Мертвые струны. (апрель 2470 г. В.Э.)
Рвутся струны, и с ними рвется душа, Позабыто в кубке вино. Ты поешь — почти забывая дышать, Но певцом стать не суждено.
Факел задымил и погас, погрузив сырое подземелье в полный мрак. Через несколько секунд огонь ярко запылал в руках безликой фигуры в черном плаще. Палач хмыкнул, откладывая в сторону уродливые щипцы и принимаясь перебирать разложенные на столе железки, бормоча под нос их названия. Пленник криво усмехнулся, с презрением наблюдая за своими мучителями, но, натолкнувшись на безжизненный взгляд темно-серых глаз, промолчал. — Дай руку, — ледяная рука улаиро коснулась щеки пленного мужчины, заставляя того затравленно дернуться в бесплодной попытке отстраниться. О пыточных Барад-Дура на его родине ходило множество жутких легенд, но ни одна не отображала даже сотой части изобретательности мордорских палачей. Он понимал, что его не собираются убивать, но запасы не позволяющей сломаться гордости подходили к концу. Еще немного, и он сделает что угодно, только бы встать с этого кресла, дарящего иллюзию свободы — никто не стал связывать ни рук, ни ног, ограничившись полоской черной стали на шее, намертво припаянной к спинке. Поначалу он пытался отбиваться, но только изранил шею и обессилел. — Правую. Не переживай так, я все залечу потом, а пока что… Раскаленная докрасна игла вонзилась под ноготь, и мужчина забился, инстинктивно пытаясь вырвать окровавленную конечность, но холодные пальцы только сильнее сжали запястье. Тогда он закрыл глаза, пытаясь провалиться в спасительное беспамятство и не чувствовать, как зазубренная игла покидает палец, увлекая за собой ошметки плоти. И так — раз за разом под бесстрастный голос мучителя, пытающийся не то утешить, не то — добить. Но когда он уже был готов молить о пощаде, все прекратилось. — Я нагрел тебе вина, Хэлка, — палач улыбнулся, принимая кубок из рук подручного и, отхлебнув, расслабленно опустился на грубо сколоченную лавку у стены. Внутри разлилось приятное тепло, и мерзкий привкус во рту сменился приятным жаром добавленных в напиток специй, давая возможность вздохнуть полной грудью. — И принес лютню. Представляешь, настоящая эльфийская лютня, после всех-то этих барабанов и рогов! — А мне нравится, — колдун поставил кубок рядом с собой, внимательно наблюдая за своим сегодняшним подручным. Он недолюбливал Третьего — все эти вина и лютни были так неуместны здесь, что даже ему становилось жутко. — Споешь что-нибудь? Такое, чтоб жить захотелось. Грубые пальцы коснулись лютни. Зазвенели струны, в муках рождая новую мелодию — будто жалуясь на свою незавидную долю. Инструмент будто чувствовал — он здесь такой же узник, как тот, прикованный к тяжелому креслу, и сопротивлялся изо всех сил, срываясь и стеная. Но стоило Третьему запеть, как борьба стала бессмысленной. Бархатный баритон завораживал, словно окутывая сознание чарами песни. Он пел о том, что видел — и лютня вторила то звоном клинков, то слабым стоном умирающего, то яростным кличем. Перед глазами лились реки крови, из распоротых тел вываливались внутренности, и билась в истерике лошадь, смешивая упавшего всадника с глиной. Звенели оковы, тяжелые врата натужно скрипели, и сквозь свист кнутов просачивались хриплые мольбы — а Третий все не умолкал, будто позабыв обо всем, терзая пленницу-лютню. С непривычных пальцев сочилась кровь, но он не мог остановиться — и пылали жаровни, с хрустом ломались фаланги, и трещали зажатые в тисках черепа под привязчивую песенку Майрона, шипело кипящее масло, а сквозь крепко сжатые зубы уже сочилось предательское: «Я согласен». «Помнишь это, Твое Высочество?» — А вот и не масло, — подсказал Хэлка, едва отзвенела последняя струна. — Я тебя свинцом поить собирался, хотя все равно не стал бы. Ты был нужен нам. Нужен Майрону. Кажется, менестрель, теперь я знаю, зачем. Остывшее вино все равно грело кровь, придавая краску блеклым щекам. Лютня безжизненно тренькнула, покидая усталые руки, когда раздался хриплый смех позабытого пленника: — Презренная тварь, продался. Небось, хорошо теперь живешь, глядя, как этот других пытает, лишь бы тебе больно не делали, — зеленые глаза улаиро-менестреля потемнели от гнева, и резкая пощечина оборвала проникновенную речь. Распоров кинжалом руку, он нащупал сухожилие и потянул на себя, не обращая внимания на захлебывающийся вопль пленника. Едва расслышав вопрос, Третий кивнул, подтверждая — с этим он закончит сам. Воспользовавшись случаем, нуменорец оставил его «развлекаться» в одиночестве — от криков начинала болеть голова. «Менестрелю не место на войне, Твое Высочество» Послесловие: — Менестрелю нет места на войне, он не сможет дарить счастье, — он прикрыл глаза, устало опускаясь на грубо сколоченный стул. Пшеничные пряди падали на пол, срезанные кинжалом друга. Когда-то он думал, что в этой крепости не бывает друзей — а поди ж ты… Впрочем, когда-то он думал, что умирает, но с тех пор прошло слишком много лет, чтобы засомневаться в этом. — Струны мертвеют в моих руках. Он словно вернулся в прошлое, на много веков назад: те же гранитные стены, то же кресло со стальной полосой ошейника, и на колени так же сыплются некогда длинные волосы, только кровь на руках — чужая. Сотни лет стерлись из памяти, оставив металлический привкус на губах. Так мало нужно было, чтобы простить, но прошли века, прежде чем Третий решился. Каждый пленник мечтает стать палачом, но не каждому дано принять это желание. Робко зазвенела в израненных пальцах лютня — кровь и пламя полились между полных безысходности и смирения строк. Еле теплая рука легла на плечо, заставляя болезненно улыбнуться. Голос улаиро мягко отражался от стен, и в неверном свете факелов оживала история двоих искалеченных войной людей. Один, словно пытаясь насытиться чужой болью, неутомимо ломал пальцы, дробя каждую фалангу, вытягивал жилы из живого тела, прижигал свежие раны. Другой заходился в крике, тщетно надеясь умереть раньше, чем палач устанет изобретать новые пытки. Голос менестреля завораживал, приглашая занять место у жаровни, разделяя с ним его наслаждение. «Страх и боль, сталь и кровь — в этом истинная власть», — от этих слов перехватывало дыхание и взгляд наполнялся вожделением. Шестой кольценосец отложил кинжал в сторону, опускаясь на грязный пол у ног певца, завороженно наблюдая за ловкими пальцами. Кровь стекала по струнам, словно отмеряя вечность тяжелыми каплями. Ни одна баллада дивного народа, ни один эльфийский менестрель не могли сравниться с этим по силе — в этом голосе была правда. Та, которую люди изо всех сил пытались отрицать, но не могли сопротивляться: — Есть у людей один изъян, кто власть не пил — тот не был пьян…