Твирин

      — Приветствую, господин Данковский, Бакалавр, великий лекарь, спаситель — если здесь ещё осталось кого спасать, — и даже убийца, как сообщают темные слухи. Впрочем, отбросим церемонии, отбросим условности и приличия тоже отбросим. Прошу проходить, садиться и попробовать лучший во всем Городе твирин, изготовленный по ...м-м-м... истинным рецептам степняков. — Стаматин кивнул, приглашая гостя за самый удобный, отгороженный от основного помещения ширмой — свой личный — столик. От него открывался наилучший вид на помост, с которого по очереди ублажали взоры почтенной публики танцовщицы.       Бакалавра передернуло — Андрей имитировал манеру речи и скрипучие голоса Исполнителей излишне хорошо. А теперь стоял, упершись крепкими кулаками в бока, и смеясь наблюдал за реакцией гостя. Впрочем, этот его талант был известен ещё в годы учебы — благодаря ему Стаматин-старший нажил немало врагов и неприятностей, да только таким бравым молодцам, как он, все нипочем.       Осматриваясь по сторонам, Бакалавр быстрыми, немного нервными шагами пересек помещение. Несмотря на эпидемию и запрет покидать дома, посетители в кабаке были, он уловил отрывки их фраз. «Шабнак» — прошуршали сухие листья, «шабнак» — перекати-полем из угла в угол. «Болезнь» — и тревога наполняла комнату, ибо далее следовало: «смерть».       За ширмой же настроение было совершенно иное, словно в маленьком уютном мирке, отгороженном от большого, беспокойного и агонизирующего. Чистая льняная скатерть покрывала стол темного дерева, на котором стояло сразу несколько бутылей со спиртным, немного закуски и сосуды для питья. Капли густой настойки медленно, словно нехотя, переваливались за край горлышка зеленоватого стекла; столь же медленно опускались в стакан и сливались с полупрозрачной жидкостью на дне.       — Говорят, обладает целебными свойствами. Повышает иммунитет. — Андрей хохотнул и тут же помрачнел. — Даже моих запасов не хватит, чтобы хоть кто-то из нас спасся. Жаль, Петра здесь нет. Он бы представил по этому поводу прелюбопытнейшую теорию... Но выпьем же по первой. За костяную людоедку. За богом и чертом забытый Город. Да хоть за песчаную язву, будь она неладна. И за... — Стаматин осекся. — К черту. Да просто выпьем, — и резко опрокинул стакан. «Мёртвая» была действительно хорошей, креплёной, вмиг обжигала горло и разливалась внутри пьянящим теплом. Очертания окружающих предметов сразу смягчились, а мысли стали плавными и тягучими, как сама настойка. Бакалавру сразу же захотелось поговорить, но Андрей опередил его.       — Как обстоят дела с болезнью? Сплетни и официальные заявления рознятся и, как всегда, врут.       Бакалавру хотелось рассказать, насколько все действительно плохо и как достали интриги местных власть имущих да власть имевших, но Стаматин жил здесь достаточно давно, чтобы самому догадаться об истинном положении вещей. Спрашивал он скорее для того, чтобы узнать, нет ли у него, Бакалавра, свежих утешительных новостей, которые могли бы дать какую-никакую надежду. Новостей не было, потому он ответил кратко:       — Стах работает над созданием лекарства, есть незначительные успехи. Но смерть пожинает плоды нашей беспечности — умерло уже почти триста человек, и продолжают умирать. Люди не выполняют элементарных мер предосторожности. Город не готов... совершенно не готов противостоять болезни.       — М-да. — В голосе Андрея не было удивления, словно он услышал подтверждение своим мыслям; тон его скорее был скучающе-тоскливый. — Значит, все мы умрём довольно скоро и далеко не безболезненно. Прах к праху. Неприятная перспектива, согласись.       — Если выполнять все рекомендации и поддерживать иммунитет, есть шанс. Стах говорил о возможности создания вакцины. Для начала нужны образцы тканей больного и время. Увы, предоставить что первое, что второе проблематично. Если бы мне здесь стремились помогать на деле в той же мере, что и на словах, а не создавали лишних преград, работать было бы намного легче. Местные же традиции, запрет нарушать целостность тела на корню перечеркивают сразу половину нашей со Стахом работы. Э-эх, выпьем. — Бакалавр осушил стакан и подпер подбородок рукою.       — Преграды? — Андрей хмыкнул презрительно. — Да-а, Сабуров, Большой Влад и Каины тоже. У Ольгимского шкурные интересы, Каины ждут чуда... А насчет Сабурова я, к слову, предупреждал — это не тот человек, в руках которого можно сосредотачивать власть. Он не воспользуется ею здраво, не установит порядок, а сделает своим идолом и начнет поклоняться ей. Не считай меня предвзятым: хоть я и не люблю глупцов, а он — человек недалекий, это не единственная причина. Сабуров — фанатик и самодур. Он бездействует, когда нужно принять решение, и решает впопыхах, когда стоило бы осмотреться и подождать. Не знаю, что убьет нас скорее — зараза или его нелогичные решения. Сам умрёт и другим шансов не оставит, утащит за собою в могилу. — Стаматин говорил зло, сжимая-разжимая кулаки и резко обрывая фразы. — Только Петра не посмеет тронуть, пока тот под твоим покровительством.       — Почему Пётр живет рядом с тем, кто так рьяно желает его смерти? — Бакалавра это действительно удивляло.       — Он селился не под боком у Сабуровых, а подальше от дома Каиных, если ты понимаешь, что я имею в виду. Дом... другие ему не понравились. Ну, действительно, не жить же у самого Термитника? А здесь он может творить... когда в настроении, мрачная комната его вдохновляет. — По незначительной паузе было ясно, что не творит Пётр уже давно.       — И ванна... — Бакалавр задумчиво сказал это вслух, невольно вспомнив рассказ Евы.       — Да, сидит в ней одетым и пьет «мёртвую». Говорит, так вкуснее. А как по мне, она и без церемоний хороша. — Стаматин с таким невозмутимым видом поднял кубок, словно выпивать в пустой ванной было делом обыденным и ничем не примечательным.       — Забрал бы ты его из зараженного квартала. Оттуда и разошлась болезнь, а его дом уже покрыт характерными пятнами, и крики слышны изнутри.       Андрей отмахнулся:       — Зараза брату не грозит. Он не выходит из своей части дома. Да и если бы вышел — в нем столько твирину, что никакая Песчанка не страшна. Забрав его к себе, я бы обанкротился за несколько дней. — он невесело улыбнулся и сменил тон. — Он считает себя мёртвым без Неё, а мёртвых Язва не ищет, знаешь.       Зависла неловкая пауза, но далее разговор снова потянулся мутною Горхон-рекою. Только с каждым тостом и новой порцией твирина оба собеседника все больше погружались в свои мысли, и река слов все более мелела, пока не иссякла совсем, уступив место крепленой настойке. И поднимались кубок за кубком, стакан за стаканом.       А когда обнаженная женщина на картине покачнулась, кокетливо вильнула бедрами, снова покачнулась, а узор на обоях поплыл и покрылся зеленоватыми и красными пятнами, Бакалавр с тоскою подумал о пропущенном приеме иммунников и стремительно развивающейся инфекции. В таком случае было уже поздно предпринимать что-либо. Он вздохнул с ещё большей тоской, чувствуя, как силы оставляют его, и сложил голову на руки, отправляясь в твириновые сны.       Андрей безразлично взглянул на него, словно видел впервые, — не умеют столичные пить, не умеют! — и выцедил остатки «мёртвой» в свой кубок, выпив их залпом. Мысли уже немного путались, но Стаматин спокойно мог осушить в одиночку еще одну бутыль, да только сейчас ему этого не хотелось. Те же мысли вели его к тайным порывам собственной души. Разглядывая танцовщицу, он представлял, что у неё мягкие белокурые волосы, белая кожа и откровенный светлый наряд, что её улыбка нежна и приветлива, а взгляд пристальный, теплый и заботливый. Но образ воображаемый не сочетался с образом видимым, и вдребезги разбивалась о пол вся восточная философия вместе с пустой посудиной из-под твирина.       А Вера танцевала, не обращая внимания на хозяина и уснувших гостей; танцевала, танцевала, танцевала, словно в последний раз. Задавала ритм, подчинялась ритму, выставляла грудь, порывисто двигая гибким молодым телом, пока за окном не начало сереть и вместе с рассеянным светом в кабак не просочилось угрюмое тяжелое утро, и часы не пробили шесть. Только тогда, словно очнувшись, она взглянула на уснувших гостей, на задумчивого Стаматина, на осколки на полу — и заторопилась прочь.       А часы били семь, предвещая новый день борьбы — борьбы со смертью и с чужими амбициями, борьбы, из которой практически невозможно выйти победителем, но Бакалавру однажды уже удавалось. Услышав часы, он тут же проснулся — дела не ждали — и, наскоро попрощавшись, также заспешил прочь, туда, где из-за свинцовых туч солнце тускло освещало полумертвые улицы, а ветер разгонял облака зараженного воздуха.       Тем временем до конца оставалось менее восьми дней.