war of hormone

Последнее, что запоминает Чонгук, это как из груди вырывается глухой рык, больше похожий на одинокий волчий вой. Пролетая по лестнице, он тянет Тэхёна дальше, в свою комнату, хотя тот ни на секунду не перестаёт пытаться вырвать руку из его стальной хватки: отбивается, лупит младшего по плечу свободной рукой, цедит ругательства, но всё равно топает следом. Чонгук мог бы взять его прямо там, у стенки в прихожей, выдрать без смазки и ванильных соплей, но слабый голос разума напоминает, что этим он никому ничего не докажет, а наоборот выдаст их с потрохами и парой костей. Ему нет дела до прислуги, которая, без сомнений, давно обо всём догадывается, но совсем не хочется, чтобы узнал ещё и отец. Поэтому комната – лучшее место. Он дёргает на себя дверь, заталкивает внутрь Тэхёна, который спотыкается о свои же ноги и чуть не падает, и закрывает её на замок. Щелчок – обратного пути нет. – А ведь я предупреждал, – спокойно говорит он, поворачиваясь к брату лицом. Волосы спадают на глаза чёрной вуалью, полупрозрачной и мягкой. Тэхён пятится спиной к широкой кровати, 140х200, а Чонгук медленно наступает, примеряясь и не отводя антрацитовых глаз. Тэхён по-особенному красивый, тонкий и не нежный. У него неброская внешность, его сложно заметить среди остальных, и в списке его достоинств можно выделить разве что умение рисовать. Но Чонгук всё равно тащится. От потускневшего дерзкого взгляда, закусанных влажных губ, изломленных пальцев, беспорядочно растрёпанных волос, тёмно-синей венки на напряжённой шее, низкого голоса и невозможного характера. Господь, как же он от него тащится. Тэхён вздрагивает, когда ему на грудь ложится тёплая чонгукова ладонь. В каждом его движении прослеживается охренительная нерешительность, делая его похожим на трепетную лань в ловушке тигра. Младший усмехается, его такая реакция одновременно забавляет и трогает. – Хён, – выдыхает Чонгук в пшеничные волосы, нависая и скользя рукой по телу старшего, чувствуя под пальцами ответную дрожь, – о чём ты только думал? Зачем ты поцеловал его? Зачем ты привёл его к нам домой? Зачем ты сопротивляешься своим желаниям? Ты же хочешь принадлежать мне, а я хочу, чтобы ты был моим. Мысли крутятся одна за другой, превращаясь в огромный клубок, который не распутать. Чонгук накручивает себя, знает это, но по-прежнему продолжает думать, из-за чего внутренности скручивает хирургическим узлом. А Тэхён не отвечает, потому что сам не знает ответ. Он всего-то хотел, что сравнить. А то, что рядом с Чонгуком сердце выстукивает аккорды где-то в горле, это только от страха, да. – Проклятье, – одними губами шепчет Чонгук, посылая предрассудки нахуй. Противоестественно – ладно. Аморально и гнусно – пожалуйста. Но, подойдя к краю, он не повернёт назад. Он вскидывает взгляд – пронизывающий, колкий, с корнем выдирающий блядскую тэхёнову душу – и притягивает его к себе, запуская пальцы в волосы на затылке и заставляя запрокинуть голову, открывая вид на беззащитное горло. – Начинай умолять о пощаде, хён, – язвительно хмыкает он, обжигая дыханием чувствительную шею, и подаётся вперёд, впиваясь зубами в нежную плоть. — Я ненавижу тебя, — выстанывает Тэхён, впившись в плечи брата в попытке оттолкнуть его от себя. — Хватит, пусти меня... Он чувствует себя инструментом в руках неопытного музыканта, ещё мгновение, и жалобный скрипучий стон сотрясает молекулы воздуха. Они перемешиваются, стукаются друг об друга, раскаляются до температуры кипения, а Тэхён жадно и опрометчиво глотает их. Горло обжигает, колени дрожат, в глазах стоит туман, а где-то за ним — Чонгук с острыми клыками и возбуждением, зажатым между ними. С небрежностью хищника Чонгук впрыскивает в него свой яд. Тэхён сжимает зубы, тянется к брату, утыкается носом ему в щёку и с нажимом ведёт вниз. Он чувствует, как размазывает по щеке Чонгука что-то мокрое, похоже, собственные жалкие слезы. Почувствовав, что младший слегка расслабился, Тэхён одним небесам известно как выпутывается из его крепких объятий и, развернувшись, пытается сбежать. Одним лёгким движением Чонгук сбивает его с ног. Тэхён выставляет руки вперёд, но сил слишком мало, чтобы удержаться на них, и его мокрое от слёз лицо знакомится с мягким покрывалом, чёрт возьми, тоже пропахшим запахом чонгуковой кожи. Чонгук всегда такой — быстрый, ловкий, сообразительный и во всём лучше. Рядом с ним Тэхён — сплошной изъян. Младший тут же хватает Тэхёна за жалкое тощее подобие шеи и вдавливает в матрац. Это правда, и если бы Тэхён был хотя бы в половину такой же сообразительный, как брат, давно бы уже понял — нет смысла сопротивляться. Но он продолжает. Пытается приподняться, согнув ноги в коленях, но в итоге принимает лишь самую провокационную позу. Чонгук, издав то ли смешок, то ли стон, прижимается к его приподнятой заднице своим возбуждением. Тэхён едва не задыхается и мелко дрожит, ощутив, как вдоль позвоночника лижет густым электричеством. – Можешь брыкаться сколько угодно, – цедит Чонгук возле тэхёнова уха, вжимаясь ширинкой между его ягодиц. Ему дурно, душно и жарко. В голове неожиданно пусто, а в руках – крепкое мужское тело, совершенно крышесносное. Тэхёна под ним всего трясёт, будто от удара током. Чонгук ненавидит себя в этот момент и завидует, потому что собирается изнасиловать своего собственного брата. – Никто тебя не услышит, – сам себя убеждает младший, двигая бёдрами медленно и тягуче, как будто он уже внутри, – никто не прибежит на помощь. Он задирает белую рубашку на спине Тэхёна, сильнее вжав того лицом в покрывало, пробегается пальцами вдоль позвоночника к лопаткам, пуская мурашки по непривыкшей к ласке коже. Рассудок машет ему ручкой на прощание, когда подушечками он натыкается на россыпь темных родинок. В проекте: довести Тэхёна до исступления и провести по каждой языком, оставить отпечатки от зубов, засосы, отметить синяками и ссадинами кожу, что так соблазнительно чиста и невинна. Чонгук надеется, что невинна. – Ты моя блядь, Тэхён, – глухо рычит он, утыкаясь носом в светлые волосы на затылке брата и шумно втягивая его запах. Графит, мёд и полынь. Графит – потому что рисует; полынь – потому что травяной шампунь, а мёд – потому что так пахнет сам Тэхён. Сладко, насыщенно, зазывающе. Чонгук в жизни ничего вкуснее не пробовал. Руки блуждают в свободном порядке, ловя каждую волну отзывчивого тела, каждый рваный выдох, каждый случайный вдох. Застежка съезжает вниз, и младший спускает тэхёновы джинсы до колен, накрывая ладонью полунапряжённый член. Внутренний голос на удивление притих, давая возможность сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас. А здесь и сейчас Тэхён стонет, когда Чонгук поглаживает его плоть через эластичную ткань боксеров, сжимает у основания и возвращается к головке, ни на грамм не нежно надавливая большим пальцем. Мстит за утро. — Чонгук, — хрипло зовёт старший, осознавая, что это противоречит словам о ненависти, но... — мне больно... пожалуйста.... Тэхён сходит с ума от этой грубой ласки, вся она подобна Чонгуку, убийственно нежному ребёнку с целым ворохом грязных мыслей. И сейчас все его фантазии начинают сбываться, и Тэхён на задворках воспалённого сознания хочет знать, счастлив ли он? Потому что Тэхён ни капельки не счастлив. Он всякий раз лукавит, когда говорит сам себе, что не хочет собственного брата, что это Чонгук помешался на нём и не отступает. Но правда в том, что в этой комнате единственный псих — Тэхён, влюбленный в Чонгука, поехавший на нём, готовый принимать любое его чувство, как изголодавшаяся собака, которой бросили старую кость с остатками мяса. «Ты моя блядь, Тэхён». Его это, черт возьми, заводит, вскрывает, разрывает, делит на части, но щёку снова обжигает горячей от разочарования слезой. Он совсем не против принадлежать брату, но не в качестве бляди, не так, как хочет этого Чонгук, и именно поэтому Тэхён всеми силами сопротивляется. — Я не буду убегать, только... — умоляет он, почувствовав, как движения становятся мягче, а горячее дыхание брата в висок затихает, — не делай мне больно... Тэхён так сильно ненавидит боль, вот почему он постоянно проигрывает в любом бою; как только перед ним стоит угроза боли, он безоговорочно капитулирует. Как последняя шлюха, смеётся мерзкий голос. У Чонгука кислород застревает поперёк горла – сердце стучит бешено, бьётся как раненный зверь в груди и ноет от боли. Он выпрямляется, выпуская Тэхёна из своих рук, чтобы через секунду умеренно-резко дёрнуть его за острое плечо и повернуть к себе лицом. Он не ждёт, не медлит, не растягивает удовольствие – мокро и пошло впивается в его рот своим, размазывает языком слюну по пухлым губам и слегка прикусывает подбородок. Спускается короткими поцелуями по скуле и зажимает между зубами мочку, посасывая. Его потряхивает всего от напряжения и возбуждения, кроет и размазывает последние остатки самоконтроля по стеночке черепа, ненавязчиво и аккуратно; восхитительно. Тэхён мычит куда-то в шею, утыкается, ёрзает, но действительно не убегает. Слушается, потому что боится и потому что тоже хочет. Невыносимо, до танцующих мушек за закрытыми веками и почти озвученного «быстрее». Чонгук раздевает его не глядя, не запоминая процесс, хотя стоило бы на секунду закрыть глаза, досчитать от одного до десяти и обратно и с детским восторгом взирать на то, как постепенно, участок за участком, обнажается песочная кожа. Его персональный рождественский подарок. Штаны летят в сторону, с шумом приземляясь куда-то на пол, вслед за ними отправляется футболка младшего. Приходит черед Тэхёна судорожно хватать ртом воздух, потому что крепкое, подкаченное, без единого изъяна тело оказывается в паре сантиметров, так, что горячее поверхностное дыхание каждые три секунды щекочет загорелую кожу. Чонгук припадает обветренными губами к ямке между ключицами, ведёт языком, дуреет, пропадает в тэхёновом запахе и его стонах. Они прижимаются тесно, без намека на лишнее пространство, и их члены трутся друг о друга. Тэхён впивается в покрытые испариной плечи, неминуемо соскальзывая и соскребая ногтями парочку кожных слоёв. У него на шее расцветают фиолетовые засосы, яркие, как ночные огни или карнавальные венецианские маски. Ладонь младшего в его трусах – падение Помпеи. Чонгук тянется в карман и достает смазку; Тэхён матерится сквозь зубы, потому что «готовился, сукин сын». Он двигает рукой, пока второй с характерным звуком откупоривает крышечку на тюбике. Сдвигает мешающие тэхёновы боксеры и со вкусом выдавливает на его подрагивающий член холодное, прозрачное и липкое. Разводит длинные вертлявые ноги и облизывается, наклоняясь, чтобы поцеловать Тэхёна в пупок. Чонгук предупреждающе кружит вокруг его дырки кончиком пальца и давит на пробу. Оба задерживают дыхание, Тэхён вздрагивает, комкает в тонких пальцах простыню, откидывает голову и выдыхает через силу. Это, блять, чертовски больно, когда в него проникает второй палец. Чонгук разводит их внутри, давит, массирует, мать его, ищет что-то, только ему известное. А Тэхёна гнёт во все стороны, тащит, мутит от боли – рвёт всего на атомы. – Тише, – просит Чонгук металлическим тоном, и, хотя в его голосе не слышно ни льда, ни тропиков, старший слегка успокаивается, потому что понимает, каким бы жестоким и подлым ни был его брат, он не сделает ему больно. Только не таким способом. В какой-то момент становится пусто, скользко и противно; Чонгук смазывает себя и входит одним движением, сводя брови у переносицы и шипя от давления стенок на плоть. Тэхён внутри гладкий, приятный до одури и мягкий. Такой охуительный, что Чонгук срывается сразу – подхватывает под коленки, складывает его почти пополам, долбит с размахом и с ума сходит от того, как его поршень скользит в растраханной тэхёновой заднице. Чонгук в нём, рядом с ним, обнимает его, прижимается к нему, так запредельно хорошо, так мучительно, так естественно, что Тэхён со всей ясностью, на которую только сейчас способен, понимает, чего хочет. Вот этого. Того, что однажды разрушит его по самое основание. Он боится стонать, боится дышать, мышцы пресса болезненно сжимаются, но это ничто по сравнению с режущей болью от ощущения твёрдого члена внутри. Тэхён плачет, от слёз давно щиплет кожу, и чёртов Чонгук сцеловывает солёные мокрые следы с уголков глаз. С такой нежностью, от которой хочется лезть на стенку. Но Тэхён не может двигаться в ином направлении, кроме как навстречу Чонгуку. Как в бреду, он шепчет, вытягивая и сгибая пальцы на ногах: — Поцелуй меня... поцелуй. Чонгук повинуется, но Тэхёну всё мало, так что он просит ещё, и ещё, и ещё. Он догадывался, что это будет больно и охренительно хорошо, но совсем не ожидал, что настолько. Тэхён находит в себе силы приоткрыть глаза. Пелена застилает взор, и он думает, что может умереть здесь, в огромной, но тесной комнате, так не вовремя — едва избавившись от пронзительного одиночества. Пусть ненадолго, но без остатка. Первый громкий и протяжный стон без боли, без злобы, наполненный лишь абсолютным наслаждением, срывается с губ Тэхёна, когда Чонгук слегка замедляется. Его толчки становятся ритмичными и неспешными, член практически до конца выскальзывает из тесно обхватывающей его дырки, а когда Чонгук входит до самого конца, то на пару мгновений застывает, наслаждаясь очередным низким стоном. Тэхён обхватывает ладонью свой твёрдый и ноющий от нехватки внимания член и, сжав его, начинает водить по стволу. Он слишком хорошо знает Чонгука, чтобы догадаться, что младший вряд ли хочет кончить первым. Очередной выбивающий из реальности толчок, и мерзкая трель в уши Тэхёна. Чонгук на мгновение останавливается, и старший не сразу соображает, что звук идёт не из его головы. Трель повторяется. Тэхён распахивает глаза. Его взгляд скользит по напряженному лицу Чонгука с прилипшими к нему влажными волосами, капельками пота, стекающими по скулам, с припухшими губами, беззвучно шепчущими его имя, и глазами, пронизывающими до глубины отданной в руки дьявола души. Дзынь. Блядь. Тэхён думает, что по всем законам жанра звонок телефона должен был случиться в тот момент, когда Чонгук только завалил его на кровать. Это могло бы остановить их. Это было бы вовремя тогда, но не сейчас. Чонгук закатывает глаза. Он откидывает со лба чёлку, наклоняется к Тэхёну, собирает языком кристаллизованную соль в уголках его глаз. Грудь часто и неровно вздымается, а тело судорогой сводит, когда он вынимает свой член и переворачивает старшего на живот, нажимает ладонью на поясницу, чтобы тот выпятил задницу и снова натягивает его на себя. А телефон продолжает звонить. Чонгук роняет крепкое междометие и тянется на звук. Дисплей светится фотографией черноволосой женщины, и парень усмехается, бросая взгляд на взмокшую бледную спину. – Да, мам? – насмешливо тянет он, одновременно сжимая пальцами тэхёнову ягодицу. Внутри Тэхёна словно обрывается что-то. Тело немеет, а глаза с непривычной ясностью распахиваются и впиваются в стену. Растительный узор обоев колется в мозг шипами. Он задерживает дыхание, и в комнате становится так тихо, что отчётливо слышится каждое слово. – Почему ты так долго не отвечал? – спрашивает она обвиняющим тоном, который идет вразрез с её обычным поведением. – Был занят немного, – Чонгук закатывает глаза и прикусывает щеку, чтобы не застонать, когда Тэхён сжимается вокруг него. Чонгук получает удовольствие? Тэхён снова напрягается, дёргается, пытается скинуть с себя властно обхватившую его руку, наплевав на все обещания. Младший, наблюдая за каждым его шагом, тут же зажимает его бёдра коленями и впивается ногтями в нежную кожу ягодиц. Так, чтобы боль привела Тэхёна в чувство. Тот застывает в страхе быть обнаруженными, закрывает лицо руками и начинает по-настоящему, не от удовольствия, а от разочарования и обиды плакать. – Что ты кушал сегодня? «О, лучше тебе не знать», – усмехается гнусный внутренний голосок в голове Чонгука. Но вместо этого хрипло отвечает: – Ты звонишь, чтобы узнать об этом? Женщина некоторое время молчит, а Чонгук не двигается, молча наблюдая за тем, как подрагивает спина брата. Он чувствует, как пот скользит по коже жирными каплями; время ускользает сквозь пальцы. – Церемонию назначили на пятницу, – говорит она, наконец. Чонгуку настолько похуй, что он порывается бросить трубку сейчас же и оттрахать Тэхёна до смерти. – М, – мычит он, глубоко и медленно заполняя старшего собой. Тэхён тихо всхлипывает и ломает пальцы, впиваясь в простыни. – И вы оба должны присутствовать. На секунду Чонгуку кажется, что она знает, чем они оба сейчас занимаются. Но пусть весь мир подождёт, пока они не сгорят в своём аду. Как только Чонгук отбрасывает телефон, Тэхён резко подаётся вперед, соскальзывает с члена и, перевернувшись, пихает младшего пяткой в грудь. У того в глазах дьявольские искры, кажется, будто Чонгук лишь возбудился от этого разговора. Но не Тэхён, чёрт возьми, у него всё ещё есть совесть, чего не скажешь о хороших отношениях с матерью. Она и без того не горит желанием общаться со своим бесполезным старшеньким сыном, и даже если она ничего об этом не узнает, это просто... просто... Слишком. — Ты... ты! — скулит он хрипло и обиженно, из-под спадающих на глаза волос сверкая на Чонгука праведным гневом, как ребёнок, получивший несправедливое наказание за то, чего не совершал. — Ты долбанный псих! Ты с ума сошёл... – Ага, – просто кивает Чонгук и ловит его за щиколотку, подтягивая и снова подминая под себя. Тэхён в полсилы лупит его по спине, сжимает губы в тонкую линию от гнева, ненависти и бог знает чего ещё. А Чонгук веселится. Он хрипло смеётся, сдавливает бёдра старшего и снова направляет в него свой член, терпеливо снося короткие, но хлёсткие удары. Тэхён выгибается, зажмуривается, но продолжает беспомощно расцарапывать его спину. – Придурок… – мычит Тэхён, когда Чонгук разводит его ноги и входит под другим углом – резко, скользко и со смаком. У него в глазах снова звёзды. Они текут по щекам, горько-солёные, стыдливые, несравненные. – Ага. – Ёбнутый… – В точку. Чонгук подаётся вперёд, прижимается губами к губам Тэхёна, искусанным, покрасневшим и дрожащим от рыданий. Целует глубоко, с языком. Его всего ведёт – и Тэхёна ведёт не меньше. Младший накрывает член брата рукой, сжимает, проводит вверх-вниз, ещё раз, и ещё раз, ещё. Тот стонет – низко, как умеет, сорвано, задыхается, умирает под Чонгуком, плачет и вытягивается в струнку, когда тот набирает неебический темп. Амплитуда движений сокращается, Чонгук рычит над его ухом, стонет до жжения в глазах знакомое «Тэхён», и они оба кончают: младший в него, а Тэхён забрызгивает спермой чужую руку, свою грудь и живот. У Чонгука ослабевают руки, и он валится на старшего, тяжело дыша и не шевелясь. Блять. Они сделали это. Сорвались с обрыва. Они так и лежат минут десять в блаженном забвении, уткнувшись друг другу в изгибы плеч. Тэхён мечется, мотает головой, отходя от бурного оргазма, и мажет губами по солоноватой коже Чонгука, облизывается и мычит, прикрыв глаза. Тэхён в отчаянном положении, Тэхён в полной заднице, Тэхён готов к тому, чтобы полностью отказаться от выстраданного им на протяжении долгих лет образа. И знаете что? Ему абсолютно на это похуй. Потому что Тэхён думает, что за такое безоговорочное блаженство, за ощущение, пусть всего на несколько десятков минут, абсолютного счастья можно отдать всё, что угодно. Тэхён тяжело дышит, открывает глаза, всматривается в умиротворённое выражение на лице Чонгука. Он не знает, любовь ли это, похоть ли, грех ли, но за это абсолютно точно можно броситься с головой в пропасть. Он с трудом выбирается из-под Чонгука, пытается сесть, но вместо этого лишь подпрыгивает на месте от боли и в итоге встаёт. Прохладный воздух подло гладит влажную разгорячённую кожу, проясняя мысли. Блаженный момент забвения проходит, оставляя в голове обрывки фраз, событий и ощущений. Выбравшись из-под крепкого тела брата, одного взгляда на которое хватит, чтобы снова возбудиться, он словно выныривает из мыльного пузыря, и мир теряет яркие краски. Утром будет очень больно. Тэхён дрожащими непослушными пальцами убирает волосы, прилипшие к вискам, и успевает сделать шаг в сторону ванной, прежде чем его ловят за запястье. — Хён? Чонгук подрывается следом и, хотя он не чувствует ног, всё равно плетётся за братом в душ. Тэхён не сопротивляется – ему хочется продлить время наедине с младшим, и неважно – как. Пусть этот сладкий плавающий мираж никогда не развеется. Чонгук прижимает его к кафелю, целует снова и снова, не может насытиться. Ныряет пальцами между тэхёновых ягодиц, скользит внутрь по своему семени. Тэхёна прошивает током вдоль позвоночника, он открывает и закрывает рот, откидывается на стену и весь становится таким гуттаперчевым, покладистым и соблазнительным, что у младшего снова встает. Крепко и неизбежно. – Второй раунд? – усмехается он на ухо старшему и широким мазком лижет его в шею, надавливая языком на только недавно поставленный засос.