Panem et Circenses

Собачий лай режет барабанные перепонки. Громкий, звонкий, молодой голос большой овчарки прорезает ночную тишину. Собака заливается, подвизгивает, лает так, что Пит уверен — соседи проснутся и тогда несдобровать. Они будут потрясать кулаками, упирать руки в бока, кривить свои лица, кричать о недостойном поведении, сами больше похожие на торговок на базаре, чем на представительных людей этого тихого жилого района. Мелларк не хочет неприятностей. Как-то Тед, щербатый на один зуб и вечно смолящий сигарету за сигаретой, сказал, что если собака будет снова тявкать в два ночи, то он возьмет охотничье ружье и пристрелит ее. Сказал это просто, легко, даже не как угрозу, скорее, как простой факт. И Пит поверил. Поэтому псину надо заткнуть как можно скорее. Мужчина уже не молод, но проворства и ловкости ему хватает, чтобы быстро накинуть халат и выскочить на кусачий мороз. Северный ветер тут же впивается в обнаженные участки кожи своими горячими поцелуями. Мелларка прошибает дрожь, но он живо подбегает к лающей Лейле. Молодая, шумная и юркая. Глаза преданные, хвостом виляет. — Тихо, — Пит приседает на корточки, широкой ладонью прикрывает собачью пасть. Лейла тычется ему в руку мокрым носом, лижет шершавым языком огрубевшую кожу. Мужчина улыбается, треплет животное по загривку, и то щурится от ласки и удовольствия. — Идем в дом. Сегодня холодная ночь. Псина большая. В прихожей она тут же натаптывает следы, занося на своих лапах грязь и крохи снега. Виляет хвостом, грозя сбить вазу, стоящую на тумбочке. Слишком вертится на месте, создавая столько шуму и гаму. Но Пит улыбается. Одергивает на себе растянутую футболку, в которой давно привык спать, кидает халат на кресло, стоящее рядом с журнальным столиком. Там — газеты с ярко-пропечатанными буквами и очки. Пит давно без них видит плохо. Лейла ходит за ним следом по всему дому, постоянно подгоняет его своим носом, утыкая черную кнопку в человеческую ладонь. Пит часто шаркает ногами, а, когда поднимается по лестнице, стоит через каждые десять ступенек. Спускаться ему проще. Лейла кружит вокруг него. Иногда встает на задние лапы, высовывая розовый язык, клонит голову чуть набок, а потом вдруг начинает скакать по дому. Засыпают они вдвоем на большой кровати. Пит лежит на спине, собака кладет голову на его грудь. Теплое живое тело греет мужчину, прогревает кости, лишенные былой молодости. Шерсть приносит запах леса. Мелларк знает, что утром простыни придется стирать — на них слишком много шерсти и грязи. Но когда Лейла жмется к нему во сне, он не чувствует едкого одиночества, разрастающегося глубоко в душе год за годом, день за днем, сея сомнения, страхи и мертвую старость. — Ты спишь с собакой? — голос недовольный. Пит ворочается во сне. Мокрый нос зверя пропитал влагой его любимую футболку. Мужчина нехотя открывает глаза и фокусирует свой взгляд. — Я так и знала, что оставить тебя одного — это чревато. Место собаки на улице. Примроуз Эвердин поджимает губы на свой манер, такой чисто женский, скептический, который приходит лишь с годами. Так обычно смотрят матери, которых за юбку постоянно дергает пара маленьких рук, так смотрят жены на своих мужей-лодырей. Примесь любви и негодования. — Тед грозился ее пристрелить. — Отучи собаку лаять по ночам. — Лейла мерзнет. Примроуз ничего не говорит. Лишь закатывает глаза и фыркает себе под нос, что-то бормоча о чокнутых стариках. Прим ее давно никто не называет. Даже Пит не решается. Прим была девочкой, юной, хрупкой, тонкой как тростинка, умной, доброй. Еще не закаленной жизнью. Примроуз давно уже женщина. У нее за плечами два брака и два развода. У нее взрослые сын и дочь. Кайл и Марисса. Кайл — изысканный ювелир. Работает в Первом Дистрикте. Марисса — актриса. Примроуз позволяет себе отзываться о своей дочери спесиво, почти ядовито. Пит понимает. Примроуз всю жизнь хотела помогать людям, а не развлекать их. Она не одобряет выбор Мариссы. Да и от работы Кайла не в восторге. Но с сыном она всегда ласкова, пусть он и редко приезжает сюда, в Двенадцатый Дистрикт. После революции, той самой, уже такой далекой, когда время бесследно сжевало столько лет, Панем совсем иной. Вольность, свободомыслие, свободолюбие, лишь разумные границы и рамки. Мир будущего таков, каким Пит хотел его видеть, когда еще был мальчишкой. Только вот он кажется Мелларку пустым и безжизненным. Дыра в его душе слишком велика. Примроуз приходит к нему раз в неделю. Готовит, хотя он и сам это отлично умеет делать. Но возраст стал напоминать о себе. Хуже всего то, что у него трясутся руки. Тогда кисть выскальзывает из пальцев, оставляет неровные, некрасивые, фальшивые мазки на белом холсте. Примроуз советует ему читать книги и газеты. Рисование — это былое. Но Пит сопротивляется. Однажды, вытаскивая из духовки пирог, он сильно обжигает себе пальцы. Эвердин ругает его долго и говорит, что больше не подпустит его к плите. — Пит, тебе шестьдесят. Смирись. Он прекрасно знает сколько ему. Кривится, когда ему об этом напоминают. Примроуз иногда приходит вечерами, приносит фотографии дочери с очередной роскошной фотосессии. Фыркает, закатывает глаза, неодобрительно поджимает губы. Марисса красивая, стройная, ладная. Она озорно хохочет в камеру. У Мариссы оливковая кожа, тугие непослушные локоны темного цвета и серые глаза. Ни Пит, ни Примроуз — никто из них не может смотреть на Мариссу. — Пусть снимается себе дальше, — говорит женщина и кидает альбом на журнальный стол. Иногда Эвердин засыпает прямо в его доме. Она едва младше него, но выглядит такой бойкой, такой волевой, такой живой. Словно не стареет, не считая морщин на шее да в уголках глаз. Пит помнит ее иной. Девочкой, наивной, светлой, лишенной жесткости. Сейчас в Примроуз Эвердин стали и силы хватит на них обоих. Мелларк даже ей благодарен. За тихие беседы, за блестящие глаза, за умение жить. Пит ощущает себя насквозь дряхлым стариком, хотя, в сущности, шестьдесят — всего лишь возраст, не диагноз. В шестьдесят многие остаются мечтателями и романтиками, хранят молодость души, принимают модные веяния, подбадривают молодежь. Иногда мужчина выходит на крыльцо своего дома и долго смотрит в сторону леса. Колючей проволоки с током давно уже нет. Убрали ее, снесли. И теперь уродливое чудовище больше не щерится в темноте. Лес шепчет, клонит кроны, разговаривает на языке хвои и севера. Пит хотел бы его понимать. Да так и не смог. Зато его понимала она. Раз в год Пит Мелларк ходит в лес. Конечно, с каждым прожитым днем это становится все сложнее и сложнее. Но Питу нравятся эти прогулки. Он знает путь хорошо, знает каждое дерево, и иногда ему кажется, что они приветственно качают своей листвой. Юные парни из Двенадцатого Дистрикта, высокие, подтянутые, посмеиваются над ним. Молодость хлещет из их широко распахнутых глаз, вибрирует в мышцах, застревает в их глотках звонким смехом. Они ерничают, перебрасываются шуточками и вызывают вздохи восторга у тамошних девчонок. — Мистер Мелларк! — кричит как-то один из них. Долговязый, светловолосый. Райан. — Зачем вы ходите в лес? — Причуды старика, — с усмешкой отзывается Пит и больше не обращает на парней внимания. Лейла трусит рядом. Виляет хвостом, принюхивается к запахам, острит уши. Пару раз она даже гоняет зайцев, заливаясь таким громким лаем, что пугает всех птиц в округе. Те взмывают черной грядой, разрезая небо темными точками. Мужчина всегда приходит в одно место. Здесь есть большой валун. Камень нагревается солнцем и после полудня на нем хорошо сидеть. Пит проводит там около часа, наблюдая за лесом, слыша будто совсем вдалеке жизнь родного Дистрикта. И тогда к нему неизменно приходят воспоминания. Он помнит ленту в тугой косе. Алую, словно кровь, повязанную на манер банта. У нее были пожухлые концы, будто полынь, едва выцветшие. Во втором классе он подарил ей новую. Такую же красную, как кровь в человеческих жилах. Бесстыдно-алую, почти пошлую. Просто оставил на парте. Она взяла, повертела в руках. Пит думал, что она не станет носить. Но на следующий день увидел атласный рубин в ее волосах. Она носила его ленту. Он помнит утлого котенка. С одним оторванным ухом и ободранным хвостом. Пятнистого, бело-черного. Он все ходил кругом пекарни, тонко пищал. Котенок был грязным — сущий заморыш. Он до сих пор помнит, как поил его молоком и грел мягкое тельце. Питу тогда было лет десять. А та девочка уже стремилась сбегать в лес. Охотится, как он узнал потом. Он оставил котенка на крыльце ее дома, а потом увидел его у дочери мэра. Мадж Андерси ворковала над ним, чесала за ухом. Это оскорбило десятилетнего мальчика, задело чувства. Он насупился и пообещал себе больше не смотреть на эту противную девчонку. И сейчас, спустя многие годы, целую жизнь, этот ребяческий поступок кажется до ужаса глупым. У них не было возможности кормить самих себя, не говоря уже о растущем котенке. Пит уверен, что с Мадж Андерси тот прожил хорошую жизнь. А еще он помнит ее голос. Звонкий. Как лай Лейлы. Может поэтому он так привязался к собаке. К ее чистой вибрации в глотке. Потому что так же чисто пела она. Это было еще в школе. Она вставала со своего места в этом простом ситцевом платье. Ткань была стиранная перестиранная, но девочка всегда выглядела опрятно. И алая лента в волосах. Она пальцами расправляла юбку и едва вела головой, глядя куда-то в сторону, словно ей не нравилось, что все смотрят на нее. Но как только девочка открывала рот, напряжение спадало. Она пела красиво, верно выводила ноты, не сбивала дыхание, ласкала слух. Пит сидел, смотрел на нее и почти улыбался. Он помнит. Воспоминания далекого детства — самые лучшие воспоминания. Невинности, чистоты, искренних улыбок, простого счастья, когда радуешься мазку ленты в тугих локонах, когда так весело играешь с соседскими детьми. Это не задавил даже Капитолий. Это сейчас все привыкли, что Капитолий — всего лишь культурная столица, лишенная ряженности и крашенности. Пит Мелларк помнит все иным. Юные парни вроде Райана и не знают, что, родись они шестьдесят лет назад, они бы узнали путь крови и боли, крики толпы, зычный голос Цезаря Фликермана и мнимую победу сквозь трупы и переломанные кости. Залп пушечного выстрела означал бы для них нечто иное. Райан — везунчик. Пит им не был. Детство — его тихий остров. Он вспоминает ленту в волосах, потрепанного котенка и тихие песни в школьном классе с широко распахнутыми окнами. Он даже не хочет вспоминать ее шепот в ночи, мягкие губы, горячие пальцы на его лице и порывистые обещания. Ведь тогда они выросли. Детьми они не знали Игр, лишь смутно догадывались. Детьми они еще не были искалечены. Китнисс Эвердин, Огненная девушка, победитель семьдесят четвертых Голодных игр, трибут семьдесят пятых Голодных Игр, Сойка-пересмешница, символ восстания, погибла в восемнадцать лет. Пит Мелларк так и не женился.