Panem et Circenses

Под ногтями грязь. Бурый цвет. Цвет крови и боли. Китнисс Эвердин склоняет голову на бок словно кукла, которую дергают за ниточки, смотрит на свои искусанные ногти и видит только грязь. Та въелась в ногтевую пластину, срослась с кожей, отвратительной субстанцией осела на теле. Китнисс видит, как кровь пенится, булькает, как крупные пузыри лопаются с хлестким звуком хлопка. Ей хочется всхлипнуть. Но она молчит. Лишь смотрит на свои ногти. Неровные, рваные, обожженные. И тогда Китнисс закрывает глаза. Сальная Сэй всегда приходит в одно и то же время. Руки ее по-прежнему остры, будто скрюченные ветки деревьев, тело тщедушно и субтильно, столь костляво, что напоминает обтянутый кожей скелет. Но глаза у нее живые, движения быстрые и проворные. Не чета Китнисс, сидящей в большом кресле-качалке у самого окна, смотрящий на мир столь бездумно и куцо, практически глухо. Глаза ее пусты, словно стеклянные шары, отдающие холодным блеском, но не греющие. Когда Сальная Сэй ставит перед девушкой тарелку супа, Эвердин даже не двигается. Плечи ее замирают слишком неестественно, а руки сжимают и разжимают веревку. Китнисс вяжет узлы. Как учил ее Финник Одэйр. — Ешь, — говорит старуха и шаркает ногами по деревянному полу. Нарочно, скорее всего, чтобы хоть какие-то звуки врывались в сознание той, кого мир запомнит Сойкой-пересмешницей, Огненной девушкой, бросившей вызов мощи Капитолия. Только вот Сойка крылья подпалила, сожгла все свое оперение и осталась пустой, словно полой внутри. Огонь пожрал все. Когда Китнисс все-таки берется за суп, то вместе с его вкусом чувствует на своем языке соль. Слезы. Разве стоит теперь плакать? Ночами она кричит. Тело рвано и остро гнется, ногти цепляются за дерево плотно сколоченных досок. Однажды, девушка загоняет себе в палец занозу. Она просыпается утром — единственное время, когда ей действительно удается поспать, когда ее не мучают кошмары — от нудящей боли. Тонкая стружка дерева плотно вошла в плоть. Лютик приходит, брюхом проползает по кровати, принюхивается и облизывает зудящий палец. Китнисс отчего-то улыбается. Впервые за долгое время. Ей снится шепот. Китнисс… Китнисс… Китнисс… Ядовитое шипение тысячи змей, тянущие гласные, мерцающие глаза в темноте, извивающиеся тела, чешуйчатые конечности с длинными когтями, тянущиеся к ней во мраке. А шепот все ближе, бьет в подкорку сознания так, что ужас сковывает все существо. За словами приходят картинки. Лукаво улыбающаяся Рута, ее голос и песни соек-говорунов. Девочка протягивает к ней руки и шепчет знакомое Китнисс. И вот черты Руты преображаются, глаза вытягиваются, кожа белеет. И Эвердин кричит впервые. Ей снится белозубая улыбка Финника Одэйра, запах моря, цвет бирюзовых глаз. Ей снится его смех, его шутки и столь бесстыдный флирт. Финник такой живой, столь настоящий. Но ужас приходит снова, когда его оторванная голова катится к ее ногам, и след рдяной крови на земле, а ее руки все багряные. И снова шепот, шепот, шепот. Китнисс… Ей снится ласковый голос сестры, ее умелые руки, то осознание, что навечно застыло в радужке глаз, чуть растрепанные волосы, едва мятая одежда, сухая кожа ладоней из-за того, что младшая Эвердин постоянно возится в воде. Прим никогда и ничего не боялась. Когда сознание Китнисс подбрасывает ей картину раскуроченного тела сестры, то старшая и теперь единственная Эвердин лишается дара речи. Она хочет возопить, но голос пропадает, все звуки застревают в глотке, закупоривают ее напрочь, и вот девушка задыхается, силится сделать вдох, но не выходит, лишь лицо краснеет. А тело сестры скукоживается, распадается, разлагается, и его едят черви. Когда Китнисс снится Пит, то она думает, что умрет. Прямо здесь, во сне. Шея ее хрустнет тонко и слабо, хребет переломится, и она больше не проснется. Потому что его холодные, ледяные пальцы столь реальны, а сталь в глазах граничит с бездушием. И его бескровные, бледные губы, треснувшие отчего-то, все шепчут ее имя. Китнисс… Китнисс… Китнисс… И круг смыкается, шипение нарастает. Из земли, из клочьев тумана, из клякс темных силуэтов возникают переродки. Змееподобные, шипастые, с загнутыми ногтями и ядовитой пеной у рта. Они все ближе, задевают ее плоть, оставляют кровавые борозды, тут же покрывающиеся гноем. И запах острого разложения стынет в носоглотке. Когда Китнисс Эвердин просыпается, вся ее подушка мокрая от слез, тело трясет, а в горле такой удушливый ком, что девушка не может сглотнуть. — Ты орешь как свинья, которую режут. Китнисс поворачивает голову. Хеймитч развалился в кресле, вытянув длинные ноги. От него несет перегаром, а в руке вновь зажата хорошо знакомая бутылка. — Солнышко, — тянет он, — захлопнись ты уже и дай поспать. Китнисс молчит. Просто смотрит. Мужчина же делает большой глоток из горла. Струя алкоголя бежит по его подбородку и теряется в вороте рубашки. Эвердин кривит нос — она чувствует запах немытого тела. Кажется, Эбернети из тех, кто не меняется. — Замолчала? Вот и славно. Шаркающие шаги по дощатому полу. В точности как Сальная Сэй. Хлопок двери. Девушка переворачивается на бок, взбивает подушку одной рукой и закрывает глаза. Этой ночью сны Китнисс больше не снятся, лишь запах дешевого виски. Она плачет до спазмов. Горло распухает изнутри, набухает как почка растения весной, не дает дышать. Эвердин лишь сцепляет зубы, чтобы не скулить. Ворочается в постели, боясь заснуть, закрыть глаза и снова увидеть Игры, Арену и такое количество крови, что ей никогда не отмыться. Кровь видится ей везде. В случайно упавшей вазе, в темном пятне воды, впитавшемся в доски, в куске ярко-красной материи, лежащей на светлом покрывале, в собственных волосах, когда на них падают косые лучи света из раскрытого окна. Когда она распахивает глаза так резко и порывисто, то снова видит фигуру в кресле рядом с кроватью. В этот раз Хеймитч не так пьян. Бутылка в его руке пуста лишь наполовину, нечистотами от него больше так не разит, и даже волосы не напоминают более свалявшуюся половую тряпку. Мужчина сидит и задумчиво смотрит на нее. Китнисс знает, что снова кричала во сне. Она видела Катона, кровавую кашу вместо его тела, ошметки плоти и крошку костей. И это шевелилось, тянуло к ней наполовину сгрызенные конечности. Китнисс смотрит на Хеймитча. Она рада, что он здесь. Хеймитч смотрит на Китнисс. Проходит короткое мгновение, и он встает, словно дождался то ли ее молчания, то ли широко распахнутых глаз. — Хеймитч, — тихо, горло пересохло, тогда Эвердин смачивает губы, пытается сглотнуть, сгрести со слизистой останки слюны и протолкнуть слова сквозь болезненно искривленное горло. — Останься, — шепчет она, измученная картинками в голове, снами и самой жизнью. Мужчина замирает, так и не дойдя до двери. Жидкость грязного желтого цвета в бутылке болтается, ласкает стенки. — Тебе нужен Пит, — говорит бывший ментор. — Пита здесь нет, — слова, на удивление, легко слетают с губ, почти не больно, почти правильно. Правда должна жалить, но не убивать, ломать, но не доламывать. Она должна оставлять кости целыми, лишь покрывать их трещинами, отравлять кровь, но время от времени давать противоядие. Пит Мелларк так и не вернулся в Двенадцатый Дистрикт, остался где-то там, не здесь. Хеймитч Эбернети возвращается в скрипящее кресло, что покорно принимает грузную фигуру мужчины в свои объятия. Легкий стук стекла о дерево. И Китнисс закрывает глаза. Дышится легче. В следующий раз она расцарапывает себе руки, сдирает плохо зажившую кожу, трет места ожогов столь яростно, что Хеймитч едва успевает перехватить женские запястья. Но Китнисс извивается словно прокаженная, проклятая, демоном порабощенная. Так и есть. Ее демон внутри, в ней самой, бьется в истерике и агонии, рвется на волю, воет. Мужчина прижимает худое тело к постели, вдавливает руки в пружины матраца, держит так, пока Эвердин не прекращается болезненно дергаться. На излом. На ее предплечьях кровавые линии — рваные борозды от собственных сгрызенных ногтей. — Китнисс! — Хеймитч зовет ее, склоняясь ниже, когда она начинает приходить в себя, давиться слезами, истощенная, уставшая и измученная. — Китнисс, что с тобой? — Розы, запах роз. И огонь. Она складывается на кровати. Комок дрожащих мышц, натянутых нервов, клеть хрупких костей, утлая душа и ничего более. Хеймитч отчего-то не встает. Лишь отпускает руки девушки и ложится рядом. Глаза его широко распахнуты. Китнисс лежит и глухо всхлипывает. Кожу щиплет, но она старается не обращать на это внимания. Ломаная. Разбитая. Призрак. Тлен. Пепел. Вот какова цена победы, вот что значит быть живым героем, символом свободы и революции. Лишь огонь и боль. Плечи ее снова неестественно вздрагивают. Плакать глупо. Легче не станет. Это фикция, красивая ложь, фантомный призрак. Людям ведь надо во что-то верить. Так может хоть в исцеляющую силу слез. Когда чужие руки обнимают ее, Китнисс напрягается. От Хеймитча не разит перегаром и не несет спиртным. Это кажется странным, даже диким. Эвердин замирает, каждой клеткой тела впитывая этот незнакомый запах. Хеймитч пахнет лесом. Глаза ее так широко распахиваются, а мужские руки сжимают девичье тело сильнее и отчего-то бережнее. Эбернети молчит, лишь сопит ей в затылок. А она вдруг с удивление осознает, что глаза больше не влажнеют, лишь соленые дорожки слез застыли на щеках. Китнисс Эвердин лежит и думает о лесе, о говоре птиц, о тяжелых шагах медведей, о звоне туго натянутой тетивы и о свисте верно летящей стрелы. — Завтра я пойду на Луговину, — и голос ее впервые за долгие недели тверд и звонок.