Пантера

– "Только не в лицо. Только не в лицо." Шептала серая фигура в углу комнаты. Свежая кровь, в темноте казавшаяся чёрной, тянулась от шеи, пропитывала её одежду, капала на ковёр с кончиков пальцев. На её шее зияло кровавое гнездо. Мелло хотел кричать, но из глотки вырывался лишь тусклый хрип. Он не мог пошевелиться, не мог сбежать от неё закрыв глаза. Рафаэлла была везде. – Сукин сын. – шипела вторая фигура, с дырой в груди. – Прошу, не надо. – стонала третья, стоя у изголовья кровати. Фигуры не переставали вырастать из пола. Они всё наступали, как стервятники к ещё живой туше. Одни молчали, а другие... – Я убью тебя. – Не приближайся! Последние слова. Нескончаемым потоком они сыпались из их гнилых ртов. Стоны и проклятия, шёпоты, молитвы. Снова и снова, всё громче и чётче. Наконец мёртвых стало так много, что их голоса слились в невыносимую какофонию. Толпа сжималась вокруг Мелло тесным кольцом, руки как копья тянулись к нему. И одна лишь Рафаэлла продолжала стоять на месте, сипло шепча лишь одно: – Только... не в лицо. Мелло проснулся от холода. Он был в постели, в холодном поту, дверь на балкон открыта и сквозняк щекочет кожу. Мертвецы исчезли. Ещё одна жестокая шутка его воображения. Ну а теперь, внимание вопрос - какое самое верное и простое средство побега от реальности? Ответ - напиться до беспамятства, что Мелло и сделал предыдущим вечером. Но цена, разумеется, была высока. Похмелье легло на внутреннюю сторону черепа толстым слоем штукатурки. Головная боль и тошнота - да. Облегчение - нет. Даже от ночных кошмаров вино, пусть и дорогое, не избавило. Мелло бесцельно и безнадёжно бродил взглядом по потолку. От окон тянулся нежный золотистый свет, и несложно было понять, что часовая стрелка уже давно перевалила за полдень. Но намного больше его беспокоило то, что он не помнил что случилось вчера. Это продолжалось уже долго. Так долго, что его это бесило. Эти кошмары... Оружие, которое он старался всегда держать при себе даже во время сна, теперь было спрятано подальше от глаз. Нечаянный взгляд на оружие уже вызывал чуть ли не рвоту. Несколько раз он даже подумывал о том, не застрелится ли, но в конечном счёте решил, что пуль на себя тратить не стоит. Спонтанные мысли, и не совсем серьёзные, честно сказать. Что же касается его работы - Клод не беспокоил. Либо он целиком и полностью отдался героину и шлюхам, либо знал о его ране. Скорее первое, но Мелло старался об этом не думать. Он изменился. Изменился до неузнаваемости. Его сила была больна раскаянием, а дикая и порывистая строгость к себе, размякла и превратилась в жалость к себе. Душа его начинала гнить, пока ещё отчаянно цепляясь за былую твёрдость. В то время, я начала терять к нему интерес. Мне становилось скучно, и под этим твёрдым порывом (я не терплю скуку никаким образом) я уходила, иногда даже возвращаясь к работе. Я боялась, что Михаэль погибнет или откажется от своих целей и останется таким до смерти - жалким и искалеченным своим горем. Но я не могла никак на это повлиять. Я существую за гранью понимания людей и вообще всего, что дышит. Судьба - единственный Бог которому подвластно абсолютно всё без исключения. И всё же, сколько бы раз я не уходила, я всё равно возвращалась к одному и тому же, знакомому, и уже порядком доставшему тупику - мне скучно. А искать человека более интересного мне было слишком лень и слишком долго. И я возвращалась, не смотря на всё, что с Михаэлем происходило. Не смотря на то, во что он превращался. Со стороны балкона послышались шаги. Мелло заставил себя сесть, с трудом удерживая равновесие. Кая, уже сидя рядом, протянула ему полу-пустую бутылку с шоколадным ликером. – Легче станет. Мелло коротко взглянул на неё и понял, что пили они вчера вместе. – Мы переспали? – апатично и холодно. Сейчас вообще на всё было наплевать. – Нет. – усмехнулась та. Прошло две недели и три дня, с тех пор как Кая Амасава впервые шагнула в его номер, как пленница банды наркоторговцев. Между ними росла пелена понимания, или даже симпатии. Мелло не знал, что с этим делать. Если эта симпатия перерастёт в страсть или, упаси Боже, любовь... У него слишком мало власти, чтобы защитить кого-либо кроме себя. Первое время он пристально наблюдал за каждым движением Каи, пока она меняла бинты или осматривала рану. Она делала это с почти профессиональной уверенностью. Когда каждое движение переставало приносить боль, сомнения почти исчезли. Он всё больше верил ей, даже против своего желания, всё чаще колебал её загадочную молчаливость короткими разговорами, узнавал её всё лучше. Теперь он знает, что Кая японка лишь наполовину, старше его на полгода, сбежала от родителей два года назад и обожает растворимый кофе. Этого было больше чем достаточно. Теперь он почти перестал думать, что она виновна. Мелло был ей искренне благодарен, и даже чуть слышно высказал это вслух, когда впервые встал с постели без помощи. Кая услышала и тепло улыбнулась. Но вчера Мелло с ужасом обнаружил, что провёл в постели две недели. Страшная, двухнедельная пытка для его пуленепробиваемой гордости. Вы можете представить, чего человеку столь гордому стоило всего лишь принять помощь? Эта пуля ранила не только его лёгкое. Мелло сделал несколько глотков ликера, но к горлу, из желудка, всплыл пузырь. Пришлось зажать рот, чтобы сдержать рвоту. – Что с тобой? – спросила Кая. Надо стошнить. Мелло пошёл в ванную. – Гадство. – тихо ругнулся он очистив желудок. Отвращение к себе, медленно но с каменной уверенностью, ползло за границу дозволенного. Мелло поднялся, включил кран дабы отрезвить себя холодной водой, но тут - зеркало. Широкая пластина стекла с амальгамой, висит, как приговор. А из зеркала на Михаэля смотрит другой Михаэль, с посеревшей кожей, растрёпанными, сальными волосами, и глазами - уставшими, тонущими в краснеющих глазницах. – Это не я. – мысль, ставшая неожиданным шёпотом. Нет, он не мог быть таким. Или, по крайней мере, самому Мелло так казалось. Собственный вид вызвал у него такое отвращение, что в пору было снова наклониться над унитазом. И это он? Это на самом деле он? Это отличник дома Вэмми и цепной пёс одной из крупнейших преступных банд Калифорнии? И раздирая своё отражение взглядом, вглядываясь в него он понял, что тонет. Тонет, придавленный виной и сожалением. Но кто создаёт эти чувства? Нет, не образ Рафаэллы, и не убитые им люди. Ответ смотрел на него из зеркала. Он сам себя топит. Сначала жалость к себе, потом алкоголь. Всё глубже и глубже, он две недели опускался под самую нижнюю планку достоинства. Теперь он и сам это видел. Отвращение и возмущение росли, и наконец упёрлись в скользкое дно сердца. Пора просыпаться. Пора вставать с колен. Стекло сначала треснуло под первым ударом его кулака. А второй, ещё более сильный, разбил его полностью. За ним последовал третий. Яростная боль в руках и гнилая злость в глазах. И ещё. И ещё. Осколки продолжали падать, унося с собой всё, что держало его до сих пор. И с каждым ударом, каждым новым приступом боли которым он себя награждал, Мелло чувствовал себя всё свободнее и легче. С треском рвались лица мертвецов, разбивалась ярость в их мёртвых глазах. А запах собственной крови казался ему как никогда сладким. Это было наказание. Наказание за то, что он позволил чувствам взять верх над своей волей. Сломанные пальцы. Сбитые костяшки. Со спины было видно с какой силой он бьёт по стеклу, как напрягаются мышцы руки. И даже я тогда содрогалась от каждого удара. У меня тряслись пальцы, зудели костяшки, перехватывало дыхание. Но я не переставала смотреть на эту великолепную картину того, как человек побеждает самого себя. Свои собственные чувства, свою собственную боль. И именно тогда я поняла, что не зря решила пойти за ним. Я до сих пор не знаю, что привлекло меня в Михаэле Келе, но определённо не жалею, что стала свидетелем именно этой части его жизни. Почему? Потому, что в ней было всё. Две тысяче десятый год был переломом в его жизни. Это был год, когда Мелло наконец начал понимать жестокий и тёмный мир которым сам же решил править. И я стояла, тихо, не дыша, восхищаясь силе его души и рассудка, пока на той стене больше не осталось стекла. А когда это случилось, Мелло обнаружил, что не может сжать пальцы. Да и за ущерб придётся платить. Но это, в прочем, совсем его не волновало. Гораздо важнее была свобода, которую он чувствовал в груди. – Когда я впервые пришёл к Варану, мне казалось, что я знаю на что иду. –, он знал, что Кая стоит у двери. Она должна была там стоять, – Я думал, что знаю этот мир, эту проклятую жизнь. Боже, мне было всего пятнадцать. Но всё, что я знал, всё во что верил в корню изменилось когда я впервые убил. Мелло был рад, что теперь может сказать это слово без боли. Когда он обернулся, то увидел её, Каю, со сложенными на груди руками и жалостью в глазах. И первое, что он сделал, невзирая на сломанные пальцы, это обнял её. Даже крепче, чем ожидал. Ему нравилось чувствовать её тело так близко, чувствовать, как она горячо дышит ему в плечё. Ему нравилось, как она обняла его в ответ: нежно и бережно, как ребёнка, обвила его руками, прижалась, уткнулась в плечё. От неё пахло корицей и тёплым спокойствием, обнявшего его душу, так же, как её руки обнимали его тело. Мелло чувствовал, как кипяток бежит по венам, а сердце бьётся быстрее. И забылись сломанные кости, забылось разбитое зеркало. В это мгновение исчез весь мир вокруг. Не было ничего и ничего не было важно. Ничего, кроме Каи в его руках. Михаэль обхватил её так крепко, насколько позволяли искалеченные руки. Он почувствовал её рваный вздох на своей коже, и крепче сжавшие его руки. – Ты переломал себе пальцы. Мелло опустил голову ей на плечё. – Я обещаю, – сказал он – Обещаю, что никогда больше не опущусь до жалости к себе. Она отстранилась, вздохнула, посмотрев ему в глаза. И улыбнулась, гордо, по матерински, и со странным счастьем в глазах. Потом она старательно перевязывала его раны, без единого слова. А Мелло всё смотрел на неё, скользил глазами по её лицу, проводя линию ото лба по носу, губам, подбородку, вплоть до шеи. Кая была красива. Красива настолько, что тот самый маршрут, от лба до шеи, хотелось повторить уже не глазами, а пальцами. Его взгляд спускался ниже, прошёл по ключицам, плавному изгибу груди... Такой Кая Амасава и запомнилась ему навсегда - сосредоточенной и холодно прекрасной, как не одна женщина в этом мире. Это был первый день две тысяче десятого года. День, когда Михаэль Кель понял, что окончательно и бесповоротно полюбил.