stolen moments

когда-нибудь я перестану пиздить у Влады треки когда-нибудь никогда с:

Нельзя сказать, что Намджун приходит неожиданно. Просто Чимин ждет его всегда. Это давно стало привычным – тянущее чувство в груди, приторное, как барбариска за щекой, и молчаливая покорность. Я ничего не скажу, только ты будь рядом, окей? Чимин комкает одеяло пальцами и переворачивается на живот, сминая простынь. Грубая шерсть вязаного свитера царапает кожу, но свитер пахнет Намджуном. Чимин прячет пальцы в длинных рукавах и – черт возьми, да приди же ты, а? Намджун приходит, когда Чимин отчаивается. Когда тот доходит до крайней точки и чуть ли не воет вслух – люби меня, я же рядом, я такой хороший, чего тебе еще надо? Чимин очень хороший. Намджун почти любовно лохматит его волосы, пока Чимин насаживается на его член – медленно, но до основания. Чимин горячий, отзывчивый и дурной немножко – лижет намджунову грудь, как котенок, и зацеловывает шею нежно-нежно. Наверное, Чимин создан для того, чтобы его любили – но ломать его хочется больше. Чимин лезет целоваться – сгибается в три погибели, и поза явно не располагает к внезапным нежностям, но Намджун целует – открывает рот слишком широко и бесцеремонно шарит языком глубоко и мокро, словно пытаясь придушить в парнишке все эти липкие нежности, погасить в Чимине тот свет, который после одного раза не отпускает. Чимин постанывает в поцелуй, но Намджун усмиряет его, сжимая пальцами чиминовы бедра сильно, до синяков, и царапает кожу – мол, не жалуйся, сам захотел. И, разумеется, Чимин послушается его, – он всегда послушный – а Намджун будет усиленно избегать его взгляда, потому что улыбающийся взлохмаченный Чимин на его бедрах до невозможного красивый. Чимин растекается по Намджуну киселем, когда все заканчивается. Гадко-мокро-липко; такого не показывают в мелодрамах и в сказках не рассказывают. А сюжет их сказки вообще какой-то убогий – о том, что бывает «и трахались они долго и несчастливо», Чимина никто не предупреждал. Намджун обнимает Чимина со спины и затихает. Это что-то новенькое – у Чимина нервы струной натягиваются, а кожа под намджуновой ладонью горит. Огонь ползет выше, он лезет щупальцами к горлу, душит и заставляет хрипеть – побудь так со мной, словно я что-то для тебя значу. Это не сложно ведь, эй. Просто разреши мне. Дай мне сказать. Я люблю тебя, мудак. Намджун целует Чимина между лопатками, – вспотевшего, липкого – целует так нежно, что у Чимина внутри все истерикой заходится, и – скатывается с кровати, собирает одежду и щелкает задвижкой в душе. Люби меня, малой, но только не сегодня (а завтра не наступит никогда). Чимин напяливает на себя тот самый свитер, игнорируя прилипшую к влажной коже ткань, и скручивается в клубочек. Его бы по голове погладить и за ухом почесать, как котенка, но – Чимин грудную клетку разрывает и душит, душит, душит все, что еще могло после Намджуна дышать. И это пиздец кроет. Намджун заходит на кухню одетый и свеженький – будто и не он втрахивал Чимина в матрас минут двадцать назад. Чимин следит за ним с подоконника, где привычно умостился между вазоном и стенкой, за каждым движением, хотя даже с закрытыми глазами может воспроизвести их наизусть. Просто все повторяется слишком часто. Намджун гремит шкафчиками в поисках кофе, разговаривает с кем-то по телефону, прижав аппарат к плечу, и ругается, когда ударяется головой об острый угол дверцы. Посмотри на меня. Обними меня. Я люблю тебя? – Свитер мой когда вернешь? – спрашивает Намджун, возясь у кофемашины. «Когда не свалишь от меня, мудак», отвечает про себя Чимин и выуживает из-за вазона пачку сигарет. Намджун недовольно хмурится на шелест целлофановой обертки. – Хватит курить. Ты обещал мне. – А ты мне нет, – Чимин подкуривает и выпускает струйку дыма в форточку. Сигарета между его губами смотрится нелепо до ужаса – ни дать ни взять дите, стащившее у отца запрещенную цацку. Чимин курит некрасиво, по-бабски вытягивая губы, когда затягивается, и манерно придерживает сигарету двумя пальцами. И молчит упрямо – выкуривает всю гребаную нежность и струшивает пеплом в старую жестянку. И от этой молчаливой гордости Намджуну тоже не айс. – Еще раз увижу – убью, – Намджун выдергивает сигарету у Чимина прямо изо рта и вышвыривает в форточку. – Окей, – миролюбиво отвечает Чимин и даже послушно пачку закрывает. Он спрыгивает с подоконника и дефилирует к выходу, сверкая голыми бедрами со следами намджуновых пальцев. – Только тебе ради этого вернуться придется. Поцелуй меня. Убей меня. Отведи туда, где солнце светит ярче. Люби меня? Намджун трахает его у стены, вжимая в обклеенную обоями твердую поверхность. Чимин цепляется за него всеми конечностями, дергает за волосы и кусает за губы. Чимин тоже умеет делать больно. И от сорванного «я люблю тебя, еблана кусок» болит гораздо сильнее. Намджун хлопает дверью, а Чимин тут же подкуривает вторую, подавляя желание запустить окурок на высветленную макушку с восьмого этажа. Намджун грозит ему кулаком и исчезает из поля зрения, а Чимин смеется. И ничего – ни грохот в двери, переливы звонка и яростное «открывай, дрянь» – не заглушит этот смех.