинает задыхаться, ощущая жуткое жжение, будто его лёгкие наполнились кипящей морской водой, а в попытках выплюнуть её он лишь сильней начинает задыхаться.       Луи больше не чувствует ничего: он не слышит криков своей мамы, мамы Гарри — только монотонное гудение, взрывающее мозг, а после все картинки, звуки и мысли начинают расплываться.       Луи тонет в белоснежной чистоте, ощущая, как по венам неожиданно растекается спокойствие. ✖       Когда Луи просыпается, он не слышит, как мама говорит: ты справишься.       Когда Луи просыпается, он не слышит слёз, истерик, разбивающего сердца молчания или отчаяния.       Когда Луи просыпается, он слышит лишь одну-единственную, неожиданно бьющую его под дых, мысль, что отдаётся где-то в подсознании. Луи подскакивает, а в его красных от полопанных сосудов глазах кипит ярость, злость, боль и гнев.       Луи, кажется, что сейчас он готов убить.       Луи понимает: Гарри всё это время знал. ✖       Он вылетает из своей палаты, и, сделав минутную паузу, пытаясь сориентироваться, где находится палата Гарри, летит в нужную сторону.       Луи чувствует внутри яркое кипящее отчаяние, гнев и ярость от возможного предательства.       Потому что Луи не может поверить в это, потому что он не может поверить, что его Гарри — с травяными глазами, вишнёвыми губами, искрящимся смехом и меткими фразами — мог так поступить, мог обмануть его, желая отвязаться, что…       Господи.       Чёртвозьминет.       Что он не желал, чтобы Луи полюбил его!..       Луи тормозит перед самой дверью палаты и видит Найла с яркими стеклянными глазами, точь-в-точь как у него самого, в его клетчатой рубашке с порванным карманом.       Луи тормозит, и отчего-то жгучую ярость внутри заполняет не менее жгучая боль. — Это… Это правда? — шипит он парню.       Найл теряется, не понимая, о чём идёт речь, но Томлинсону не нужен ни один ответ, потому что боль внутри заполняет его целиком и в один-единственный момент Луи взрывается.       Он влетает в палату, даже не успев ничего толком объяснить. ✖       Стоит Луи увидеть парня — с болезненно белоснежной кожей, огромными синяками под глазами и хриплым обрывочным дыханием — ярости будто и не бывало.       Луи чувствует лишь вину, душащую его с каждым шагом, и он не может понять, когда стал чувствовать так много эмоций к этому мальчишке. — Хаз? — хрипит он, жмурясь от ненавистного молчания в ответ, но вместо Гарри в сознание отдаётся монотонный писк всех этих приборов. — Он… Он в коме, — произносит Энн, входя в палату. Луи оборачивается, видя рядом и свою мать тоже. — Луи, я понятия не имею, как ты очнулся, но считай, что тебе очень повезло, — закусывает губу женщина и закрывает глаза. Джоанна успокаивающе проводит по понурому плечу, и Лу легко может прочитать по её губам «всё в порядке». — Я нужен ему, ведь так? — его шёпот, точно шелест последней листвы под ворохом первого снега или последний трепет крыльев бабочки — такой далёкий и почти неслышный. — Ему нужен его соулмейт, — кивает Энн, промокая уголки глаз платком. — Врач убеждён в том, что ему нужен его соулмейт, — в отчаянии настаивает Энн, а ладонь Джоанны ласково опускается на её талию. — А ты… Ты, Луи, уверен, что…       Взгляд матери лезвием проходит сквозь него. — Да.       Твёрдая уверенность и непоколебимая решительность.       Но они пропадают в мгновение на следующей фразе: — Только… я не уверен, нуждается ли он во мне? Желает ли он, чтобы я был рядом?.. — Он назвал щенка в твою честь, парень, — грустно усмехается Найл, а Луи вспоминает пушистый комочек в заботливых руках на порог его дома, и это просто то, что он мечтает не забывать.       Лу сглатывает комок в горле и оборачивается к безмолвно умоляющему о спасении Гарри: такому бледному и как будто стеклянному, отчего темные кудри играют в печальном контрасте с кожей, словно черный кофе и молоко.       Луи не может выносить этого.       Он хочет снова увидеть эту распускающуюся зелень в глазах мальчишки, а не закрытые намертво веки; хочет вновь смутить его какой-нибудь шуткой или неудачным комплиментом и стать свидетелем того, что люди называют улыбкой, но у Гарри — это нечто большее, чем просто плавный изгиб насыщенно-розовых губ с ямочками, точно сладкими вишенками на вершине десерта.       Он хочет наконец-то сказать всё, что чувствует. То, что теперь знает наверняка.       И он просто берёт в свою ладонь ледяную руку мальчика с чистым летом в глазах, присаживаясь прямо на его постель и игнорируя стоящий рядом стул, пытаясь быть как можно ближе, как можно ближе душой. — Гарри… Гарри, ты меня слышишь?.. Услышь меня, пожалуйста… Ты ведь — мой… а я — твой… соул…       И, да, — Луи окончательно сдаётся.       Он окончательно сдаётся именно на этих словах, потому что рядом с Гарри он не чувствует бесконечности, потому что рядом с Гарри он ощущает душащую своими объятиями пустоту, потому что рядом с Гарри он ощущает себя чужим, как будто он врывается в чей-то привычный порядок вещей вихрем, меняя всё кардинально.       Будто он — это огромный плюшевый медведь младшей сестры, который каким-то образом переселился из её комнаты в комнату брата.       И — да, Луи сдаётся именно на этих словах, потому что все вокруг ожидают от него слишком многого, но он — это всего лишь он, с льдинками в глазах, с потерянной в сумасшедших буднях фирменной ухмылкой, с вихрем на голове и регулярными опозданиями.       Он — это он, и ни капли больше, но Луи чувствует, что все вокруг ожидают от него большего, хотят слишком много, но равномерное дребезжание уже таких ненавистных приборов продолжается, и ничего — совершенно ничего — не меняется.       Ничего не происходит, потому что Луи — это только Луи, и для него самого этого слишком много.       (Просто вот для других — недостаточно) ✖ — Милый? — и мама стучится к нему в комнату слишком тихо, слишком нежно, но именно по её мягкому голосу Луи понимает, что ничего на самом деле не изменилось — разве что, возможно, он вернулся на пару шагов назад, но именно поэтому он чувствует, что всё будет в полном порядке без него.       Именно поэтому он возвращается домой, обняв Энн и Джемму на прощание с вымученной улыбкой, именно поэтому он обещает самому себе не раскисать.       Именно из-за того, что он ощущает, что всё вернулось на пару шагов назад — без постоянных, хоть и не совсем регулярных встреч с парнем, у которого в глазах прячется лето, он действительно ощущает, что всё так, как было до того дурацкого проекта.       Кроме, разве что, того, что до встречи с ним у него в сердце всегда оставалось место для второй половинки — того, что неизменно, что непременно взойдёт в его жизнь и останется в ней, как в ужасных романтических фильмах, навсегда, — но теперь он ощущает, что это пространство в его сердце превратилось в оглушающую пропасть, звуки в которой разлетаются эхом, не находя границ.       Теперь он не считает, что хоть что-нибудь может заполнить эту пустоту.       Его пустота где-то в нескольких милях от дома занимает полупустую палату и всё ещё вынуждает стучать пустынное сердце под бесцветной кожей. — Мам?..       И этого пока хватает.       Потому что Джо, мягко улыбаясь, прижимает его к себе, проводит рукой по волосам, приглаживая неуклюжие волны, и успокаивая. Потому что Джо обещает, что всё можно исправить, что всё ещё совсем не разрушено — по ветхому зданию их чувств пошли лишь мелкие трещины, но ему одному всё не исправить. — Единственное, что ты сейчас можешь, Бу, это попытаться разобраться в самом себе. Чего ты хочешь? — Я хочу, чтобы всё было нормально, мам, — это ведь так, чёрт возьми, очевидно.       И сейчас он словно забитый в угол щенок, которого хозяева забыли на улице, сейчас он словно пятилетний ребёнок, который совершенно ничего не знает о жизни.       (Просто проблема в том, что он знает) — Всё будет, милый. Рано или поздно. Гарри просто не может…. — страшное слово не смеет сорваться с языка любящей матери, и она пытается заменить его другим, но не менее пугающим, — не может уйти, слышишь?.. Не дай ему уйти, Бу, вы ведь связаны, — она крепко хватает его за запястья, разворачивая одно из них к Луи — то, где золотые буквы почти проедают кожу. — Ваша связь непоколебима, так воспользуйся ею, милый. Поверь в неё. ✖       Луи не понимает, как мог пустить всё по ветру и стать таким размазнёй. Он провёл без Гарри одну ночь — оставил его там, без себя, наедине с собственным бессилием.       Ему нужно лезвие. Не для того, чтобы покончить с натянутыми нервами, нет. И не для того, чтобы перерезать глотку самому себе, ведь это он может оставить на случай, если у него ничего не выйдет.       А у него есть план. Возможно, хреновый, но есть. Он как нельзя олицетворяет связь с Гарри, отражает ее прямую способность, поэтому… Он находит в ящике стола старый ножичек с туповатой кромкой. То, что ему нужно.       Лиам смотрит на эти действия, словно на отрывок из жизни сумасшедшего, но он ничего не говорит и ничего не предпринимает, потому что Луи не собирается вредить себе. Всё гораздо, гораздо эпичней. — Уверен? — Мне, черт возьми, ничего больше и не остаётся, Ли. — Ладно, пойдём. Я буду рядом, хорошо? Там, за дверью.       Луи кивает. Сегодня он тоже не в силах сидеть за рулём, поэтому участвующий взгляд Зейна приободряет его тоже.       У него всё получится, потому что просто не может не получиться.       Они добираются до больницы ровно за 12 минут, и всё это время Луи сжимает ножик в кулаке. Они доходят до палаты за четыре с половиной минуты, и ножик всё ещё в его руке — обжигает и мечтает, чтобы его, наконец-то, ввели в действие.       Луи собирается с мыслями чуть меньше минуты — и то лишь потому, что Лиам легонько толкает его вперед: медлить не нужно. Не стоит.       Луи громко выдыхает. И входит в палату.       Время его визита — 10 минут, но он должен справиться за минуту.       Чтобы в оставшиеся девять стать, наконец-то, счастливым.       Он подкрадывается к единственной кровати с единственным важным сейчас человеком, будто боится разбудить его, но, на самом деле, мечтая, чтобы Гарри проснулся. Его поза всё та же, безразличное лицо — всё то же, и запястья такие же прозрачные, когда Луи берет в руку одно из них. Он поворачивает его внутренней стороной, а сам потихоньку присаживается на низкий стул рядом, разгибая пальцы, сложенные в кулак, являя миру его орудие. — Это должно сработать, Хаз, — говорит Луи по большей части себе. — Просто не может не сработать, правда?       Пускай Гарри кивнёт ему в ответ.       Луи приставляет тупой край лезвия к своему второму — пустому — запястью, и начинает выводить на нём ножичком, оставляющим после себя красные, раздраженные следы, букву L.       Ничего не происходит. — Давай же, — шепчет Луи в отчаянии, надавливая лезвием чуть сильнее, больнее, чуть ли не до беззащитных ранок от грубого металла, — пора, Гарри, пора…       Скрепя сердце, он продолжает выводить лезвием букву, но уже — T, и, черт возьми, какое-то второе дыхание открывается у него в момент, когда он особенно крепко впивается кромкой ножа в кожу, что разрывается и выпускает наружу несколько красных капель, и Луи ахает от внезапной, но какой-то… желанной боли. — Почувствуй мою боль, Хаз… Прошу тебя…       Боль не только физическую, но и ту, что сосредоточена глубоко в сердце: боль от непонимания когда-то, от осознания — сейчас, от воспоминаний о всех взлётах и сокрушительных падениях, от впечатлений прекрасных улыбок и горечи брошенных слов.       От боли человека, который не выживет без боли другого.       На пустом, как чистый лист, запястье Гарри начинают прорезаться тонкие, изящные золотые буквы, а безликое лицо чуть заметно морщится от боли.       Задёрнутым слезами взглядом Луи замечает это в самый последний момент.       Всеобщее молчание разрывает глубокий вдох — и он не принадлежит Луи.