***
Копыта расплескивают лужи. Конечно, лошадь быстрее бегущего. Практически чувствую, как наконечник копья, направленный в мою спину, вспарывает воздух. Я убегаю. Делаю ноги, если хотите. При этом мысленно визуализируя положение всадника за своей спиной: дистанция между нами сокращается до трех длин копья, двух… одной… Пора! Резко поворачиваю вбок и, использовав набранную скорость, взбегаю вертикально по стене здания до уровня сидящего верхом человека. В момент, когда сила инерции кончается и тяготение уже готово взять свое, я развернулся и нанес преобразованный тоби-маэ-гери, «удар в прыжке» по горизонтали, — оттолкнувшись правой ногой от стены в момент короткого зависания в воздухе, резко поменял ноги местами и, использовав реактивное движение уходящего назад левого колена, впечатал сапог вышедшей вперед толчковой ноги в шлем проносящегося мимо всадника. Монгол вылетел из седла красиво, по дуге. Его конь ускакал дальше. Второй враг, скакавший сразу за ним, вряд ли успел разглядеть всю красоту удара — его соратник вылетел из поля зрения, а противник на мгновение просто исчез. Он обнаружил меня уже в тот момент, когда я, мягко приземлившись, перекатился под ноги его сбавившего ход коня. Над головой, почти избавив меня от тюрбана, свистнул кривой меч. Но уже слишком поздно. Поднимаясь с колен, я лезвиями сай рассек сухожилия под коленями его скакуна. Несчастное животное, вскрикнув, упало на подогнувшиеся задние ноги, но хозяин успел соскочить с его спины. И, выхватив в дополнение к сабле длинный кинжал, атаковал. О, я уже говорил, что монголы оказались отличными воинами? Я отступил в сторону от меча, поймал кинжал в левой руке между клинками моего левого сая, в результате мое тело оказалось сбоку от тела противника, закрытое от его поля зрения его же рукой. Рукоятью второго сая нанес ему удар в подмышку поднятой руки. Почти одновременно к первому удару я из-под руки добавил ему два коротких удара ногой сбоку, сначала в солнечное сплетение, заставив его выдохнуть, затем в подбородок. Но второй удар мой противник блокировал предплечьем. Недалеко от нас с земли, ругаясь, начал подниматься воин, которого я первым вышиб из седла. Я развернулся на носке опорной конечности — как в балете — и ногой, которой только что избивал удерживаемого противника, прямо пред собой нанес удар на сто восемьдесят градусов, лягнув с разворота встающего пяткой в переносицу. Все, больше не встанет. Схваченная мною жертва за это время попыталась пырнуть меня мечом. Ушел от удара ему за спину. Подбил ноги, заставив упасть на одно колено, и саем сзади перерезал горло. После того, как защитников Монспессулануса вытеснили, хотя будет уместнее сказать — смели на площади перед городскими воротами, сражение перенеслось на улицы. Почти спонтанная хаотичность, свойственная средневековой застройке, вынудила лавину вражеского войска разделиться на множество тонких ручейков. В круговерти боя мы с Микеланджело разделились. Отступая одним из последних, я слишком поздно понял, что воины вокруг уже не пятятся, а бегут, в результате мы с братом ушли с разными отрядами. Спустя две улицы я покинул своих случайных соратников, чтобы присоединиться к Майки. Убитых по дороге врагов можно отнести к «естественным препятствиям», неизбежно замедляющим передвижение по городу в момент его падения. Если сражение при штурме стен походило больше на слабоорганизованную поножовщину в глобальных масштабах, где, по сути, одна толпа мужиков пытается поубивать представителей второй такой же толпы, то сейчас я понял, что та настенная битва была прямо шахматной партией по сравнению со стихийным беспределом, происходящим теперь. Цинично добив валяющегося на земле врага, я услышал выкрик за спиной. Краем глаза заметил вывернувший из-за поворота отряд конницы и, не пытаясь сражаться с ними, нырнул в узкую щель между стенами двух соседних домов. Бегом преодолел короткий отрезок насквозь, перепрыгивая на ходу горы мусора, натекшую естественным образом лужу нечистот и валяющийся в ней труп воина, очевидно, отползшего сюда с улицы перед тем, как скончаться. Поняв, что меня в данный момент не преследуют, возможно, обнаружив другого противника или просто не протиснувшись верхом в ту щель, я сбавил шаг и чей-то грязный задний двор преодолел шагом. Восстановить дыхание. Сколько я уже сражаюсь без перерыва? Все это время, сначала на стене, потом перед воротами, и вместе с другими солдатами отступая под давлением армии противника. Вроде бы когда к воротам таран подкатили, еще на небе солнце было? Или нет? Мышцы наполнила горячая тяжесть, и мысли в голове двигались опасно медленно. Черт, по-моему, ни одна из тренировок Лео еще так долго не длилась. В каждой следующей схватке я понимаю, что резкости движениям не хватает, что я пытаюсь решить дело с минимальной затратой сил. Когда механизм движений, тщательно отрегулированный, взведенный и впаянный в мое сознание до самого костного мозга, даст осечку во время боя? Драться с бесконечным числом врагов невозможно, каким бы асом ты ни был. Достаточно ведь совершить лишь одну ошибку. Это скорее сводится к вопросу удачи. Оказавшись на параллельной улице, я увидел нескольких лошадей и лишь одного пешего воина, как раз привязывающего к седлу полную сумку. Следом за ним из дома появился второй монгол без шлема. В одной руке он нес награбленное имущество, другой тащил за собой полуголую молодую девушку в изорванном платье. Колени у нее подгибались, и оказавшись на улице, женщина попросту свалилась. В этот момент урод у лошади заметил меня и выкрикнул предупреждение второму напарнику. Но это ни одного из них не спасло. В тот момент, когда я закончил во дворе, сломав руку, а потом и шею насильнику, женщина исчезла. Повинуясь интуиции, я вошел в темный двухэтажный дом, служивший, по-видимому, жилищем сразу нескольким семьям. Нищая обстановка. Разбросанные при грабеже вещи и та самая женщина на полу в центре комнаты, рыдающая над какой-то кучей. В темноте крошечной прихожей я не сразу опознал в горе тряпок мертвую старуху, прикрывавшую собой мальчика. Оба убиты походя, наверное, потому, что оказались под ногами. Я не решился подойти к женщине. Я ничем не могу помочь… Шум на улице. И я покинул сцену, случайным свидетелем которой стал, с невольным малодушным чувством облегчения от возможности снова убивать, рискуя своей жизнью вместо того, чтобы видеть эту несчастную. Выскочив из низкой двери на узкую темнеющую улицу, первым, что я увидел, был целый отряд монгольских всадников, поднимавшийся с одной ее стороны. — Раф, пригнись! — голос Микеланджело ворвался в мой разум. Повиновавшись беспрекословно, я упал на землю, теперь только обнаружив группу лучников, поднявшихся на крыше соседнего здания и выбежавших в переулок с другой стороны. Приземистая фигура в грязном оранжевом халате была среди них, и полагаю, именно поэтому этот десяток ополченцев продержался так долго. Над моим панцирем свистнули стрелы — часть захватчиков повалилась со своих коней. Последовала короткая и жестокая схватка. Я вновь потерял брата из вида, сконцентрировавшись на врагах, оказавшихся прямо передо мной. Хотя, скорее, это я оказался на дороге под копытами их коней. Я пропустил мимо двух верховых. Перекатился по земле, подхватил выпавшее из руки сраженного стрелами монгола копье и, поднимаясь, увидел несущуюся прямо на меня лошадь. Пригнулся навстречу, упер копье в землю, крепко сжал древко. Наконечник и грудь коня встретились, копье вошло внутрь грудной клетки, и лошадь, встав на задние ноги, опрокинулась. Древко вырвалось из моих рук. Этот противник не успел соскочить со своего скакуна и оказался придавленным огромным животным, мечущимся в предсмертной агонии. Следующий за ним монгол не успевал затормозить, но вместо этого его лошадь прыгнула. Всадник поднялся в ее стременах, двигаясь телом параллельно движению своего животного со щитом и мечом в обеих руках. Он даже не схватился за луку седла, чтобы удержаться в нем. На фоне красного темнеющего неба конь и человек словно слились в одно целое существо, преодолев преграду легко и изящно. Интересно, когда гунны римлян атаковали, вот так же родились мифы о кентаврах? * Мерещится всякое. Блеск стали. Я убрал голову с траектории движения меча. Когда всадник уже проскакал мимо, поймал его за ногу и попробовал выдернуть из седла. Но конь вместо того, чтобы продолжить скакать по прямой, извернулся, описывая полудугу вокруг меня, и его наездник усидел, ударив меня нижним краем щита по затылку. Мир покачнулся. Каким-то образом я оказался на земле, на коленях, пытаясь прекратить качку в поле зрения. Мелькание лошадиных ног успеху не способствовало. Под аккомпанемент звона в черепе взгляд почти безучастно мазнул по небу, подсвеченному последними лучами солнца, скрывшегося за темными массивами домов. Дым над крышами — очевидно, горит здание на соседней улице. Микеланджело всего в нескольких метрах, его от меня закрывает спина почему-то пешего монгола. Не успеет. Редкие пешие союзники, уже окруженные монгольскими воинами, гибнущие под их стрелами и копьями. И трупы. Трупы. Трупы… Одежда и лица в грязи и крови. Звуки боя, крики умирающих… накатываются подобно приливным волнам, сменяясь паузами монотонного звука внутри черепа. Усилием воли я попытался вернуться в сознание. Нужно выжить! Двигаться! Двигаться! Начиная частично приходить в себя, я уже почти осознанно поднял взгляд, оторвав его от бессмысленного созерцания разбросанных вокруг, распластанных в неестественных позах, неподвижных или судорожно дергающихся людей. Найти врага прежде, чем он воспользуется секундами моей беспомощности! Я все-таки успел сфокусировать взгляд на фигуре своего противника, чтобы увидеть опускающийся меч в его руке… Та схватка с бесконечным числом одержимых на базе в Африке. Опять те же грабли… Господи, как глупо…***
Молнии бьют в гребни волн. В трюме течь, причем не одна. Команда под предводительством капитана все еще отважно сражается за целостность корабля и спасение всех его обитателей, но вода уже плещется им по колено, а сломанные стихией мачты бессильно лежат на палубе, спутанные обрывками парусов. Люди работают слаженно, объединенные общим страхом, героизмом или коллективным инстинктом… И в этот момент обязательно появляется она — маленький член экипажа, которому никто никогда не придавал особого значения. Звериный инстинкт безошибочно подсказывает ей, что всем им пиздец! Дело — дерьмо, и ситуацию не спасти… Вместо того, чтобы тонуть с кораблем, не заботясь ни о ком, кроме самой себя, крыса кидается за борт. Бушующие соленые волны принимают маленькое покрытое густой шерсткой тельце. В раскатах грома и блеске молний судно уходит в бездну, засасывая следом окружающие предметы, не успевшие отплыть шлюпки и барахтающихся или все еще сражающихся людей. Но зверек с безошибочным компасом внутри уже отплыл на безопасное расстояние и теперь, неутомимо загребая короткими лапками или выползя на какую-то чудом уцелевшую доску, плывет к далекому берегу. Торжественно прибывшая в Монспессуланус вечность, а точнее, где-то неделю назад Иоланда Венгерская покидала город тихо. О торжественной процессии нечего было и думать. Почтовую карету без герба сопровождали лишь две дюжины конных воинов, выстроившихся в колонну по двое спереди и сзади экипажа. Ее платья, ее слуги и придворные, ее личный повар остались в осажденном городе. Кто-то из подданных, наверное, все еще ждет возвращения Ее Величества в городской Церкви Святой Марии, где благочестивая королева вместе с придворными дамами вносила свою лепту в сражение, молясь за победу. Вошедшая фрейлина на ушко прошептала госпоже о прибытии гонца от сэра Ришара. Ее величество Принцесса Венгерская, милостью божьей Королева Арагонская, венценосная Грозная Повелительница, нацелившая на Восток копье Гнева Господня, покинула общую залу собора. Дом Божий практически трещал по швам, наполненный забывшим социальные различия народом, где в одной толпе перемешались люди из благополучных семей, чернь и даже беженцы, в основном старики и женщины с детьми — те, кто не был способен активно участвовать в обороне города. Когда Иоланда Милосердная проходила мимо, женщины поднимали детей, чтобы их чада лучше видели Королеву, делящую тяготы осады вместе со своим народом. По привычке люди искали в церкви спасение — во время европейских войн храмы довольно часто избегали разграбления, ибо даже солдаты, разоряющие города и, приподняв кольчуги, насиловавшие женщин на улицах, считали себя детьми Господа. Выслушав гонца, Иоланда, Благоволящая Королева — рыцарь Арагона, отдала необходимые распоряжения нужным людям и, вернувшись в церковь, со спокойным лицом продолжила службу до тех пор, пока доверенный слуга не известил ее о том, что приготовления закончены. Тогда ее Величество закатила очи под веки и пожаловалась на легкое недомогание, явившееся следствием упорных молитв. После чего, уединившись на несколько минут для отдохновения, вышла в сопровождении нескольких избранных слуг через задний двор и разместилась в приготовленной для нее карете. Туда уже загодя перенесли несколько сундуков, представляющих собой если не всю городскую казну, то, по крайней мере, часть ее в золотом эквиваленте. Более никого не известив о своем отбытии, дабы не ввергать подданных в панику, Иоланда Арагонская под конвоем личной стражи находилась уже на полпути к городскому порту, где ее ожидал готовый отчалить корабль. Приготовить несколько путей отхода заранее было весьма благоразумным решением. Глава Государства должна была выжить в любом случае. Вопреки всем усилиям и жертвам, город они потеряли. Более того, королева бесполезно потеряла здесь большую часть своей армии, а на сбор новой необходимы средства и время, которых ей критически не хватает. От всех этих мыслей Ее Величество изволили прибывать не в лучшем настроении. Скрип колес почтовой телеги и немилосердная тряска ее состояния духа нисколько не улучшали. Почувствовав, как качка отзывается непристойными бурлениями в ее объемном желудке, королева Арагона постаралась вспомнить, что она сделала с тем докучавшим ей советником, не вовремя поднявшим вопрос о необходимости выделить деньги на переоснащение и улучшение работы посыльной службы… Кажется, распорядилась выделить необходимые средства из его собственного жалования… Ее мысли прервал стук, с которым нечто упало на крышу кареты. Полная светловолосая дама средних лет в пышном платье, полностью занявшая почти все пространство внутри кареты, и три ее фрейлины, тесно сгрудившиеся на второй лавке напротив нее, дружно подняли взгляды в потолок. Королева уже подумала о том, чтобы, отдернув шторку, высунуться и поинтересоваться, что, собственно, происходит, но вслед за ударом раздался предупредительный неразборчивый вскрик, почти сразу оборвавшийся. Испуганное ржание лошадей. Транспорт, резко вильнув задними колесами, во что-то врезался и остановился. А потом сзади и спереди в стенки кареты с глухим стуком вонзилось несколько стрел. Королева резко передумала выглядывать лично, вместо этого махнув в сторону крайней из сидящих напротив фрейлин: — Констанция, милая, глянь, что происходит и чем заняты сэры, нас сопровождающие. Девушка посмотрела на повелительницу расширившимися от ужаса глазами, на ее веках дрожали крупные капли готовых пролиться слез. За тонкими стенками кареты раздались звуки боя и крики. Под строгим взглядом своей госпожи молоденькая фрейлина часто и судорожно задышала и с явным усилием сглотнула. Согнув колени, она сползла на покосившийся пол кареты и, снизу отдернув шторку, осторожно выглянула в окно. Один из королевских телохранителей с перекошенным лицом скакал на них, высоко подняв копье… Лошадь затормозила. Девушка вскрикнула. Наконечник копья исчез где-то выше верхнего края окна, словно рыцарь пытался поразить нечто, сидящее на крыше. Черная тень метнулась сверху, настолько быстро, что ни одна из женщин даже не успела толком разглядеть нападавшего. Оно упало на всадника… или пролетело мимо… Но голова рыцаря запрокинулась назад, оставшись болтаться за спиной на нескольких волокнах мышц и кожи. Перепуганный конь поднялся на дыбы, а тело мертвеца, выброшенное из седла, упало на дверцы кареты и сползло по ним с мокрым звуком. В глазах Констанции потемнело, она осела на пол без чувств. Безоружный человеческий силуэт в длинном черном плаще метался один между конными воинами, пытавшимися достать его оружием, и один за другим рыцари падали. Атаки неизвестного убийцы были настолько стремительными, что женщины даже не различали отдельных движений. От страха и неприлично близкого вида крови, забрызгавшей окошко, шторку и теперь стекавшей по внутренней стороне дверцы кареты, Ее Величество Иоланду, Королеву Арагона, несколько замутило. Но, рожденная и воспитанная истинной благородной дамой, она усилием воли сохранила внешнюю невозмутимость и, прикрыв дрогнувшие губы веером, задернула шторку, постаравшись взять ее за незапачканный край. «Святой Георгий, покровитель Короны Арагона, прошу смиренно защитить меня от вреда… Обещаю сразу по благополучному прибытию в Сарагос* специальным указом повелеть воздвигнуть в Твою честь церковь с центральным алтарем из золота… — Иоланда прикинула предстоящие для набора новой армии накладные расходы, — …со щедро позолоченным и украшенным алтарем»… Звуки битвы снаружи смолкли. Оставшиеся узницы кареты напряженно вслушивались в воцарившуюся снаружи тишину, нарушаемую лишь судорожными всхлипываниями двух фрейлин, рыдающих в объятьях друг друга. Затем они услышали шаркающую подволакивающую походку, что-то дернуло за ручку дверцы. Даже служанки затихли, задержав дыхание. Иоланда поймала себя на том, что тоже смотрит на дергающуюся и трясущуюся ручку дверцы не моргая… Господи… сейчас она думала о том, что в столице, кроме государственных дел, ее ждут еще и шестеро детей, младший из которых, Фердинанд, малыш Фьер, еще не отлучился от груди кормилицы и отличается слабым здоровьем. «Боже, дай мне вернуться к ним, пожалуйста!» Старшей дочери ведь еще нет двенадцати, и хотя ее брак с Альфонсо Кастильским уже оговорен в бумагах, но ведь отец их пропал без вести, и если с ней что-то случится, знать и прочие претенденты в наследники престола сожрут ее детей живьем… Со второй попытки дверца резко распахнулась, и в проеме показался бледный, как свежая побелка, второй помощник кучера. Ран на нем видно не было, но, возможно, в тот момент, когда карета врезалась в стену, он повредил ногу и теперь слегка ее подволакивал. — Ваше Величество, прошу вас, бегите! Скорее! Сказав это, юноша встал спиной к двери, которую, очевидно, пытался в панике открыть не оборачиваясь, и сжал обеими руками рукоять кинжала, выставив его перед собой. — Уходи, тварь! Убирайся в ад! Именем Господа… Высокий широкоплечий человек в черной одежде приближался к нему неспешно, так мягко, как ходят кошки. Помощник кучера затрясся всем телом, нож в его руках ходил из стороны в сторону, выписывая в воздухе замысловатые кренделя. Его противник, не проронив ни слова, надвигался без спешки, но и без предвкушения, так, словно ему безразличен весь ужас жертвы. Нет, убийце попросту некуда торопиться. Когда между ними осталось всего несколько шагов, нервы парня не выдержали. Юноша попятился, но вспомнив, что отступать некуда и за спиной у него карета с четырьмя беззащитными женщинами, с криком бросился вперед, выставив нож перед собой и, вероятно, зажмурившись. Черный человек поймал его кисти одной рукой, полностью остановив атаку без малейшего видимого напряжения. Тело атакующего по инерции пролетело дальше, он мотнулся, проскользнув ногами по земле и на мгновение повиснув на спокойно вытянутой вперед руке противника. Человек инстинктивно постарался найти руками опору, а тот, кто поймал его, так же неспешно сжал длиннопалую длань, накрывавшую держащие рукоять ножа пальцы. Помощник кучера вскрикнул. Встав на ноги, он попытался вырваться, но безуспешно. Враг удерживал его на расстоянии вытянутой руки. Попытки пнуть противника человек в черном даже не почувствовал, а затем, так же безразлично, начал сжимать кулак. Юноша завопил совсем нечленораздельно, нечеловечески, завыл на одной высокой ноте, его пальцы уже давно бы выпустили нож, если бы рука противника не схватила обе его ладони поверх рукояти. Человек в черном наклонил голову набок, словно в задумчивости, отнял у своей жертвы нож и отпустил его. Теперь только помощник кучера осел на колени. Он продолжал скулить, глядя на окровавленные эластичные отростки, в которые превратились его пальцы. Багровые сосиски, стремительно наполнявшиеся кровью. Родись юноша веке в девятнадцатом, он теоретически мог бы увидеть конечности, попавшие под пресс*. Здесь же агонизирующее сознание даже не находило сравнений для сотворенного с ним ужаса. Раздавленные кости фаланг и пясти острыми осколками прорвали кожу. Так же не торопясь, человек в черном плаще приподнял свободной рукой голову юноши и воткнул отобранный нож ему под подбородок. Труп откинулся назад, упав на землю. Убийца перешагнул его и направился к карете. Женщины, наблюдавшие всю эту сцену, до этого момента даже не пытались двинуться, парализованные ужасом и нереальностью происходящего. Но в это мгновение, когда вышедший из кошмара враг обратил внимание непосредственно на них, нервы у одной из фрейлин сдали окончательно. Истерически взвизгнув, служанка выскочила из кареты и запоздало попробовала пробежать мимо страшного незнакомца. Вскинув руку, он поймал ее за тонкую шейку и поднял в воздух. Девушка засипела, холеными пальчиками успела вцепиться в запястье убийцы. А тот приложил ее несколько раз об стену кареты с такой силой, что затрещало дерево. И снова поднял, будто с любопытством. Считалка откуда-то из глубокого детства всплыла в подсознании Ее Величества Иоланды Венгерской. «Если поймать мушку и оторвать ей лапку, дергается мушка? Дергается! А если оторвать вторую лапку, дергается мушка? Дергается!..»* и так далее, потому что лапок у насекомого шесть, а еще есть крылышки. Заканчивается она строчкой: «А если оторвать мушке головку, дергается мушка? Не дергается мушка…» Девушка тоже больше не дергалась, и руки висели вдоль тела неподвижно, как у красивой, очень натуралистично сделанной куколки. Человек в черном плаще разжал пальцы, и второе тело свалилось ему под ноги. Светлые кудряшки разметались по грязи, намокая и темнея, и мимоходом, не придав этому значения, убийца наступил на девичьи волосы. Вторая фрейлина упала на колени, молитвенно сложив перед собой руки: — Прошу вас, Сэр! Умоляю… Она забулькала с рассеченным горлом и осела. Королева Арагона выпрямилась, собрав остатки мужества. Возможно, она была не самой приятной личностью, но все же она — дочь короля Венгрии! С малых лет Иоланду учили контролировать себя и думать головой, ее воля сильна достаточно, чтобы, по крайней мере, не впасть в панику. Потому в следующие несколько секунд голос первой дамы Арагона не дрожал, а взгляд остался почти высокомерным. — Мы — Иоланда из династии Аркадов, дочь Короля Венгрии Андраша Второго и супруга Короля Арагона Хайме Первого. В таких обстоятельствах Мы готовы к официальной сдаче, готовы предложить выкуп за сохранение Нашей жизни и просим соблюдения правил обращения со знатными военнопленными… Только сейчас она во всех деталях разглядела золотую маску с черными прорезями для глаз, полностью закрывавшую лицо убийцы… Невозможно передать степень негодования напополам с суеверным ужасом, испытанным королевой средневекового Арагона, когда она узнала вычеканенное в благородном металле лицо… «Святые отцы! Да как они посмели… эти варвары… Как мог Господь не покарать их за такое?» А потом взгляд ее упал на руку, сжавшую косяк дверцы кареты. Широкая сильная мужская ладонь, но кожа очень бледная, какая-то неестественная, как будто рука принадлежит утопленнику недельной давности или червю, опарышу… Руки эти были запятнаны кровью, и теперь стало ясно, как мог этот человек… это существо… тварь… кромсать ее слуг без оружия: пальцы монстра венчали длинные черные когти, оставляющие царапины на металле и дереве. Они существуют… это настоящий демон из преисподней! И сейчас действительно Последние Дни, раз нечисть во плоти ходит по земле… Безмолвное существо засунулось в карету верхней половиной, из-за роста практически упершись головой в крышу. Тощая черная тварь в плаще изогнулась над королевой вопросительным знаком. Холодная золотая маска нависла над женщиной, и она заткнулась. С самым лютым врагом, обладающим человеческим разумом, можно договориться. Его можно заговорить или обмануть, на крайний случай откупиться. Все люди так или иначе поддаются дипломатии, даже арабы или турки, или варвары. Но с этим невозможно торговаться, его нечем купить… Это бесстрастное безголосое существо бесполезно умолять о пощаде. Оно протянуло к ней руку ладонью вверх, как будто что-то предлагало. Кончики пальцев, устроенные иначе, нежели человеческие, расширились, выпуская из прорезей полосы прямых когтей. Последние мгновения Иоланда смотрела на них, как зачарованная. Прямые лезвия, слишком длинные, чтобы поместиться в последних фалангах. Такое чувство, что в спокойном состоянии они находились где-то в запястье. Не из металла, как могло показаться в первый момент, но и не когти животного: какой-то гладкий темный материал. А потом резким движением существо ткнуло сложенными клином пальцами вперед. Иоланда даже боли в первый момент не почувствовала, только в полном шоке, как в каком-то сне, наблюдала, как ладонь твари, словно меч, погрузилась ей в живот по запястье. Тело в конвульсии выгнулось назад без какого-либо участия мозга. Королева Арагона соскользнула на пол, ее ноги распрямились и задрыгались, она опрокинулась, наблюдая над собой сжавшуюся руку с когтями, только что вытянувшую из нее окровавленные белесые и розоватые собранные гармошкой органические трубки. На кухню столь высокородная дама не ходила и внутренности видела только на охотах и казнях, но не так близко, и, конечно, всякая нелицеприятная начинка живых существ никак не совмещалась в ее сознании с собственной особой. Поэтому в первое мгновение разум испытал лишь безграничное удивление. А потом уже пришла Боль.***
Начав приходить в себя, Констанция почувствовала вес, прижимающий ее к полу. Девушка предприняла слабую попытку освободиться. На нее стекало что-то мокрое и липкое… Фрейлина повернула голову, в поле ее зрения попала безвольно свесившаяся белая рука, и Констанция осознала, что лежит на полу кареты, придавленная телом своей подруги. Взвизгнув, она перевернулась, столкнула труп, с ужасом и омерзением поняла, что липкая холодная субстанция, промочившая платье на спине, облепившая шею, натекшая в декольте, — это остывшая человеческая кровь. В поисках, чем бы утереться, девушка обвела взглядом окружающее и теперь только увидела картину в целом… С истерическим воплем Констанция выскочила из кареты, споткнулась о труп помощника кучера, неловко свалилась в грязь, а потом ее долго и мучительно выворачивало наизнанку, рвало полупереваренным паштетом с вкраплениями пережеванной зелени прямо на подол собственного нежно-розового платья. За спиной ее что-то пошевелилось… Мысль о том, что ужасный монстр, сотворивший весь этот кошмар, все еще находится где-то рядом, внезапно посетила прелестную белокурую головку фрейлины. И она впервые догадалась, оглядевшись, попытаться оценить ситуацию. Узкая извилистая улочка завалена трупами людей и нескольких лошадей. Остальные кони, наверное, разбежались, лишившись своих всадников. Пустыми глазницами смотрят темные окна домов. В блекнущем закатном небе над городом на севере медленно расползается багровое зарево пожаров… Юную мадемуазель посетила кошмарная догадка о том, что ее Госпожа погибла и все эти рыцари убиты… Ах, это ужасно! Значит, она осталась совсем одна! Она же совсем не знает, что теперь делать! Нет, не может быть, чтобы ей никто не помог… Здесь же не может быть совсем пусто… должны уцелеть какие-нибудь слуги… или селяне… — Люди? — в прохладном сыром воздухе голос ее прозвучал действительно жалко. — Помогите мне кто-нибудь!.. Нечто снова пошевелилось на самой периферии зрения. Девушка испуганно обернулась и на этот раз увидела, как один из мертвецов поднял голову… Крик застрял в ее горле, а ледяной ком, в который мгновенно превратились внутренности, ухнул куда-то в низ живота… Молодой парень, до этого безжизненно лежавший под каретой, почему-то накрыв руками голову, приподнялся и первым делом осмотрелся, затем довольно ловко выполз наружу. Воровато оглядел улицу и крыши прилегающих домов. Странно, но смертельных — да и вообще каких бы то ни было — ран на слуге не было. — Ты живой? — на всякий случай уточнила Констанция. В ответ юноша посмотрел на нее с неподобающей слугам дерзостью… как на дурочку… и вместо того, чтобы поспешить с четким ответом, зачем-то потрогал шею сначала одного, затем второго из лежавших вокруг рыцарей, выбирая тех, которые казались наиболее целыми. — Вот черт! Они все мертвы, здесь уже никакие припарки не помогут… — пробормотал он, а заглянув в карету, вовсе грязно выругался, так, словно присутствие леди для него ничего не значило. — Эй, я к тебе обращаюсь! — требовательно повысила звонкий голосок Констанция. — Почему демон не убил тебя? Ты даже не рыцарь! Второй выживший впервые обратил на нее внимание. — А ты не заметила? Эта тварь убивала всех, кто так или иначе оказывался на пути к ее цели — этой! — грязный палец без всякого почтения указал на карету. — Ты была в отключке и не рыпалась, а потому выжила, хотя убийце, наверное, пришлось через тебя перешагивать. Я в самом начале оказался на земле. А поняв, что происходит, переместился под карету и постарался принять положение поестественнее. — Я благородного происхождения, поэтому, смерд, тебе должно, обращаясь ко мне, употреблять «Госпожа» или «Мадемуазель». И вообще-то ты должен был нас защищать! — А смысл? Чтобы кончить, как он, и оказаться в благодарность придавленным твоей задницей? В этот момент фрейлина осознала, что, в самом начале споткнувшись о тело помощника кучера, а затем слишком поглощенная переживанием ужаса собственного положения, она по-прежнему сидит попой на еще не окоченевшем трупе. Желудок вновь судорожно сжался, хотя блевать ей уже было нечем, и Констанция, спешно подскочив на ноги, постаралась отряхнуть юбку от грязи и всей прочей гадости. Слуга вновь посмотрел на нее с каким-то неподобающим выражением, а потом занялся тем, что начал невозмутимо снимать с шеи и пальцев лежавшей на земле кудрявой фрейлины кольца и украшения. Наблюдая за его действиями, Констанция не сразу поняла, что он делает, но осознав всю низость и безобразность происходящего, задохнулась от праведного возмущения. — Да… да как ты смеешь! Грязный вор! Ты, смерд! Плебейское отродье! Земляной червь! Ты грабишь благородную даму! — А ты по этой даме протопталась, из кареты выбегая. Она все равно мертва, ей побрякушки ни к чему, а я на одно это кольцо, — мародер продемонстрировал ей обручальное колечко Жозефины, — смогу жить несколько месяцев! Я же не пытаюсь ограбить тебя. Колечко второй фрейлины действительно было красивым, но разве можно ради какого-то золота пасть так низко? Украшения Констанции часто дарили поклонники или жаловала Ее Величество. Когда мать присылала ей деньги, девушка иногда покупала у торговцев что-нибудь новенькое… Но осквернять труп… даже касаться безжизненного тела только ради того, чтобы стянуть какое-то колечко, причем не самое красивое… Вот это — поведение черни! Не зря отец говорил, что они совсем как животные! Хуже животных! Она пригляделась к нахалу и со второго раза, кажется, его вспомнила. — Я… я тебя знаю! Ты — слуга, которого просил взять в нашу свиту тот писарь, тебе поручили вроде как доставить какие-то бумаги… Знаешь, что? Я прикажу тебя выпороть! А потом повесить! Мародер поднял на нее полный скепсиса взгляд: — Кому, интересно? — Именем Королевы! — Королева мертва, себе лучше помоги, дура, — беззлобно посоветовал ей будущий висельник. Это напоминание или, возможно, тон, которым говорил ее собеседник, подействовали на мадемуазель Констанцию как отрезвляющая пощечина. — О, моя Госпожа! — воскликнула она и на ослабевших ногах поплелась обратно к карете. По правде сказать, Королева Арагона Иоланда Венгерская не была такой уж заботливой и милосердной повелительницей. Она была нетерпелива и мелочно тиранична, как почти всякая женщина, приученная к власти от рождения. А еще она толстая и противно пахнет… Хотя в ее присутствии фрейлины боялись озвучить подобное даже мысленно. Но с гибелью Ее Величества Констанция просто не представляла себе, что делать дальше. Со второго взгляда сцена в карете совсем не изменилась. — О, моя Королева… — пролепетала девушка растерянно. Да, она уже видела это в первый раз, но разум отказывался связывать мысленный образ Ее Величества с этой безобразной толстой теткой с голыми ногами, торчащими из-под задравшейся юбки, и животом, выпотрошенным, как у какой-то рыбины… — Да, это ужасно… — констатировал из-за ее плеча ученик писаря, помолчал сострадательно с полминуты, а потом закатал рукава, обошел оцепеневшую фрейлину и начал аккуратно обыскивать труп в карете. — А главное, ее смерть — это огромная куча дерьма, которая свалится на государство. Гастон д’Монкада постарается занять престол в обход наследников. Соседняя Наварра наконец отцапает Уэск… Графы Урхеля пытались отколоться в собственное королевство еще в момент гибели Педро Второго, а сейчас его сын Хайме, очевидно, скопытился, Королева теперь тоже… Законному наследнику Педро Третьему в этом году исполнится восемь лет, а у Хайме есть еще незаконный сын Альфонсо* от его первого брака с Элеонорой Кастильской… — кажется, монотонно рассуждая под нос при работе, мародер таким образом сам себя успокаивал. — Так что монголы достигли своей цели. Не думаю, что даже угроза извне помешает благородным лордам утопить страну в гражданской войне из-за престола. А это полная, мать вашу, жопа. Так что королеву вполне можно было понять в попытке свалить отсюда, ее жизнь реально важнее. Но увы… так сказать, не получилось… Закончив со своим грязным делом, он накрыл ужасную рану на теле Иоланды ее же плащом, сложил руки и опустил мертвой веки. После чего, постояв еще пару минут в размышлении, перекрестился и быстро прочитал самую короткую из молитв за упокой, закончившуюся фразой: «Господи, если ты есть, не будь ублюдком и прими их души!» — Как ты можешь так говорить? — наконец прошептала Констанция. Блевать ей было уже нечем. — Что? Это правда! — закончив, пожал плечами юноша, а затем, развернувшись, зашагал по дороге. — Ладно, бывай. Тупо посмотрев ему в спину, Констанция внезапно осознала, что мародер или нет, но это единственный оставшийся в живых слуга, и больше помощи ей искать негде. — Эй, стой! Слуга, повелеваю тебе… А что теперь делать? Девушка моргнула. — …защищать меня и сопроводить в безопасное место! Так как слуга, словно не расслышав, продолжал удаляться, мадемуазель Констанция поднялась на ноги и завопила еще пронзительней: — Мы приказали тебе стоять, нахал! От противного звука этот грязный, бестактный голодранец остановился и все-таки повернулся, как раз чтобы столкнуться с разъяренной Констанцией нос к носу. Но прежде чем высокородная леди успела продолжить, он перехватил инициативу: — Во-первых, хватит вытирать о меня ноги! За эту неделю мне хватило по самые гланды вашей «королевской службы»! А во-вторых, проясним один факт: город па-ал! В ближайшие несколько дней варвары, которые убивали наших солдат там, снаружи, — широким жестом обеих рук парень указал в сторону западных врат, — будут пьянствовать, мародерствовать, насиловать и убивать здесь, внутри! — указательные пальцы ткнули им под ноги. — При таком раскладе мне самому придется ОЧЕНЬ напрячься, чтобы сохранить собственную шкуру. И знаешь, что? Я и не собираюсь вдобавок вешать себе на горб бремя в виде твоей тупой, избалованной, истеричной и бесполезной задницы. Поэтому, милая, иди в жопу! Констанция хлопала глазами, потеряв дар речи. Все ее мировоззрение от подобного невероятного… невозможного…. непозволительного хамства пошло тонкой сеточкой кружевных трещин. Высказав все единым, не предполагающим ответа речитативом, ученик писаря развернулся и продолжил свой путь. Но как же так? Этого не должно было случиться! Во всех балладах о сражениях, услышанных ею, прекрасную нежную красавицу высокого рода кто-то спасает. Слуга преданно сопровождает ее до встречи с неким благородным рыцарем или же сам тайно является принцем в бегах, и потом, очарованный ею, постепенно добивается ответного нежного чувства. Но дело даже не в романах, которые им с сестрами читала няня за вышиванием гобеленов. Констанция не понимала, как судьба может поступать с ней так жестоко? Ведь все всегда любили ее! В меру послушная дочь благородного и достаточно богатого рода, отправленная прислуживать фрейлиной самой королеве Арагона, сосватанная за сэра Телесфора… Ей почтительно кланялись слуги и заискивающе улыбались кавалеры, ловя ответные улыбки и мановения прекрасной ручки. Когда Констанция с приличествующим ее положению эскортом каталась по городу или деревням, чернь всегда обращалась с ней крайне почтительно. За что Господь мог оставить ее? От обиды прекрасные голубые глаза фрейлины наполнились слезами. Все ее воспитание сводилось к безупречному знанию этикета, некоторым способностям в языках и навыкам вышивки. В жесте, больше подходящем не высокородной властной даме, образу которой она только что пыталась соответствовать, но капризному испуганному ребенку, девушка прижала к груди нежные, холеные запястья, отличающие истинную леди от баб из крестьянского быдла с их убогими обветренными руками, с детства покрытыми мозолями. Разве она виновата в том, что является лишь слабой жертвой? Сильными должны быть мужчины, она никогда не стремилась быть сильной, ведь все праведное воспитание повторяло, что благо — в смирении. Все, чего она желала на самом деле — найти свою истинную любовь… Но в данный момент ей нужен благородный защитник, который спасет ее из этого ужаса. И хотя острые, какие-то крысиные черты ее собеседника по-прежнему казались девушке довольно отталкивающими, но, увы, другого защитника в округе не было. Подхватив подол юбки, фрейлина мелкой трусцой догнала ученика писаря. Беспомощная и слишком напуганная неизвестностью, она вцепилась в его рукав, заглядывая в глаза почти униженно. — Пожалуйста, сэр, вы не можете меня бросить!.. Мне страшно. — Все так ужасно погибли, я не знаю, что делать! Она наклонилась к нему, и локоны светлых волос красиво упали по обе стороны белой груди, виднеющейся в вырезе платья. Помимо способов вышивания, Констанция прекрасно знала, что весьма недурна собой. Мародер-недовисельник как-то странно на нее покосился. — Уже «сэр»? Знаешь, я сама — мужик без дня неделю, а от бабской беспомощности и лицемерия тошнит уже… Констанция моргнула, а потом впервые изволила по-настоящему всмотреться в лицо своего «рыцаря»… Внезапно поняв, что перед ней — переодетая в юношу женщина! Верная нареченная Телесфора резко отпрянула. Да как эта… эта… эта мерзавка смела ее так унизить?! Словно прочитав мысли, отразившиеся на ее лице, женщина с крысиным носом улыбнулась: — Ладно, слушай сюда. Знаю, ты не виновата в том, что родилась с золотой ложкой в заднице, и тебя к такому, — рука переодетой незнакомки широким жестом обвела улицу, — не готовили. Я не буду с тобой таскаться, потому что мне своя рубашка ближе к телу. Но пару советов дам: верхом ездить умеешь? Поймай лошадь, вон рыцарская бегает. Скачи в порт, там королеву, возможно, все еще ждет корабль. Ты — знатная дама, тебе поверят. Если расскажешь, что здесь произошло, и порыдаешь на чьей-нибудь мужественной груди — может, и уплывешь отсюда. Вот кольцо с королевской руки, ничего, я с нее еще брошь сняла. Отдашь капитану в качестве доказательства. Но на вариант с портом я бы не решилась, потому что… видишь вон там дым? Это горит улица между нами и пристанью. Значит, враг, возможно, уже по ней прошел. Корабль мог отплыть, ведь у них точное время назначено, а своя шкура капитану дороже — стоит вблизи показаться монголам, он положит на гражданский долг и прикажет отчаливать. Второй вариант для тебя — это спрятаться как можно лучше. Найди какой-нибудь дом победнее, где воровать нечего, или дыру, или чердак, да хоть собачью будку, и сиди там, не вылезая. Монголы не будут здесь долго, таки французская армия скоро придет. Если тебя не найдут, дня за четыре, может, они и свалят отсюда. Главное, чтобы тебя не нашли. И да, сними с себя все ценности и закопай где-нибудь — если уцелеешь, потом найдешь, еды купишь. Еще: найди себе тряпки похуже и как следует измажься, а то ты хорошенькая, если тебя поймают солдаты — вражеские или наши сбежавшие — по кругу пустят. Но главное — не сиди на заднице в ожидании чуда. Поняла? — Но я… — Поняла? Констанция снова расплакалась: — Ах, за что мне это? — Тебе пока везет гораздо больше, чем любой из твоих товарок, или твоей королеве, или этим несчастным мужикам, которые погибли, защищая нас. Но если не пошевелишься — везенье закончится. Решай сама. Я и так половину за тебя продумала, а мне обычно за это платят. Когда эта бессовестная эгоистичная тварь удалилась, Констанция еще какое-то время тупо смотрела в пространство. Потом, вернувшись к карете, уселась на подножку рядом и жалобно разрыдалась. Ужас и безвыходность ситуации подавили ее. Кошмар происходящего просто не умещался в сознании, а жестокое унижение, нанесенное ей какой-то уродливой ведьмой, стало плевком в ее нежный, такой уютный внутренний мир. Все эти рыцари — тоже хороши! Как они посмели все умереть и бросить ее беззащитной? За что ей, бедной, такие ужасные испытания? Ах, за что ей выпало испить полную чашу безмерных терзаний? Неизвестно, сколько прошло времени. Все еще переживая ужас своего положения, Констанция восприняла какие-то крики на соседней улице, звуки сражения и приближающийся стук копыт по настилу как фоновый шум. Ах, всадники? Наверное, это кто-то из уцелевших рыцарей королевы едет сюда, чтобы спасти ее! Поднявшись на ноги, юная красавица неловкими дрожащими пальчиками попыталась привести в порядок волосы. Должно быть, она ужасно выглядит! Относительно закончив, девушка на подгибающихся ногах пошла в сторону, откуда доносился шум. Запах гари усилился.***
Потрепанные, израненные и морально уничтоженные остатки арагонского войска еще удерживали донжон, но Монспессуланус был отдан на разграбление. Бои на улицах продолжались почти всю ночь. Но это уже были последние судороги умирающего в агонии. Цветущий торговый город, сочетающий в своей архитектуре романские, начально-готические и даже местами византийские постройки, с его зелеными пальмами и шумными рынками, за одну ночь превратился в руины. Даже не закончив толком завоевание, армия захватчиков перешла к грабежу. Все, что варвары не могли унести, они попросту уничтожали на месте. Неизвестно, когда и где случился первый поджог. Возможно, это трагическая случайность, когда кто-то из жителей в тщетной попытке спастись бегством опрокинул на пол горящую сальную лампу… или вторгшиеся варвары подожгли здание, в котором продолжали упорно отбиваться отступившие со стен ополченцы. Почти все постройки нищих кварталов и многие дома среднего класса строились из дерева, а жилища бедноты вовсе крылись тростником и соломой. Даже в мирное время пожары слыли бичом всех средневековых городов с их узкими улочками и почти хаотичной плотной застройкой, стремящейся поместить как можно больше жителей на ограниченной территории, окруженной крепостными стенами. Теперь же никто не спешил что-то тушить. Монспессуланус не спасли даже недавние дожди и сырая погода. Тяжелые черные облака застилали небо. Нет. Не облака — клубы дыма, подсвеченные снизу багровыми отблесками. И от рушащихся зданий взвивались в потоках горячего воздуха снопы искр. Город горел. Среди охваченных пламенем домов метались люди. Одни убегали, другие — настигали и убивали их. То, что не погибло от меча, теперь гибло в огне и задыхалось в дыму.***
В начале грабежей Шарлотта постаралась не попасться на глаза захватчикам, прячась даже не в домах, а в щелях, которые никто не стал бы обыскивать в поисках добычи. Взобравшись на крышу, она пересидела первую часть облавы в стыке между крышами двух построенных рядом зданий. Слепой участок, получившийся, когда жильцы надстроили третий этаж прямо поверх уже существовавшей конструкции. Кроме Шинры в эту щель, ведомые животным ужасом, забились еще пара чьих-то кошек и курица. За тонкой перегородкой кровли на чердаке чьего-то жилища раздался тонкий вскрик, грубый голос, затем мольбы и звуки, словно кого-то выволакивают из укрытия. Слушая это, Шарлотта лишь сильнее зажмурилась. Многие женщины, однажды обвиненные в колдовстве или ереси, не могли не догадываться о ждущей их участи. Зачастую буря не случается внезапно. Всегда есть слухи, которые до последнего не хочешь слышать. Есть соседи, которых знаешь и не веришь, что они вольются в негодующую толпу и будут улюлюкать, наблюдая за казнью. Есть быт, монотонностью своей внушающий обманчивую безопасность и скрадывающий тревогу. И, конечно, у каждой крестьянки к двадцати годам есть дети, рожденные в муках и вскормленные грудью, их не бросишь. И потому несчастной остается сидеть на месте и молиться, пока не станет слишком поздно. А еще, чтобы решиться на побег, нужно преодолеть страх перед неизвестностью. Во многом Шарлотта успешно дожила до своих двадцати четырех потому, что, в отличие от большинства, ничего не имела за душой: ни очага, ни семьи, ни дома. И стоит признать, что теперь, сравнительно с другими оказавшимися в ловушке оккупированного города, профессиональная Ведьма имела несравнимо больше опыта в том, как спасаться от толпы людей, желающих тебя убить. Пропустив бои на улице и первую волну грабежей, Шинра выбралась из своего убежища. Те из горожан, кто не прятался по домам, видя приближение монголов, искали спасения в церквях и бежали к донжону, куда принять все население города не могли физически. Людям свойственно в критической ситуации пытаться сбиться в кучу и бежать за толпой… ведь другие лучше знают, что делать. Вопреки очевидной логике, Шинра, не пытаясь убежать из захваченной и обыскиваемой зоны, напротив, постаралась углубиться в кварталы, которые захватчики уже пограбили, и спрятаться там. Глупо пытаться скрыться в стаде овец в тот момент, когда на него нападут волки. Темнота и натренированная осторожность помогли колдунье остаться незамеченной. Потом пришел огонь. И в конце концов стихия вынудила захватчиков вывести часть своих войск из горящих районов. Они осадили донжон в верхней, более каменной части города и заняли позиции за его стенами. Дождик, прошедший под утро, прибил пламя, после чего монголы согнали ранее пойманных и новых пленников в поле за крепостными стенами. Уже не опасаясь засады или сопротивления, всадники победившей армии проезжались по разрушенным улицам, высматривая то, что могло чудом уцелеть в хаосе. Захватчики из тех, кто отчасти выучил иноземный язык, или их переводчики при обыске громко объявляли, что сдавшиеся добровольно останутся живы. Кое-кто из уцелевших, перепуганных пожаром жителей, отупевших и подавленных всем ужасом происходящего, выходил навстречу человеческому голосу… или уже попросту не пытался прятаться. Заслышав людей на улице, засыпанная пеплом женщина постаралась поглубже забиться в щель между стеной и обвалившимся вторым этажом кирпичного здания. Вот так — идешь за демонами, чтобы пару дней купаться в ванной с лепестками цветов, а в конце оказываешься без еды и воды на жилплощади в два квадратных метра… Свернувшись калачиком, Шарлотта молча страдала от тошноты и головной боли. Собственное состояние она классифицировала как отравление дымом, полученное невзирая на то, что, оценив направление ветра и представив карту города, она проложила свой маршрут так, чтобы не оказаться в самом пекле, а пробираясь через задымленные улицы, закрывала нос и рот мокрой тряпкой. Тем не менее угорела… Неизвестные еще немного потоптались на улице и ушли. Мысленно Шарлотта послала их нахрен. По ее прикидкам, монголы пробудут в Монспессуланусе еще несколько дней, вероятно, постараются взять донжон. Вряд ли они будут сражаться с французской армией сейчас. Хотя союзникам можно уже не спешить. Королева мертва. Арагон не спасти. Все время, пока опасность была поблизости, Шинра на полном серьезе собиралась просидеть в своей дыре, не вылезая. Банальный голод и необходимость ходить практически под себя — фигня по сравнению с опасностью быть пойманной. Проблемой стала жажда. Колодец был в нескольких домах от нее, и в нем почти сутки уже плавал чей-то труп. Как бы ни хотелось пить, Шарлотта понимала, что вода в нем отравлена. Все, что ей досталось — это лужица дождевой воды, натекшая в разбитый горшок, выставленный наружу во время дождя. Крепость на вершине холма сдалась через два дня. Варварам даже не потребовалось больше ее штурмовать. Магистр тамплиеров Ришар д’Брю скончался от полученных ран в своей постели, и главы городского самоуправления открыли ворота в обмен на обещание, что им самим сохранят жизнь. Военачальник монгольской армии рассмеялся в лицо вышедшему главе городского магистрата и, сказав, что не видит смысла держать слово, данное собаке, и что предавший своего прежнего хозяина все равно не станет верным слугой новому, приказал отрубить предводителям защитников головы*. Остальных военнопленных вместе с захваченными ранее выгнали в поле за стенами города. Там через переводчиков монголы отдали приказ сразу выйти мастерам и ремесленникам, их заковали и отделили. Остальных людей, все еще пытавшихся держаться кучками по знакомству или с уцелевшей частью семьи, просеяли, отбирая работоспособных мужчин и достаточно красивых женщин, отгоняя их в отдельные группы и на месте убивая мечами раненых, детей и стариков, а также тех из отборных рабов, кто лез под ноги, пытаясь защитить своих родителей или свое потомство. Уцелевших после смотра перегнали в лагерь хашар, к моменту победоносного захвата города уже опустевший. Болезнь только обостряла жажду. К вечеру второго дня потребность в воде стала нестерпимой и все-таки пересилила трусость… Ночью Шарлотта покинула свое убежище.***
Трое шли — а вернее передвигались, — по грязной, но когда-то полной жизни, а ныне попросту грязной и полной гари улочке Монспессулануса. Конечно, чего им опасаться? Они ведь победили. Могут быть разные эпохи, разные народы, а привычки солдат не меняются… Пьянь. Отдыхают, уроды. После всего, что они натворили и продолжают творить, эти суки радуются, что живы! Победившей армии ведь можно и в загул уйти, пока командование на пару дней дало вольницу перед следующим броском. Но этим конкретным праздновать осталось недолго… Я не спешил, чтобы не испугать врагов раньше времени. Тем не менее один из них — крайний справа — остановился, увидев меня, спокойно приближающегося навстречу. Звуки монгольской речи — сложные слова, изобилующие шипящими «ж» «ш», переводчик в ухе озвучил как «Стой. Из какого ты джагуна*» Когда я не ответил, он неуверенно потянулся рукой к оружию. В это мгновение сквозь дым и облака, застилавшие небо, прорвались несколько лучей убывающего месяца, выхватив под монгольским шлемом мое лицо. Мой не в меру внимательный собеседник отшатнулся, хотел вскрикнуть… Но было уже слишком поздно. Алкоголь нарушает координацию… Короткая схватка. Несколько выпадов сай, сдавленный хрип в темноте. И все кончено. Махать кулаками после драки — дурной тон. Но после того, что случилось в городе, того, что мы не смогли изменить или предотвратить… Майки почти все последние два дня после падения Монспессулануса просидел в склепе под церковью. Он просто не хотел это видеть. Не мог. Наверное, сидит и рыдает. Я — нет. Но быть здесь, наверху, видеть и не вмешиваться… чтобы трусливо сохранить свою жизнь… это оказалось гораздо больнее, чем один раз быстро погибнуть в схватке. Погибнуть и бросить брата наедине со всем этим? Причем смертью своей ничего не решить. Как оказалось, даже в подобной ситуации я еще что-то соображаю. И я лишь наблюдал за разрушением, за тем, что люди творят друг с другом… А ведь изменения, которые привнес в историю наш враг, только продлили войну с монголами и дали этому народу ружья. Все остальное — это пример обычной войны, происходившей постоянно и до, и после монгольского ига. Какое-либо высшее зло не руководило поджогом каждой улицы и убийством каждой старушки… Люди, зачем? Бессильный. И что-то изменилось. Выгорело внутри. О… помню, там, в Нью-Йорке, меня иногда упрекали за «жестокость». Помню, я был воином, любящим честные схватки. То, что произошло в этом грязном проулке между черными остовами домов, вообще нельзя назвать схваткой. У них не было ни шанса против меня. На стенах Монспессулануса я стал солдатом. Но я не мог позволить себе или брату погибнуть вместе с другими ополченцами в обороне чужого средневекового городка. Городка, наполненного обычными живыми людьми… Есть ли смысл сражаться теперь, когда жителей и невиновных граждан уже не спасти? А я не сражался. Этих троих, как и тех насильников и убийц, кто мне попадался по одному или по двое в моих ночных блужданиях, я просто убивал. Примерно так я добыл себе новые шмотки. А вот новой информации — никакой. Кто поставлял им ружья? Есть ли в их руководстве хмыри, говорящие хором? Слишком неоднозначные вопросы, рядовые солдаты ничего ответить мне не могли, и дело не в личной выдержке — они ничего не знали. Я смачно плюнул на труп под ногами, на этот раз не испытав никаких угрызений совести. Не после того, что я видел. Их тут тридцать тысяч… после сражения осталось двадцать с чем-то… сколько им нужно проторчать в городе, чтобы у меня враги кончились? Наверное, долго. Черт, а я опять сбился со счета…***
Взблеск на стали… полное осознание, что ни увернуться, ни защититься я уже не успеваю… и моего врага вынесло из седла телом другого монгола, прилетевшим в него горизонтально. Микеланджело, сделавший этот бросок, оказался рядом со мной парой секунд позже. Я встряхнул головой, поднимаясь на ноги, картинка снова поплыла. — Раф? Раф, ты как? Бой не заканчивался, просто в данный момент рядом с нами не оказалось больше противников. Коротко и неожиданно серьезно брат окинул взглядом светлых глаз меня, а потом поле брани, вернее, место избиения остатков ополчения… Ни слова не сказав, брат спрятал нунчаки за пояс, поднырнул мне под руку и скорее утащил, чем увел в ближайший проулок между домами. Мы бросили оставшихся солдат погибать и сбежали от боя. Дело не в том, что смерть — с которой, поздоровавшись, я разминулся, — меня напугала. Но даже мне придется начать учиться на своих ошибках. Сражаться с бесчисленной толпой — бессмысленно. Хватит и прошлого раза, когда мы уступили бесконечной толпе зомбированных дикарей. Майки не мог позволить погибнуть мне. А я не мог позволить погибнуть нам обоим, не достигнув цели.***
Мы пережили сожравший руины города пожар и эти пару дней, последовавшие за ним. Оставался вопрос — что делать дальше? Найти врага? Легко сказать. Когда даже не ясно, где они, те, кто сидят за всем этим и дергают за ниточки. Это не Шреддер… практически непобедимый, возглавляющий толпу ниндзя враг, который, тем не менее, так любил гоняться за нами лично, чуть ли не стрелками показывая, где искать его, буде нам возжелается нечто подобное. Но они были там, я знаю… Нечто заставило меня прекратить бессмысленный путь. Я всмотрелся в улицу перед собой. Улица горящего города. Нет, эта улица догорела, может, только остались кое-где тлеющие головешки… Но очертания… изгиб дороги, стена дома. Труп совсем молодой женщины, ещё девочки, в разорванной юбке, не скрывающей белые безвольно раскинутые в стороны ноги. Её горло перерезано. О, поверьте, таких несчастных за эти два дня я увидел больше, чем положено видеть любому в мои неполные восемнадцать лет… но именно эту девочку я знаю. Откуда? Я вздрогнул всем телом. Это чувство — дежавю, как щелчок в черепной коробке… Улица горящего города. Труп совсем молодой женщины, ещё девочки, в разорванной юбке, не скрывающей белые безвольно раскинутые в стороны ноги. Её горло перерезано. Фигура в доспехах на фоне разрушенного дома, он снова смотрит на меня. Звука нет, если он что-то говорит, я его не слышу… Чувство. Как будто что-то двигается у меня в голове. Резко — как вспышка — я вспомнил часть моего лихорадочного бреда. Там, на чердаке в деревеньке Сен-Кристоль, валяясь в отключке, сразу после того, как мы спаслись из каменного века. Я уже видел это место. Нет, не так: я стоял здесь во плоти. Я чувствовал ступнями подошвы монгольских сапог и мелкие потухшие угольки на земле под ними. Я дышал этим воздухом, пропитанным гарью и смертью… Но откуда? Я ведь тогда не видел Монспессулануса. Тем более Монспессулануса захваченного монголами… Я что, тогда видел будущее? Я подошел и, опустившись на колени, закрыл покойной веки, после чего, поискав, нашел в развалинах лоскут мешковины и накрыл им тело. Уже после опять осмотрелся. Да ладно! Давайте юные дамы будут страдать пророческими прозрениями… Что за хрень со мной происходит? От ощущения мистической чертовщины больше всего захотелось развернуться и убежать. Причем не останавливаться до самой стены. Или сменить тактику и упасть в обморок… Боль в висках… мое сознание будто раздваивается, и между слоями кто-то посторонний копается у меня в голове. Взгляд метнулся в угол на разрушенный дом. Дом был там, и это то же здание. Может ли случайно все настолько совпадать? Надо сказать, я очень плохо запомнил содержание своего тогдашнего бреда — какое-то сюрреалистическое сумасшествие… Что из всех этих кошмарных видений может быть реальностью, а что — плодом воспаленного воображения? Откуда тогда эта сцена, так четко отпечатанная в памяти? Подсказка? Или ловушка? Я снова всмотрелся в угол разрушенного дома, где в том сне стояла фигура. А потом, мысленно представив его на этом месте, повернул голову в сторону, куда указывала его рука. Как щелчок сработавшего механизма, последняя часть сна встала на место. …он поднимает руку и безмолвно указывает на приземистую крепость на фоне затянутого багровым дымом неба… Как много в нашем восприятии зависит от впечатления, от ракурса и освещения, места и времени. Черт, я же видел ее столько раз! Все время, пока мы вместе жили в Монспессуланусе, с самого приезда, я видел донжон каждый день. Сейчас, захваченный монголами… набитый врагами по самую крышу, и конечно, только теперь я его узнал. Крепость, которую видел в бреду. И почему-то возникло сильное, какое-то чужеродное желание попасть туда. От созерцания пейзажа меня оторвал слабый вскрик. ---------------------------- * когда гунны римлян атаковали, вот так же родились мифы о кентаврах? — Образ кентавров, по одной из версий историков, возник как плод фантазии представителей цивилизованных, но не знавших ещё верховой езды народов, впервые столкнувшихся с конными всадниками неких северных кочевых племён: скифов, савроматов, касситов или тавров. Кочевников из центральной Азии, припершихся колесить по восточной Европе еще в 5 веке до н.э. Интересно, что по одной из версий здесь же стоит искать корни легенд об амазонках. Дело в том, что в строю древних кочевников существовала особая форма военной демократии: любой воин имел право голоса, даже женщины. Проще говоря, если женщина могла мастерски проткнуть человека копьем, она уже не считалась представительницей второго сорта и могла участвовать в войнах, собраниях и политике по собственному желанию. У кочевников даже были царицы: Зарина, Амага, Томирис и т.д. Томирис даже решила исход битвы с армиями Кира, умело введя в переломный момент сражения свежие резервы из отряда женщин под собственным предводительством. В захватнических воинах представительницы кочевого народа вполне могли развлекаться разбоем и убийствами отдельно, в свободное время двигаясь отрядами параллельно основному войску. Отсюда и легенда, остальную романтику додумали воспаленные умы. * Сарагос — столица Арагона во время означенного исторического периода. *Родись юноша веке в девятнадцатом, он теоретически мог бы увидеть конечности, попавшие под пресс — В 1797 году первый в истории гидравлический пресс построил английский изобретатель Брама Джозеф, до этого виноград для вина крестьяне давили ногами. И хорошо бы надеяться, что ноги они перед этим хотя бы мыли, а не считали, что «земля со стоп способствует закваске». *«Если поймать мушку и оторвать ей лапку, дергается мушка? Дергается! А если оторвать вторую лапку, дергается мушка? Дергается!..» — средневековые сказки, поговорки, считалочки, молитвы и прочий фольклор — просто жесть, не удивляйтесь. Чего хотя бы стоит исконная народная версия сказки про Красную Шапочку, где девочка ест свою бабушку, башмаком убивает кошку, а кончается все зоофилией. * У Хайме есть еще незаконный сын Альфонсо — Для Хайме Завоевателя Иоланда Венгерская была второй женой. Первый брак с Элеонорой Кастильской был аннулирован из-за кровного родства супругов. Тем не менее от этого супружества остался сын Альфонсо, и интриги между этими властными дамами — совсем другая история. *…приказал отрубить предводителям защитников головы — этот инцидент взят из истории. Оставив Бухару в руинах, Чингисхан по долине Согдианы направился к Самарканду. На третий день часть духовенства открыла ему ворота и без боя сдала город. Так же поступили и в городе Балхе. Но ни в том, ни в другом случае добровольная сдача не спасла жителей города от насилия и грабежа. Высокопоставленных стариков, открывших ему город, Чингисхан сначала заставил валяться в грязи, а в конечном итоге казнил за трусость. * джагун — монгольская армия делилась на десятки (арбаны), сотни (джагуны), тысячи (минганы, кюганы) и десятки тысяч (тумены или тьмы).