Тень Пандемона

Утро подкралось неожиданно. Я так и заснула в кабинете деда Миша, покуда рыжий утренний свет не разбудил меня. Тщательно согнувшись, я размяла затёкшую спину, что была вынуждена держаться в неестественной позе несколько часов. Вокруг ни следа ночного гостя: все было так же, как до прихода Ливио. Судя по всему, он ушёл, всё-таки выполнив условие договоренности. « — Ну и замечательно», — грубо прозвучало у меня в голове, однако такую мысль я поспешно выветрила вон. Издали моего сознания громыхнул бунт стыда за ночь, отчего я дернулась в судороге. С одной стороны, я могла очиститься от этого чувства, если бы сочла все это нормальным явлением: опосредованно нагнанный столб гормонов, что грянул мне в голову, послужил точкой невозврата. Поэтому я считала себя частично оправданной; а с другой стороны, мы в ответе за то, что вытворяем, даже если пьяны, даже если я, черт возьми, не могла держать штаны на поясе! Чем-то всё-таки человек отличен от дикого зверя, что существует ради репродукции. Чем дальше я отдаляюсь от материального к моральному, тем больше упрекаю саму себя в тривиальности. Что же до Ливио: он, наверное, с упоением вспоминает весь этот сумбурный спектакль. Разумеется, он пользовался моей наивно-ребяческой опрометчивостью. Если предыдущая ночь — попытка вызвать у меня внутренний скандал моралиста с гедонистом, то он получил все в лучшей кондиции. Мы можем считаться не то что бы друзьями, но, как минимум, союзниками? Не беря в голову противоречия, могу заявить, что полуночный диалог меня вдохновил. Он был проникнут искренними чувствами и переживаниями, неоспоримо привнёсшими своё особую лепту в наши с ним отношения, поэтому хотелось все обдумать на трезвую голову и, желательно, после хорошего утреннего туалета. Карло с радостью присоединился к завтраку. По всей столовой развеялся запах запеченного хлеба и сливового джема, что привезли с собой мама и папа во время прошлого визита в Италию. Садовник пытался предположить причину неисправность электричества, но я постаралась замять неудобную тему, завлекая того новостями из университета. Примечательно, старшее поколение, что сровне моим дедам, очень любит молодежную повестку: процесс учебы, любовные разбирательства, скандалы и веселье на тусовках — все это будто наполняло их мимолётным духом молодости, и это можно было понять. Мы с ним не так часто собирались вот так за столом и не спешили куда-либо, но сегодня день представлялся особенным, на ощущение, потому что Люба не занималась готовкой завтрака. — Когда ушёл твой однокурсник? — Карло надвинул на высокую горбинку носа свои потемневшие в оправе очки и шумно отхлебнул чаю. — Еще до перебоя электроэнергии. Мы не хотели тебя понапрасну тревожить и не стали затягивать разговор в поздний час. — Странный какой-то вечер выдался. — И не говори, — я смазала джемом тост и облегченно надкусила, уже утомившись от ожидания скорейшего завтрака. Позади стола, у подоконника, куда лился ручьём свет, жадно гремел кормом Красавчик. — Возможно, это веяние погоды. Она какая-то неспокойная в этом году. — Наш сосед, ты помнишь его, наверное: малый такой, весь обгорелый до черноты фермер, поговаривал, что сейчас на солнце магнитные бури и что это прямо влияет на самочувствие. — Не удивлюсь, если так дела и обстоят, — я призадумалась: с точки зрения науки как вообще космос взаимосвязан с нашей планетой? А как с Ксораксом? Неужели все держится исключительно на механизмах алхимии? Вспомнились давние рассказы Миши, в которых он вскользь упоминал о реальной физике в тандеме с алхимией, но как именно, по каким закон все это работает и сосуществует вместе? Как-то вопрос этот меня раньше особо не трогал. — Карло. Старик вопросительно поднял глаза. — Как думаешь, имеет ли кто-то право указывать тебе что делать, не спросив, хочешь ли ты то и считаешь ли это правильным? Проглотив, но не восприняв в должной форме вопрос, он сморщил рельеф лба. — Ну, — я сминала шею ладонью, будто ранее кровоток блокировал функциональность моей доходчивости, — если мне будто предписали какую-либо судьбу, не предоставив право выбора, могу ли отречься от неё? Могу ли изменить свой путь, не будучи предателем? Не знаю, как и сказать-то иначе. Карло опустошил чашку чая и победно протер подбородок. — Когда я был юношей, а это было давно, — начал он, — мать меня упрекала в том, что я, мол, веду недостойную жизнь. Говорила, что, вот только глянь, вокруг одни неудачники, а я — меня ждёт что-то особое. Ей казалось, что мы, её дети, самые особенные на свете… Я понимала, что так считает каждый родитель: по крайней мере, он стремиться тем самым сделать своего ребёнка лучшим. Однако я не ребёнок Этереи, будем честны: я вообще не ребёнок; но отчего-то, судя по всему, она требует от меня примерного послушания. — Она велела мне закончить судостроительную академию. Разумеется, я не хотел связать себя с такой профессией. Вот и вышло так, что она держала на меня обиду почти до самой смерти. Не желала она мне простой, заурядной жизни. Карло доброжелательно на меня взглянул: что-то блестело в его глазах, что-то сродне прощению и беспечному спокойствию. — Одно дело, когда тебя посылают на гибель тебя самого, твое тело, другое — твою личность. Не могу утверждать наверняка, что замысел Этереи исходит из коварных помыслов. Не раз было сказано ею, что её собственное предназначение — уберегать людей от сил тьмы. Но до того времени всю работу на Земле выполняла я, а то, чем именно занят непосредственно Ксоракс, мне было неизвестно, хотя, припоминаю, я как-то пыталась выяснить о делах деда и его коллег. На то мне отвечали либо уклончиво-метафорично — в том возрасте мне было попросту не понять их слов — либо по части «не детское это дело». Вот так и вышло, что меня гоняли по миру без единого достойного объяснения, на минуточку, «спасителю алхимии». Если честно, то я воспринимала слова Этереи как должное. Да, допустим, что спросить у ребёнка, а не хочет ли он поиграть в салочки вместо того, что бы не бегать по Атлантиде и рушить гигантских стражей — поставить на очевидный провал операцию по спасению мира. Хотя априори положиться на ребёнка — худшая из возможных идей. Но как-то вышло, что кучка школьников справилась с задачей. Ирония. Снова она. Чем больше я об этом думаю, тем больше все походит на абсурд; тем больше я злюсь на Шестую Луну и на Мишу. Почему дед Миша позволил мне жить в неведении? Я понимаю, что тактически выгодно наплести детям об их священной миссии против самого сущего зла, не рассказав при этом о подводных камнях, двоякого положения обеих сторон сил. Конечно, они поступали подло, как, впрочем, поступают настоящие взрослые. И те, и другие. Как бы то ни было, Этерея и её последователи заставили меня сильно усомниться в том, правильно ли я поступила, беспрекословно подчинившись их установкам. Мне искренне хочется думать о Ксораксе только в хорошем смысле. Я болела этой далекой планетой, переживала за неё так же, как и за родную Землю. Сказочный мир был настолько близок мне и моим друзьям, насколько не был никому другому из ныне живущих и не подозревающих обо всем мире алхимии. Я прикоснулась к тому, о чем пишут в сказках, песнях на ночь для малышей и прочей красивой мишуре. Верю, что даже будучи взрослой, я бы пронесла до глубочайшей старости наивную веру в красивую магию и волшебство, потому что я видела все это, я творила это своими руками. Разумеется, мне больно отторгать теперь эту явь. Разумеется, я хочу так же слепо доверять алхимии света, как раньше. Но могу ли я в своём положении? Могу ли как в 12 лет держать крепко Талдом, веруя в его праведную силу? Если Ливио и вправду что-то знает, то я обязана выслушать. Нет, выслушать — не значит поверить; я буду просто оценивать и сопоставлять расклад. Ливио — скользкий тип. Он может говорить правду, а ты — думать иначе. В то же время, в его лжи может быть и святая правда, как бы противоречиво это не звучало. Изменился этот придурок или нет, ровным счётом, все равно. Я, конечно, поддаюсь чувствам куда проще, чем маленькая Нина, у которой пубертатный возраст в помине не звучал, но и ума-то у меня тоже поприбавилось. Всё, чем может парировать Борио — провокация и настойчивость. Я же могу сделать его прозрачным и невидимым для себя, если не оплошаю, как делала это ранее. — А с чего такой вопрос? — реплика Карло расторгла союз тишины и размышлений.

***

— Боже мой, как хорошо, что ты меня не слушаешь местами. Местами, разве что. Фьоре, выкатив глаза, пыталась отдышаться. Марафон беглого чтения выбивал ее из сил. — Как хорошо, что я себя не слушаю местами. — Себя ты прекрасно слышишь, только когда нужна вляпаться в передрягу. — Дело не в этом. Вернее, не столько «не в этом», сколько… — Я определённо неправильно тебя поняла, — отрезала она, сконфуженно сутулясь. Она беспокойно пересматривала переписку и драматично улыбалась. — Тебя же провоцировали… Я-то предполагала, что вы как бы уже... готовы. — Я думала об этом. Много. В конечном итоге, пришла к выводу, что я более менее вывернула ситуацию в удовлетворительное положение. — Где ты вообще откопала такую обузу? Ну, непосредственно сама я его не откапывала. Откопался он сам, и, возможно, с того самого кладбища, где у нас произошла с ним потасовка. — Долгая и неприятная история. Девушка оторвалась от телефона и оглянула меня. — Так ты всё-таки что-то натворила? Фьоре достала свой нож. — Полагаю, имела на это право. — Ты ведь попалась, да? Блеск металла слепил меня. — Ещё чего! Такого не было. — Я замечаю, когда люди в замешательстве. Знаю, что ты и без меня с легкостью пошла бы ва-банк. Острие мягко ткнулось мне в живот, и импульс отзывался на концах пальцев. — Нет, Фьоре. Я была уверена, что делаю все так, как нужно мне, а не ему. А то, что нужно мне — достойно хоть малейшего уважения. Фьоре хмурилась. Морщинка на ее тонкой шее разошлась, когда она расправила плечи. Надвигалась коллизия. — Я готова принять, что мое это «вчерашнее» — венец идиотизма. Но ты точно вытворяешь один сплошной идиотизм уже долгое время, я ведь права? Я усердно выворачивалась, чтобы отыскать тихий угол, где можно укрыться от этого стремительного вывода на чистую воду моих скребущихся вверх по стенке грудной клетки чертей. Кинжал девушки медленно проскальзывал под кожу; черти поднимали крик. Я не без отчаяния пустила усмешку. — Не понимаю, зачем ты это делаешь. — Затем, что бы ты посмотрела на себя со стороны. Нет, всё-таки я поступила хуже, чем полагала. Поначалу я думала, что у вас там все в шутку, для расслабона. Там и думать нечего — как это бывает, один раз ещё ничего не значит. — Так и есть, — я копалась носком в ворсистом коврике и прятала взгляд между ног. — Сделаю вид, что не услышала эту жалкую чушь, — она встала с постели и подошла к настенному крючку с джинсовками. — Не он приходил ради секса. Ты! Ты приняла его ради этого. Ты рассталась с Ческо не в лучших манерах. А теперь не в лучших манерах хочешь избавиться ещё от одного. — Да о чем ты, черт возьми?! — мое эго оскорбилось и сжалось в иссохшийся изюм. Фьоре ковырялась в людях, как ей заблагорассудится. Ей задаром отдавали свои ножи, а она благодарно их точила. Когда подходила пора, она их доставала и принималась тыкать в людей их же любезно одолженным оружием. Она апеллировала правдой, которая кололась острее иглы, впрыскивая под самые мышцы тягучий и болезненный катализатор. — О тебе. Тут разговор о твоей жизни. Ты же меня за этим позвала? Ну так я и разгребаю мусор, который ты не хочешь разгребать сама. Я разгорелась как фитиль динамита: искрясь, шипя и дергаясь. Она хотела слышать, что не он пришёл ко мне, а я к нему? Что все это время я только поощряла всякие его подлые выходки и приглашала на очередной поединок лицемерной ненависти? Что наше с Ческо расставание — пустое действие? — Да, — я держалась, пока хранилась последняя карта в рукаве нашего спора, — разгребаешь. Но не надо, твою мать, делать из меня последнюю подстилку! — А причём тут я? Я тебе указываю прямо-таки пальцем на то, что ты делаешь, а ты упрямо закрываешь на это глаза. Ты говоришь, что твоя нужда оправдана и правомерна, но ты отказываешься давать отчёт своей нужде. Может, нет места вовсе таким прихотям для такого человека, как ты? — С ним невозможно по-другому! Он умеет только играть. А я верю ему, я постоянно попадаю под его влияние! — И ежу понятно, что ты умеешь благополучно проигрывать. Вот ты говоришь, что он играет, так почему нельзя играть не тараном, а тактически, Нина? Почему ты считаешь, что в отношениях можно вот так быстро, сразу всего достигать? Только вспомни, сколько лет строились наши узы дружбы, сколько лет вы с Ческо вынашивали свою симпатию. Ради чего? Ради одной попытки, которая могла с большой вероятностью провалиться? Ты безрассудна! Я глубоко вдыхала разряженный воздух. Его становилось все меньше и меньше. Лёгкие запечатывались тугими швами. — Просто скажи, что хочешь сказать, — я распахнула руки в стороны, приглашая ее туда, где вседозволенно копался её нож, словно насекомое-падальщик. Её не впечатлить. Разумеется, куда ей до такого: не так давно она проходила практикум в стационаре, оказывая нуждающимся психологическую помощь. Не знаю, что там по итогу, но она перестала воспринимать чувства людей пускай даже с мизером сожаления. Никогда не хотела стать ее пациентом, но только и делаю, что напрашиваюсь на ее отвратительную терапию. Да и я была неприступна. Конечно, знаю, что я виновата. Знаю, что все это происходит только по моей вине. Но разве можно судить меня только потому, что я хочу себе другой судьбы и другого человека? Я не хотела желать Ческо больно, но он заставлял меня делать это раз за разом, когда приходил снова и снова. Что я могла сделать? Я могла только грубо оттолкнуть, что бы он не стоял рядом со мной. Нет, не потому что он мешает мне идти. Я боюсь навредить Франческо планами Ливио. Покуда у того хватает наглости делать больно всем вокруг моими собственными руками, я не могу выставлять друга прямо перед собой живым щитом. Он однажды послужил им. Опять-таки из-за меня. Хотя, при всём при этом, мои размышления могут быть лишь попыткой оправдать саму себя перед судом совести и голоса Фьоре, перед Ческо и алхимией. А все потому, что я не понимаю, кто есть кто, и кто я в этой партии. — Эй, — она сняла куртку с петли и нежно, боясь повредить её, как хрупкого младенца, — Сколько ей лет? Я помычала, пожала плечами, но сразу вспомнила тот момент, когда впервые достала ее из подарочной упаковки. Она подарила мне её года четыре тому назад. — Неужели ты думаешь, я здесь ради того, чтобы ругаться или смеяться над тобой? Я мало что понимала в том, как помогать там, где можно ненароком задеть чьи-то чувства, не сорвав те струны, на которых человек держится. Фьоре научилась плести из этих струн прочные, изящные узелки. Наверное, я вся в заплатках — в бережных заплатках Фьоре. Она обязана сперва бесцеремонно разрыхлить почву, потом посадить семя раздумий, а под конец — залечить рану так, как умеет делать — нежно и с тёплой симпатией. — Это сложно! Если бы я только могла все знать! Если бы я могла тебе рассказать, что да как на самом деле, что стоит за людьми, о которых ты вынуждена слышать только по образам… — Ты и вправду говоришь одними образами. На самом деле, мне не обязательно знать, что это за люди. Ты просто скажи, что конкретно тебя беспокоит. Всё-таки ты человек разумный, за исключением некоторых случаев. Неужели я не пыталась? Подбирая правильные слова и едва удерживаясь, что бы не крикнуть ей в лицо, что помощь нужна не мне, а Ливио, я совсем потерялась в паутине, которую наплела. За окном шумел сад и мотыга. Карло насвистывал «Лето» Вивальди. — Я не могу понять, что правильно, а что — нет. Не могу я разобраться в ситуации, о подробностях которой знаю будто бы из ознакомительной брошюре. Может, я и не выросла настолько, что бы мочь отличать белое от чёрного. Мне кажется, что во всем есть подвох или что-то вроде этого. Я не знаю, кому доверять. Это касалось всего: университета, Любы, Карло, Франческо и Ливио, Ксоракса и Этереи. Я не понимаю, кто хочет меня подставить, но не отбиться от этого предчувствия. И корень зла я упорно вижу только в Ливио: не появись он — тишь да гладь. Он много говорит, высокопарно строит свои мудрёные сюжеты, а я как добрый слушатель глотаю одну партию за другой, давясь, отплевываясь, смазываясь чернотой и фальшивой позолотой, упоенно надрывая уши его громкими заявлениями. И не сказать, что устала. Возможно, слегка притомилась, но ведь хочу! Я хочу слышать это вновь и вновь, я искренне хочу слышать эту ложь: я верю, что он говорит это только мне, что только я — его главный поклонник, и только мне суждено дарить цветы его таланту бесчестного проницательного обольщения. — Услышь всех, а прислушайся к себе. В конце концов, решения принимать не им. Ты не честна с собой. Пусть, — она выставила ладони, — я допускаю, твои желания имеют место быть, пусть они даже будут правильными и непогрешимыми, но, будь так добра к себе, научись поступать по-своему. Сторона тебя будет упрекать до гроба, а твоё дело — слушать и принимать сказанное во внимание. Анализировать. Боязнь поступить неправильно — только выбор. Звучит банально, но попытайся хотя бы на секундочку принять то, что попытка всегда приветствуется. Это страшно, знаю, — нести ответственность за неверные поступки, но так ты будешь полноценным человеком. Ошибки делают из нас подобие живых созданий. В действительности, я даже не пробовала сделать так, как сама считаю нужным сделать. Отношения с Ческо — благословение узла алхимии, ненависть по принципу «плохой — хороший» к Ливио — ярлык, сомнительная преданность Этерее и Ксораксу — предписание. Да, мне нравился Ческо; абсолютно точно, Ливио меня раздражает своей подлостью; разумеется, я на самом деле болела Шестой Луной; и я умываю руки — я виновата в том, что допустила все это. Я частично сделала свой выбор, когда осталась с Франческо, и когда убила Ливио, даже когда в очередной раз соглашалась идти в бой под стягом алхимии света. — Я надеюсь, ты разошлась с Ческо не из-за того, что он чуть менее… активный. Фьоре меняла курс. Траектория диалога смещалась то на Ливио, то на независимость от чужих мнений, то Ческо. А мне всё становилось стыдно. «Чуть менее активный». Да, Ческо и вправду был инертным, когда дело касалось серьезных вещей в плане отношений. Он медлил, вечно думал, тянул со всем этим. Но отдаю ему должное: он по-настоящему ценил меня, бережно храня мои чувства. — Не знаю, что творю. Меня кидает то к одному берегу, то к другому. И не понятно почему. Раньше все было как-то… проще? У меня был Ческо, был Ксоракс, все было. — И сейчас есть, кстати. — Нет, сейчас они не мои. Ни Ксоракса, ни Ческо так, как раньше нет у меня. Будто только для галочки они есть в моей жизни, лишь формально. Легче не стало. Отнюдь, на меня водрузили груз тяжелее прежнего. Я не знала, о ком конкретно говорила все это время. Меня бросало то к Ливио, то к Этерее, то к Ческо, то обратно к земле — и снова вверх, как нагретый шарик. Я путалась в нити, которую сама вела, чтобы не потеряться. Спотыкалась о камни, которые оставляла, чтобы благополучно вернуться прежним путём, но падала и раз за разом теряла блеклый, незаметный ориентир. — Как хочешь, — Фьоре улыбалась, глядя мне в глаза. Она утомилась от всех этих подростковых проблем и, наверное, в целом устала от своей роли в нашей компании. Спроси у каждого, кем она всем приходится, все ответят, как один: «Психолог». Она решала мою дилемму с предопределённым выбором извне, но сама же попалась под гребень ритмичной иронии судьбы. Однако её ирония никак ее саму не трогала. Кажется, она была даже не против, что бы хоть однажды за неё что-то решили, а не она за всех. И в этом есть смысл, есть объяснение. Фьоре, если честно, даже немного жаль. Но она сама выбрала себе призвание, и похоже, оно ей не делает погоды. — У тебя есть твои друзья. Все ещё есть алхимия. Ты можешь расчитывать на меня лично, Нина. Иногда темпы сбавляются. Это обычное явление. — Я боюсь снова ошибиться насчёт… него. То есть, не снова, но... — я серьезно запнулась. — Черт возьми, Фьоре, как же тяжело все это держать в себе, понемножку отрывая и пытаясь что-либо до тебя доходчиво донести. Я не хочу рисковать всем, не хочу раскрывать тайну. — Ты уже рискнула, разве нет? А Ческо, а Ксоракс? Алхимия ведь замешана во всем этом, верно? — Да не-ет… Не знаю. Я жалась в угол и перебирала пряди волос, наматывая их на своё враньё. — Франческо, алхимия, «Нина не может определиться с выбором стороны». Я это уже видела. Причём не раз. Фьоре бросилась на меня строгим взглядом. В ее глазах не было никакой тайны; все всплывало наружу. Мои баррикады рассыпались в песок, и я тонула в дюнах отныне невесомых защитных аргументов. — Он вернулся? Ливио. Он вернулся?