Panem et Circenses

Он находит ее среди золы и пепла человеческих тел. Руки у нее все в кровавых бороздах и фиолетовых кровоподтеках, волосы скатались, нескольких клоков явно не хватает — видна кожа головы. Она вся грязная и такая худая. Кажется, тронь и почувствуешь кость. Утлое тело трясет, лихорадит страшно и люто. Сначала она не узнает его, отползает, как раненое и побитое животное. Замаранное и затасканное платье цепляется за острые камни и скупо шуршащие листья. Девочка забивается в угол покореженного здания. От стены осталась лишь ее несущая часть. Тонкие, птичьи руки закрывают уши, глаза зажмуриваются. — Мадж, — зовет он ее, тихо, осторожно, аккуратно, как всегда поступал в лесу с раненными животными, готовыми забиться в агонии и истерике. — Мадж, — повторяет так ласково, так тепло, что она открывает заплаканные глаза. Они слишком большие на бледном лице, впалые. Губы ее дрожат. — Ты узнаешь меня? Мадж Андерси смотрит на Гейла Хоторна несколько секунд. Взгляд ее скользит по его лицу, перемещается на плечи и следует к протянутой ладонью вверх руке. Эта рука тянется к ней. Она видит линии, прорезающие кожу, чуть запачканный край простой кофты. Снова смотрит в его глаза, а затем кивает. Мадж Андерси узнает Гейла Хоторна, но менее забитой и напуганной она от этого не становится. Девушка теряет сознание практически сразу. Голова ее откидывается назад, грозя переломить тонкую шею, слишком хрупкую, будто изношенную. Гейлу она кажется невесомой, чересчур легкой. На его руках она смотрится ребенком, когда он несет ее к планолету. Он не знает, как она пережила бомбежку Двенадцатого Дистрикта, где пряталась, что ела, что с ней вообще было. Он лишь поджимает губы, когда опускает слабо дышащее тело девочки на одно из кресел и перехватывает ее талию ремнями. Мадж постоянно кренит и клонит в сторону, грозя разбить лоб о пол. — Сядь рядом, — советует Боггс. — Лететь все равно недолго. Гейл отчего-то подчиняется. Когда ее голова пристраивается на его плече, она выглядит почти умиротворенной. У нее запекшиеся и потрескавшиеся губы, волосы все спутанные, кожа грязная, но она больше не выглядит такой напуганной. Гейл смотрит на нее и отчего-то улыбается. Мадж Андерси молчит. Она смыла с себя всю грязь, облачилась в серое платье, закрывающее все руки с цветастыми пятнами. Ткань давит ей на горло, но она упорно отказывается надевать одежду, чуть обнажающую шею. Девушка подстриглась, подровняла свои локоны. На ее затылке теперь красуется смешной пучок — пряди торчат ершом. Она похожа на школьницу младших классов. Неуверенную, пуганную, робкую, но любопытную. У Мадж ладные руки. Она быстро нашла себе работу в Тринадцатом Дистрикте. Гейла это удивляет. Он всегда считал ее белоручкой, этакой правильной девочкой, послушной дочкой мэра, которая может носить броши, вязать ленты в волосы и ходить в красивых платьях. Но Андерси ловко шьет, умеет готовить. Хоторну все это кажется странным. В сущности, он просто не хочет признавать, что ошибался на ее счет. Девочка-то хорошая. Только вот почему она постоянно молчит? Гейл замечает, что Мадж ищет его общества. То сядет недалеко, когда он переговаривается с солдатами, на завтраке, обеде и ужине он постоянно видит ее светлую макушку. Он даже знает, что ее комната недалеко от его собственной. Скорее всего, совпадение. Но девушка становится незримым призраком его жизни. И Гейл с удивлением отмечает, что его это не напрягает. Она куцо улыбается. Губы ее зарубцевались — все никак не хотят заживать. А, когда она во время работы задирает чуть выше ткань кофты, он видит гематомы на руках. Не проходит. Плохо это. Взрывы, бомбы, каменная крошка, осколки стекла, железные балки — это все могло навредить ей. Она чудом осталась жива. Как-то Гейл решается поговорить с Мадж. — Можно? — он пальцем указывает на свободное место рядом с ней во время обеда. Девушка едва мнется, склоняя голову так, что он видит место, откуда был вырван клок волос. И как только она умудрилась так за что-то зацепиться? Хоторн ждет, получает утвердительный кивок — слабое движение подбородком вниз — и садится. Он высокий, широкоплечий, жилистый. Локти расставляет широко. Она рядом с ним вся собирается в комок, неумело возит алюминиевой ложкой в каше и все так же не поднимает головы. — Я хочу с тобой поговорить, — произносит Гейл, — ты ведь будешь со мной говорить? Мадж лишь закусывает нижнюю губу. Сильно-сильно. — Что с тобой случилось? Как ты выжила? — молодой человек чуть склоняется к ней, протягивает руку и накрывает своей ладонью ее тонкие, такие ломкие пальцы. Все происходит быстро. Андерси подскакивает с места с удивительной проворностью, переворачивает тарелку и кружку, оказывается дальше на несколько шагов. Гейл лишь хмурится. Она сбегает из столовой, оставляя его одного, растерянного и озадаченного. С этой девчонкой что-то не так. Хоторн замечает, что она не любит прикосновения. Всячески избегает их. То плечом чуть поведет, то едва передвинется на скамье, то руку уберет, то увернется, то локти прижмет. Она не касается даже пальцами. Сначала юноша принимает это на свой счет. Фыркает. Злится. А потом подмечает, что она избегает любых прикосновений. Уклоняется от мужчин всех возрастов она особенно рьяно. Мадж избегает большого скопления людей противоположного пола. Всегда рядом с девушками или женщинами. Это не показалось бы странным, если бы она не вздрагивала при звуках мужского голоса, не зажималась так, не клонила голову, словно хочет слиться с окружающим пространством, с серыми стенами и мутным потолком. Она, словно, боится. Гейл Хоторн ощущает, как внутри что-то обдает холодом. Будто скребет грудную клетку ледяными когтями. И воздух со свистом из легких, через носоглотку. У него плохое предчувствие. — Гейл, я хочу домой, — произносит она впервые, и голос ее хрипит. Юноша думает, что ослышался. А Мадж смотрит на него своими большими, печальными глазами. В ней столько боли, столько надломленности, столько неправильных линий, косых черт. И затаенная тоска. Альма Койн ему отказывает. Само собой, никто не может покидать Тринадцатый Дистрикт без ярой нужды. Альма Койн кривит губы и со вздохом склоняет голову. Китнисс Эвердин смотрит на нее внимательно, почти почтительно, если бы не так едко и насмешливо. У Сойки-Пересмешницы есть свои привилегии. И Мадж Андерси получает поездку домой. Она едет вместе со съемочной группой. Крессида говорит с Китнисс об агитационных роликах, о революции. В глазах бывшей подруги молчаливая Мадж замечает несколько оттенков эмоций: злость, мешающаяся с яростью, готовность сражаться и стылая боль. Она прячется за зрачком, теряется в пестроте цветной радужки, но Андерси ее видит. Когда Китнисс поворачивает голову, Мадж оказывается пойманной врасплох. Эвердин улыбается. Мягко, тепло, как тогда, когда они были школьницами и ходили в одну школу. Миссис Эвердин всегда заплетала своей дочери тугую косу. У Мадж бы никогда такой не было — волосы слишком жидкие. Сейчас Андерси улыбается в ответ. Мир еще можно построить. Вид разрушенного Двенадцатого Дистрикта повергает Мадж в шок. Она минует улицы, заваленные человечески пеплом, каменные глыбы, бывшие когда-то домами. В воздухе витает запах тлена. Все такое черное, серое. Угольное. Это даже почти иронично. Мадж знает, что Гейл идет за ней. Она запинается неожиданно для самой себя. Губы ее трясутся, пальцы ломаются, ноги подкашиваются. И такая горечь жжет глотку. Девушке кажется, что ее сейчас вырвет. То ли кровью, то ли желудочным соком. Хоторн кидается к ней, слишком спешно, слишком быстро, но ей хватает сил выставить вперед руку. — Не прикасайся! — в ее треснутом голосе — паника. Она все еще хрипит, плохо валяя на языке звуки. Слишком долго молчала. — Мадж, расскажи мне, — просит он, ласково и осторожно, и тогда она смотрит на него. — С тобой что-то сделали, — говорит Гейл. — Я это знаю. Дело не в бомбежке. Кто-то умышленно причинил тебе боль. Андерси жует нижнюю губу. Смотрит на серую землю под ногами, выпачканную в человеческой золе, пепле костей. — Их было двое, — тихо говорит она, и порыв ветра вскидывает ее короткие пряди, оголяет белую кожу черепа там, где не хватает волос, — они изнасиловали меня недалеко от моего дома, уже разрушенного бомбами, сброшенными Капитолием. Они забавлялись, — говорит она бесцветным голосом, — хохотали, причиняли боль. — Стоит спокойная, отрешенная, словно неживая. — Я думала, что умру. И жалею, что действительно не умерла. — Дура, — цедит Гейл сквозь зубы, а Мадж приоткрывает рот. — Это можно пережить. — Правда? — и истерический смешок с губ. Он делает к ней шаг, она отходит назад. — Подумай о тех, кто мертв. Вспомни, что ты жива. Сколько жен и мужей, дочерей и сыновей, отцов и матерей сгубил Капитолий. А ты выжила. Так живи, — он почти рычит, приближаясь к ней. — Не замыкайся, не смотри затравленно, а живи. — Гейл… Ее страх осязаем. Его можно почувствовать искрящимся на кончиках пальцах, застывшим надломанной линией во всей ее хрупкой фигуре. Мадж лишь дергается в сторону, когда крепкие руки сжимают ее. Незнакомо, но тепло. Хоторн прижимает ее к своей груди. И она чувствует биение сильного молодого сердца, там, за клетью сосудов и костей. Он по-мужски твердый, до странности горячий. И вдруг девушку прорывает. Она плачет долго и глухо, рыдает, а он все не отпускает ее, лишь гладит по голове, пальцами ласкает оголенные участки кожи без волос, что-то тихо говорит, а она, за своими судорожными всхлипами, не может разобрать, что именно. Так странно заливаться слезами в его объятиях, принимать чужое тепло и чужой покой. — Плачь, — шепчет его голос, — станет легче. — Гейл, — она поднимает голову. Руки у него ласковые, пусть и кожа грубая. Он пахнет лесом и свежим воздухом. Мадж рассматривает его лицо. Впервые, она видит Хоторна так близко, так ясно ощущает, какой он. Высокий, поджарый, горячий словно лава. Ей странно, но не неприятно. — Ты будешь рядом? — задает она наивный вопрос — так дети просят родителей остаться с ними на ночь, боясь выдуманных монстров под кроватью. — Буду, — улыбается Гейл. Отчего-то Мадж уверена — он не лжет.