Panem et Circenses

— Я тебе не нравлюсь. Крессида смотрит на Гейла. Стоит, чуть облокотившись о дверной косяк. Носок ее тяжелого черного ботинка едва подпинывает порог двери. Выбритая сторона головы касается дерева, волосы по другую сторону спадают мягкими волнами. Так она похожа на миловидную девушку, уже почти женщину. Светлые локоны, хитрые глаза и косые губы. Нет, миловидности все же мало. Больше чего-то другого. Тайны. Загадки. Но стоит ей лишь повернуться иной стороной, как черты ее лица приобретают что-то дикое и неуправляемое. Гарпия, валькирия, воительница. Людей восхищают ее метаморфозы. Крессиде же просто нравится двуликость. Забавно играть. Молодая женщина подцепляет ногтем широкий шнур, на котором висит маленькая видеокамера — ее оружие в этой войне. Кастор и Поллукс, ее верные операторы, где-то бродят. То ли застряли в столовой, то ли проверяют аппаратуру. Крессида же не сводит глаз с Гейла. Хоторн едва ведет плечами и щелкает затвором пистолета. Грядет война. А как же. Крессида знает. Все воюют. Революция, восстание, бунт. Для нее это — игра. В кошки мышки, конечно. Со смертью, конечно. Но все же игра. То ли адреналина не хватает, то ли мозгов. — Ты пришла сюда за тем, чтобы сказать мне это? Раздражается, интонация вибрирует. Недоволен. Крессида почему-то улыбается. В Гейле есть сила, есть характер, есть дух лидерства. Он восхищает, почти пленяет. — Из тебя бы вышла звезда экрана, — говорит она и целиком опирается спиной о косяк, складывая руки на груди в замок, сцепляя пальцы на плечах. — Слова истинной капитолийки. Вот оно. То самое. Суть. Правда. Причина. Гейл видит в ней Капитолий. Все эти лощеные лица с бездумными глазами, в чьих зрачках застыло отупение. Он видит усладу и развлечения, шелест фольги и блеск золоченого металла. Он уверен, что она порченая, плохая, гнилая. Да, с той самой червоточинкой, такой маленькой, незаметной, которая подтачивает изнутри, губит плод, спелый и наливной. Он видит в ней врага. Странную девицу, забавляющуюся жизнью, не ведущую с ней игру всерьез. И его это раздражает. Но Крессида молчит. Она понимает. Многие здесь, в Тринадцатом Дистрикте, в этом оплоте противоборствующих сил, с венцом свободы на голове и знаменем революции в руках, не верят ей. Альма Койн ее уважает, но не доверяет. Для Плутарха Хэвенсби она своя. И мужчина всегда рад с ней поговорить. Хеймитч Эбернети все подшучивает над ее прической. Победители держатся отстраненно, больше занятые своими проблемами, чем какой-то девицей с портативной камерой и наполовину бритым черепом. Но вот Китнисс Эвердин ей доверяет. Девочка, ставшая символом восстания, отнюдь не глупа. Крессида это видит. И за доверие ей благодарна. Люди как карты — никогда не знаешь, какая масть ляжет верхом. Крессида начищает свои сапоги, когда приходит приказ. Съемка. Сегодня. На натуре. Восьмой Дистрикт. Молодая женщина лишь кивает. И глаза ее загораются. Работа — ее мания, до фанатизма, до сдавленных подушечек пальцев, до бесконечного мелькания кадров там, в самом сердце зрачка. Ненормальная. Так скажут. Крессида лишь улыбнется. Ей больше нравится слово преданная. Поездка в Восьмой Дистрикт не проходит легко и просто. Это не прогулка, не спонтанное посещение госпиталя с раненными. Это акт неповиновения, это открытое заявление о готовности к борьбе. Крессида же не думает ни о чем, кроме съемки. Она следует за Китнисс, велит снимать ее с разных ракурсов, ловить каждое слово, каждое изменение в глазах и чертах лица. Сойка-Пересмешница расправляет свои крылья, вырвавшаяся на свободу из клетки, почувствовавшая дуновение жизни. И Крессида рада, что может видеть, как Эвердин оживает. Это прекрасное зрелище. Словно феникс. Стряхивает пепел, расправляет плечи, поднимает голову. Да, перед такой Капитолий содрогнется. Увлеченная работой, полностью отданная процессу, она даже не замечает, как за ней внимательно наблюдает одна пара глаз. Оценивает, примеряет, ищет какой-то подвох, подмечает каждую деталь. Гейл Хоторн хмыкает себе под нос. Кажется, эта капитолийская девица знает свое дело. Даже когда раздаются взрывы, и первые бомбы летят на землю, разрывая камень и плоть, она не вскрикивает, не впадает в панику. Лишь сужает глаза и четким, верным голосом отдает распоряжения. И да, она не прекращает снимать! В тот момент Крессида кажется Гейлу сумасшедшей. Она ненавидит Капитолий и не скрывает этого. Она родилась и выросла среди этой разряженной толпы, но никогда не была ее частью. Еще в детстве ее пугало уродство этих людей. Сейчас же она почти чувствует к ним жалость. Беспомощные как старики, слепые как младенцы, вскормленные рукой Сноу — они уверены, что весь мир сосредоточен в Капитолии. Привыкшие к безопасности и комфорту, они совсем не знают, что такое грохот орудия и свист тяжелых свинцовых пуль. Крессида же не боится. Ей нравится слово правда. У него приятный, свежий вкус, и его так легко катать на языке. Но кругом кричат лишь одно. Свобода. И это слово нравится ей еще больше. Она была рабой Капитолия, как и все те, кто гордо называли себя капитолийцами. Их бич — раболепие. А она никогда не умела подчиняться. Так и не научилась. Поэтому выбрала флаг свободы, вкус восстания и запах революции, имевшей серый, безликий цвет. Крессида усмехается. Она горда своим выбором. Ее не понимают. Не принимали в Капитолии, не хотят принимать здесь. А она все ловит верный кадр, щелкает затвором старой коробки, уже почти антикварной, но такой милой ее сердцу. Вечером, уставшие, пережившие бомбежку, записавшие пламенную речь Огненной Китнисс, они сидят в монтажной. Крессида разваливается в кресле, совершенно бесстыдно закинув одну ногу на подлокотник, а вторую нагло вытянув. Голова ее клонится набок, глаза закрываются. Но она моргает, фокусирует свой взгляд на большом экране и щелкает пальцами. Мессалла нажимает на кнопку, и последний монтаж ролика проносится перед глазами. Крессида бьет в ладони — она довольна. Молодая женщина покидает монтажную и поднимается на этаж выше. Туда, где собралась небольшая компания. Она видит Китнисс о чем-то говорящую со своей сестрой — девочка прижимает к себе кота. Джоанна Мейсон, не стесняясь, смолит сигаретами, задымляя помещение, приваленная спиной к плечу Финника Одэйра. Крессида лишь сужает глаза. Между этими двумя точно что-то есть. Войне не остановить жизнь. А как же. И вот она замечает его. Гейл Хоторн смотрит прямо на нее. В его руках бутылка. Можно было бы подумать, что в ней на донышке плещется спиртное, но в Тринадцатом Дистрикте властвует сухой закон. Там что-то безобидное, так, детское развлечение. Крессида хватается за железную ручку двухъярусной кровати и наклоняется к мужчине. Да, мужчине. Гейл больше не мальчик и не юноша. Война прибавила ему зрелых черт, что во внешности, что в поведении. Мужественный, иногда такой серьезный и все еще нетерпимый. Крессида криво усмехается и отбирает у него бутылку. Просто обхватывает ее поверх мужских пальцев. Она вливает себе в горло странную жидкость. Чуть обжигает. Не алкоголь, да, но что-то близкое. — Мы смонтировали ролик, — сообщает она, поворачивая голову к Китнисс. Крессида знает, что Гейл смотрит на нее. Сидит, сверлит ее фигуру взглядом. Недовольным, как всегда, вязким и липким и таким заинтересованным. Эвердин кивает на слова бывшей капитолийки. Та же снова прикасается губами к горлышку бутылки, обхватывает стекло своим ртом так соблазнительно, что у Гейла дергается кадык. Еще один глоток. Влажный след на нижней губе и протянутая бутылка. Хоторн чуть не пропускает ее мимо руки. Крессида склоняется ниже, туда, прямо к нему. — Я тебе все еще не нравлюсь? — интересуется она, и глаза ее вспыхивают совершенно бесстыдным светом. Она уходит так же быстро, как и появляется. Идет, бьет себя по карманам, чуть теребит волосы и знает, что он на нее смотрит. Крессида усмехается. Гейл Хоторн вполне живой человек. Упрямый, невыносимый, но живой. Он ценит преданность делу, смелость и верность, немеет от дерзости и тянется к загадке. Она для него — гремучая смесь. Взрывоопасная. Ядовитая. И такая привлекательная. Крессида улыбается. Забавный мальчик. В войне он — мужчина, для нее — мальчик. И этот мальчик ей нравится. - Я тебе не нравлюсь? - Ошибаешься.