war of hormone

Тэхён сидит на краешке кровати, согнув ноги в коленях. Они упираются в ворох из нескольких одеял, под которыми спит и излучает тепло Чонгук. Утро встречает серостью. Он знаком с такой погодой, она бесконечно подлая и долгая. Небо, плотно покрытое пеленой одной сплошной тучи, может оставаться днями и даже неделями без единого просвета. Как вся грёбаная жизнь в стенах клана. Проснувшись, Тэхён чувствует ноющую боль во всём теле. Она его не волнует, потому что Тэхён хорошо знает это чувство, знает, что бывает намного, намного больней. Ночью он часто просыпался от духоты и жары, оказавшись зажатым в тесном кольце объятий под несколькими одеялами. Даже в этом они с Чонгуком разные. Тэхён спит под одеялом только в самые холодные дни, в остальные — под тонкой простынёй или покрывалом, открыв нараспашку окно, а пальцы у него вечно холодные и сухие с шершавой кожей. Чонгук же не любит холода, в комнате его часто жарко и темно, плотно задёрнутые занавески даже утром едва ли пропускают много света, а спит он под несколькими одеялами сразу, разбросав по большой кровати три больших подушки. Ещё Чонгук вечно спит в одном белье или голым, в то время как Тэхён всегда наряжается в необъятную кофту и штаны. Так что он ни черта не высыпается в объятиях брата, а выбраться из паутины одеял и открыть окно ему удаётся только ближе к утру. Он немного вспотел, но в душ не хочется, на всё ещё влажных кафельных стенах хранятся воспоминания о том, как Тэхён балансировал между истерикой и экстазом, пока мелкие жестокие капли барабанили по спине, когда Чонгук прижимал его щекой к дну ванны. А потом завернул его в свой халат, отвёл в постель и даже соизволил кинуть какую-то пижаму, кажется, Чонгук носил её лет в четырнадцать. Вот так. Чонгук знает Тэхёна ничуть не хуже, чем Тэхён знает Чонгука. Ещё Тэхён знает о своих грехах и совсем немного о любви. В основном, из книг. Когда-то где-то он прочитал, что в любви, как и в атаке, выдох важнее вдоха. Опустоши себя, говорят они, чтобы наполниться. И Тэхён ложится поверх одеял на Чонгука, закрывает глаза и вдыхает, вдыхает, вдыхает. Потому что как бы он не переполнился этим терпким, кружащим голову запахом, ему всегда мало. Под весом тяжести Чонгук не просыпается, но шевелится, и из-под одеял появляется тёмная макушка. Тэхён осторожно отворачивает одеяло и глотает комок из нежности в горле. Прозвучит банально, но во сне Чонгук выглядит как ребёнок. Если подумать, не только во сне, да и всегда, Чонгук всё ещё такой ребёнок. Такой же вредный, чувствительный, сладкий, местами жестокий и нуждающийся в постоянном внимании. Глядя на подрагивающие во сне ресницы, на запоминающуюся линию профиля, слегка приоткрытый рот, Тэхён испытывает к брату, всю ночь издевавшемуся над ним, такую отчаянную и необъяснимую нежность, что становится жутко. Он дёргает Чонгука за ухо, проводит кончиками ногтей по скуле, пододвигается ближе и дарит сухой поцелуй в висок. Тэхён никогда не осмелился бы на это, если бы не знал, как крепко спит Чонгук и не просыпается, пока сам того не возжелает. Уткнувшись носом в горячую шею, он затихает, зная, что через минут пятнадцать Чонгук откроет глаза, между ними снова вспыхнет война, и Тэхён ударит первым, потому что иначе этот маленький монстр разобьёт ему сердце. Но эти оставшиеся пятнадцать минут он не хочет ни о чём жалеть; только наслаждаться, как помешанный, запахом кожи и размеренным дыханием, слушать которое можно две вечности. За свою жизнь Чонгук научился притворяться не только надменным и высокомерным ублюдком, но ещё и спящим. Спящим надменным ублюдком, которого в эту минуту клинит, кроет и ведёт всего от захлестнувшей нежности. Тэхён такой мягкий и ласковый, и Чонгук боится, что ему это снится. Но ещё больше боится открыть глаза и увидеть в отражении тэхёновых глаз безразличие или отчаяние. Две разных эмоции по сути, но они обе сломают в нём что-то очень важное и хрупкое. Он шумно выдыхает, прежде чем упасть в объятия кошмара и приоткрыть веки. Старший неотрывно следит за его лицом, полусонный, тёплый, домашний. В чонгуковой пижаме, которая всё равно повисает на нём не по размеру. Дыхание срывается с его приоткрытого рта и дотягивается до щеки младшего, слипшиеся ресницы подрагивают, волосы в беспорядке мечутся по подушке. Лучше всех. Тэхён и утро, встреченное с ним – лучше всех. – Gut monin, – тихим и хрипловатым ото сна голосом вещает Чонгук, выпутывая руку из одеял и протягивая её к лицу Тэхёна. Проводит подушечкой большого пальца по щеке, выше, очерчивает бровь и скользит всей пятерней в песочные волосы. Тэхён не двигается, не отталкивает, и Чонгук позволяет себе утонуть в нежности с головой – подаётся вперёд и прижимается сухими губами к крошечной родинке на носу старшего. Всю бессонную ночь Тэхён планировал свою реакцию. Он распланировал её до мельчайших подробностей, начиная от тембра голоса и заканчивая тем, как изогнутся его брови под бездушным взглядом. Он, нахрен, не для того провел в рисовании грандиозных планов весь остаток ночи, что был предоставлен самому себе, чтобы растечься безвольной лужей, как лёд от контакта с огнём. Чонгук — огонь, жар, пламя, разгорающееся под сердцем, а его ладони горячие, сухие и расслабляющие, как песок на берегу моря, пригретый лучами солнца. Тэхён знает, что стоит потерять бдительность, и Чонгук забьётся всюду, как тот же песок, окутает мысли и чувства без возможности когда-нибудь до конца их вымыть. Тэхён не теряет бдительности, он совершенно сознательно и без сожалений расстаётся с ней во имя Чонгука, его тёплых, как песок, ладоней и восхитительных поцелуев. Мама часто говорит Тэхёну о том, что он безвольная тряпка. Ну, соглашается Голос, тряпка же и есть. — Чонгук, — тихо зовёт он; спросонья и без того низкий голос Тэ всегда хриплый, и если он говорит негромко, то всегда срывается. — Чонгук, — повторяет он, прикрыв глаза и приподняв голову, чтобы поцелуй с носа переместился на губы. Тэхён ёрзает, карабкаясь по телу брата чуть вверх, а заняв удобное положение, утягивает того в сухой поцелуй одними только губами, нежный, неуклюжий и отнюдь не пошлый. Он зовёт его по имени, будто хочет что-то сказать, но на самом деле не хочет. Тэхёну страшно, что слова убьют то хрупкое равновесие, воцарившееся между ними этим дождливым утром. Он барабанит по дорожкам в саду, и этот звук успокаивает, убаюкивает Тэхёна и его внутреннего демона. В каком-то бессознательном состоянии он протягивает руку и переплетает их с Чонгуком пальцы. Сквозь открытое окно пробирается холодный ветер, кружа по комнате, лаская открытую спину Тэхёна в том месте, где задралась кофта. Он дрожит от холода и разрывает поцелуй, чтобы капризно скривиться. Чонгук улыбается – по-другому никак. Он притягивает Тэхёна к себе, ещё ближе, ещё теснее, перекидывает ногу через его бедра. Старший не сопротивляется. Эта их маленькая уютная идиллия выбивается простотой и понятностью. Чонгук не единственный, кто любит. Всем сердцем. Неправильным, гнилым и холодным сердцем. Не единственный. Он расплетает сцепленные пальцы, тянет за угол верхнего одеяла, накрывая их с головой. Знает, что Тэхён терпеть не может – так, но именно сейчас ничего не сделает, не возмутится, не скинет с себя руки брата, не включит обычный режим беспощадной суки. Будет паинькой. Прижимая его к себе, Чонгук думает о том, как было бы хорошо наконец сказать: «Я люблю тебя» «Не бросай меня» «Не ненавидь меня» «Будь со мной» «Люби меня» Но вместо этого, выдыхая спёртым воздухом в макушку старшего, едва зарываясь носом в его волосы цвета жжёной пшеницы, почти задыхаясь от нежности, распирающей лёгкие, жгущей кожу и пульсирующей на кончиках пальцев, он говорит: – Будь у меня ошейник, я бы посадил тебя на цепь, – в шутку там, всерьёз тут; Тэхён, чуть ли не мурлычущий в его объятиях, замирает. Чонгук что-то говорит. Тэхён слушает Чонгука вполуха, ой, да ему по большому счёту плевать, что там это чудовище лепечет. Он, наконец, дорвался до желанного и может вдыхать этот восхитительный запах тела Чонгука целое утро и не бояться, что его кто-то на этом подловит. Тэхён едва ли различает лицо брата под толщей одеяла, но ощущает на губах улыбку. Он протягивает руку, касается пальцами приоткрытого рта и с тихим щелчком ударяет в зубы, чтобы до конца убедиться. Чонгук тепло, не зло и не собственнически, а искренне улыбается ему. Ему, а не матери. Пусть Тэхён на задворках сознания и беспокоится о том, через что ему пришлось пройти и от чего отступиться ради этой улыбки, он впервые за долгие годы по-настоящему счастлив рядом с Чонгуком. Господи, молится он, не сдерживаясь и снова порывисто целуя брата в губы, пусть это лживое мгновение длится вечность. Ой, саркастично отзывается Голос, ей-богу, да любая баба уважает себя больше, чем ты; тебе лишь показали крепкий член, и ты будто наизнанку вывернулся. — Ещё немного, и я решу, что мне всё это только снится, — шепчет горячим дыханием Чонгук прямо в ухо, и Тэхён с готовностью игриво отвечает: — Мы можем это проверить. Он ёрзает, осознавая, как недвусмысленно это действует на член Чонгука, который так кстати спит обнажённым, а потом спускается ниже и с нажимом ведёт носом по груди парня, несильно прикусывает кожу и смеётся. — Видишь, никакой это не сон, дурак, — словно сделав великое открытие, заключает Тэхён и прежде, чем Чонгук попытается обхватить его руками, выныривает из одеяла и отскакивает к окну, чтобы закрыть его. Пока Чонгук медленно выкапывается из одеял, Тэхён уверенной походкой направляется к большому стеллажу, открывает его и, окинув ленивым взглядом разложенные по полочкам, как в каталогах мебели, вещи, с невозмутимым видом забирается внутрь. Он переводит взгляд на Чонгука, и тот, вроде бы, абсолютно не против. Это утро такое странное. Тэхён был уверен — будет мерзостно, гадко, будут слёзы сожаления и полный презрения взгляд Чонгука. Но всё совершенно иначе. И, чёрт возьми, если мерзкий голос называет это «вывернуться наизнанку», то Тэхён, очевидно, уже был вывернут. А теперь всё пришло в норму. — Фу, такой порядок, — картинно кривится Тэхён, — позволяешь горничным тут убираться? Свою комнату Тэхён разрешает прибирать только поверхностно, лезть в личные вещи девкам запрещено под страхом смерти. Хотя он почти уверен, что эти смазливые служанки, которых, видимо за сиськи, а не за навыки набирали, всё равно всюду лезут и вынюхивают. Это бабское любопытство, сердито думает Тэхён, упуская из вида тот факт, что сам он сейчас расселся в шкафу у Чонгука и тоже, в общем-то, вынюхивает. — Они часто наведываются к тебе в комнату, — вдруг говорит он. — Ты тут с ними трахаешься, что ли? — поначалу шуточный вопрос неожиданно и для самого Тэхёна превращается в серьёзный. Чонгук неохотно сползает с кровати, находит в ворохе сброшенной вчера одежды свои серые тренировочные штаны, натягивает на голое тело, опуская кромку резинки вдоль линии лобковых волос. Интересно, как теперь Тэхён будет реагировать на его обнажённое тело и близость с ним. А ведь минуту назад они были ближе, чем когда-либо. Чонгук возвращает себе лицо, понимая, что иллюзия и обман, в котором они увязли, не может длиться вечно. Как бы ему ни хотелось. – Бывает, – лаконично выдаёт он одну из не самых постыдных тайн. Обернувшись, Тэхён зубасто улыбается, как будто ждёт, что младший свернёт всё в шутку, но этого не происходит, и он округляет свои ясные глаза. – Ты серьёзно? – роняет он прежде, чем успевает одернуть себя. На секунду, всего на секунду казалось, что они смогут. Смогут нормально общаться, не натянуто улыбаться друг другу, подолгу смотреть в глаза. Но Чонгук умудряется всё испортить. – Вполне, – кивает тот, осклабившись. Он склоняет голову набок, ерошит волосы на затылке и подбирает с пола школьный рюкзак, доставая смятую пачку кента с кнопочкой. Вкус говно, но чудной механизм решает. Он спинным мозгом чувствует буравящий его взгляд и оборачивается, чиркая зажигалкой и не отводя взгляд от тэхёновых глаз. В них паника отсчитывается по крупинкам, глухая ненависть наводняет тёмную радужку, разгораясь яркими медовыми всполохами. Чонгук не идёт – плывёт к нему навстречу, так и замершему возле шкафа с вещами. Всё всерьёз, взаправду, но что-то больно колет с левой стороны груди. Межрёберная невралгия, наверное. Стоит обратиться к врачу, определенно стоит. – А ты имеешь что-то против? Парень хмыкает, подцепляя губами фильтр, муслякая его и чувствуя во рту мерзостную тошнотворную горечь. Тэхён снова зажат между чем-то и ним. Банальная уже сцена. Но на этот раз Чонгук рвётся на лоскуты. На этот раз Чонгук проигравший. Тэхён ощущает спиной твёрдую опору, но продолжает проваливаться куда-то. Голова становится тяжёлой, словно в затылок врезались свинцовые снаряды. И Тэхён не выдерживает этой тяжести, плечи с головой опускаются, и рука в поисках опоры впивается в шею Чонгуку. А потом он с легкостью отбрасывает этот груз и с изяществом, присущим нежным женщинам, наклоняет голову чуть вбок, открывает рот и, приблизившись к губам Чонгука, крадёт сигаретный дым из его рта. Тэхён безнадёжен, он даже готов дышать тем непригодным для дыхания, что выдыхает Чонгук. — Нет, конечно, — мягко отзывается Тэхён, складывая губы в улыбку, только чтобы не получилось обратного, — ты же шеф, ты сам решаешь, кого тебе трахать. К тому же, у них есть классные сиськи и много такого, чего не хватает мне, да? Тэхён не знает, говорит он это за тем, чтобы Чонгук его переубедил, или же он, наконец, решается произнести истину. От мыслей легко отмахнуться, но не от слов. Чонгук облизывает губы, кренится ниже, ощущая на лице дыхание старшего. Пепел с сигареты падает на теплый пол, возможно, оседает и въедается в ковёр, но ему всё равно. Чонгук мелет чушь, но Тэхён и в этом ему не уступает. С блядских губ глупости срываются одна за другой. Какие сиськи? Какое много? Чего такого? «Им всем далеко до тебя, – мысленно исправляет он, – никто не сравнится с тобой». И это правда – Тэхёна и близко нельзя ставить ни с кем. Тем более с женщинами. Тэхён за пределами конкурсов красоты, выше этого, где-то на уровне вселенной, в зоне полной недосягаемости. Даже для Чонгука. – Какая жалость, что ты не девчонка, – сухо отзывается он, внешне оставаясь почти таким же отстранённым. Он отодвигается, прикладывая пальцы с зажатой между сигаретой ко рту, и жадно затягивается, глядя из-под полуопущенных ресниц. – Мороки было бы меньше, и больше шансов не пригореть в аду. Тэхён всегда знал, что Чонгук истинный хищник. Всегда метко находит именно то место, куда можно хорошенько впиться зубами. Жаль, что он не девчонка, конечно же, так думает весь клан. Было бы намного проще. Старшего начинает потряхивать от гнева, перед глазами стоит лицо Чонгука, когда тот трахал его, и постоянная мысль о том, что младший смотрит на кого-то так же, однажды доведёт Тэхёна до убийства или суицида. Чего тревожиться, он в любом случае попадёт в ад. — И на всех девчонок у тебя стоит несколько раз за ночь? — не своим голосом хрипит он, когда в горле пересыхает от горячего комка обиды и злобы. — Ты такой озабоченный ребёнок, да? Тэхён тоже умеет бить по больному, потому что Чонгук всегда хотел быть во всём первым. Он и был, за одним маленьким исключением — родился вторым. — Чонгуки, я ведь могу у них чему-нибудь научиться, ты только прикажи мне. Чонгук словно проглатывает горькую пилюлю, как Алиса – пьёт гадость из маленькой бутылочки, склизкую, зловонную, противную до дрожи в пальцах. Он вжимает окурок в дверцу шкафа, не замечая, как подушечки пальцев горят от жара и пачкаются в черни. Он мажет ими по щеке Тэхёна – раз, другой. Смотрит на собственные пальцы, выводящие чёрные витиеватые узоры на гладкой коже. Сгорает изнутри сдохшим фениксом. Молчит, блокирует чувства, отгораживается от них толстой бетонной стеной, фокусируется на ней, лишь бы не испытывать равную по силе ненависти эмоцию, раненым зверем воющую за клеткой рёбер. – Научиться? – скалится он, стараясь не обращать взгляд на своё отражение в зеркале – чёрные, как два уголька, глаза со вспышками молний и волосы – ещё чернее. Выпрямленная спина, слишком ровная, словно он манекен, и напряжённость в каждом движении, вдохе, стуке сердца. – Тебе это не нужно. И кривится, как будто раздумывает, сказать или нет. Но одного взгляда на растерянное лицо брата достаточно, чтобы решиться. Чонгуку не привыкать летать с четырнадцатого этажа в те секунды, что длятся их гляделки. Боль от падения уже не чувствуется. Он прижимается губами к уху старшего, цепляет зубами мочку, тянет и только потом чеканно шепчет: – Меня вполне устраивает нагибать и долбить тебя в задницу. Руки Тэхёна неестественно выворачиваются, когда он вжимается шеей в плечи и пытается отодвинуть от себя Чонгука, чтобы избежать его обжигающих прикосновений. Он сжимается всем телом и чувствует, как кожа, мышцы, кости начинают зажимать сердце. Чонгук, должно быть, ощущает его болезненную пульсацию, ему осталось только положить руку и слегка надавить, и сердце само выломает грудную клетку и охотно уложится в его ладони. — Отстань, — скулит он, мелко дрожа, и Чонгук, конечно же, игнорирует его просьбы, целуя в шею, забираясь под майку, чтобы погладить кожу; а Тэхёну это хуже прикосновения ножа. — Убери свои руки! Не прикасайся ко мне! Отъебись! Господи, Чонгук, что ещё я должен сказать, чтобы ты понял... Впервые за всё время Тэхён хнычет, как маленький нашкодивший ребёнок, умоляющий отца, доставшего ремень, отменить наказание. Но впервые это так... невыносимо. Чонгук просто долбил его в задницу? Так он это называет? А как назвал бы это Тэхён? Конечно же, предаваться страсти, тут как тут подсказывает Голос, или, если уж быть совсем не скромным, то заниматься любовью. Мысль об этом отдаётся такой болью где-то под сердцем, что Тэхён срывается. Не помня себя, он резко подаётся вперёд и впивается в плечо Чонгука зубами, стискивает кожу в надежде поумерить это болезненное чувство. Кожа под натиском рвётся, и во рту Тэхён ощущает ржавый привкус, а в ушах эхом отдаётся рычание Чонгука. — Я не твоя блядь, Чонгук, — сухо произносит он, сумев отстраниться, и облизывает пересохшие губы, глядя куда-то за пределы пейзажа за окном. — Я твой брат, хочешь ты этого или нет. Чонгук морщится, прижимая ладонь к плечу и ощущая робкое скольжение капель по ней. Кровь высыхает быстрее, чем он успевает понять, что случилось. И пока солёная красная корочка застывает на коже, он пытается не потерять под ногами почву – голова кружится нещадно, будто чёртово колесо крутануло его на бешеной скорости. – Брат, – словно пробуя на вкус, тупо повторяет он глухим отчего-то голосом, – старший брат. Отшатываясь в сторону, он вскидывает на старшего такой взгляд, которым смотрят только очнувшиеся от комы. Чонгук тоже очнулся, не вовремя, но лучше, чем никогда. Внутри него не ураганы, не бури, не штормы, не даже метели – пустота. Белое, угловатое и бездонное нечто, засасывающее в воронку тоски и грусти. – Иди к себе, – просит, именно просит Чонгук таким вымученным, выпотрошенным тоном, которого сам от себя не ожидал. Но это уже не важно. Видеть Тэхёна – больно. Думать о нём – ещё больнее. Находиться рядом с ним – невыносимо.