Panem et Circenses

Ее ноги закованы в армейские сапоги. Тяжелые, большие. Шнуровка на них прочная и грубая, подошва толстая и рифленая. Сапоги достают практически до самых колен. В них заправлены черные штаны из плотной ткани с широким ремнем и металлической пряжкой. Джоанна Мейсон берет в руки ружье. Тяжелое, но палец ложится на курок ладно. Ее черные, с легкими бордовыми прядями волосы собраны в конский хвост. Глаза сосредоточенные, внимательные, руки твердые. Джоанне Мейсон тридцать пять лет, и она ничуть не изменилась. Все такая же языкастая и агрессивная, все так же смотрит из-под бровей, пронзает своим взглядом. Пальцы у нее цепкие и острые, рот искажает кривая ухмылка. Она по-прежнему сыплет отборными матами и отменно обращается с оружием. Может, стала чуть старше, зрелее. Но с годами и лихости прибавилось. Джоанну боятся. И она это отлично знает. — Мама! Женщина с грохотом кладет ружье на широкий деревянный стол и поворачивает голову. На пороге комнаты появляется мальчишка. Его бронзовые волосы растрепанны, глаза лихорадочно блестят. Куртка на нем застегнута кое-как — Мейсон видит край ярко-оранжевой футболки. Парнишка опирается о косяк и едва шумно дышит. — Мам! Там Колин и Рикки. Я пойду погуляю? Джоанна смеривает его недобрым взглядом, потом снова берет в руки ружье. Опасное оружие легко порхает в ее ладонях. — Мам! — мальчик горит нетерпением, чуть ли не скачет на месте. От него исходит такая бешеная энергия, что Джоанна даже криво улыбается. Когда-то и она такой была. Неуправляемой, невозможной, невыносимой. Родители лишь закатывали глаза, стремясь найти на нее управу, но вместо этого Мейсон просто сбегала из дома. — Да, иди, иди, — ворчит она совсем на взрослый манер, протирая дуло охотничьего ружья. — Спасибо, мам. — И, Алекс, не зови меня так. Мальчик останавливается, едва разворачивается и смотрит на Мейсон. Та не отрывается от своего ружья, будто и не замечая взгляда Алекса. — Как же мне тебя называть? Тетя Джоанна? — парень ехидничает, ерничает. В его голосе мешаются недовольство, обида и легкая насмешка. — Просто Джоанна, Алекс. Ты знаешь. И он уходит, оставляя ее одну в большом деревянном доме. Джоанна уверена, что мальчишки будут гулять до вечера, гонять мяч в поле, потом пойдут на речку — прыгать с крутого берега, вопя и поднимая снопы брызг. Она, конечно, строго настрого запретила Алексу купаться. Осень уже. Холодно. Но он сам себе на уме, и с этим невозможным ребенком она уже не в силах бороться. Четырнадцатилетний мальчишка — что может быть хуже? Мейсон лишь хмыкает и, наконец, откладывает ружье в сторону. Джоанна занимается совсем не женской работой. Она — один из самых лучших охотников Седьмого Дистрикта. Зверье ее боится. Но она метко стреляет, хорошо видит и слышит. Китнисс Эвердин говорит, что Мейсон пошла по ее стопам. Та отшучивается. Эвердин гораздо умнее, хитрее и ловчее. Джоанна лишь верно взводит курок, сдерживает руками отдачу ружья да безжалостно кромсает тела. Тушки зверья поддаются ее пулям легко. Прямо, как человеческая плоть когда-то на Играх. Джоанна все скалится, вспоминая об этом. Ей даже не мутно и не страшно. Променяла одну кровь на другую, человеческую на звериную. Такая уж она. Алекс возвращается поздно. Скидывает обувь, стягивает куртку, трясет бронзовыми волосами, распространяя по большому залу брызги, за что получает ловкий подзатыльник от проворной Мейсон. Мальчик супится, показывает ей в спину некрасивый жест и тут же сбегает наверх. Джоанна ведь все видит, и злится она страшно. Паренек не хочет схлопотать. Женщина лишь усмехается. Забавный он. Постоянно говорит о том, что речки ему мало, хочет на море, упрашивает чаще ездить в Четвертый Дистрикт. Джоанна целует его в макушку и обещает, что постарается. У нее ведь здесь работа. Леса в Седьмом Дистрикте огромные. Топоры стучат от рассвета до заката. Она же топор в руки давно не брала. Ружье привычнее. Охотников мало, но спрос на дичь есть. Теперь это законная деятельность. Хотя за занятие браконьерством можно попасть за решетку. Джоанна не злоупотребляет. Она хорошо знает, кого и в каких количествах можно убивать. Алекс кривится иногда — мальчику не нравится это смертоубийство зверей. Мейсон тогда у него каждый раз спрашивает, хочет ли он есть. Алексу возразить нечего. Иногда Джоанне больно смотреть на мальчонку. Это бывает редко, но все же бывает. В свои четырнадцать лет Алекс высок, хорошо сложен, волосы у него отливаются цветом бронзового металла на солнце, а глаза густого, аквамаринового цвета. Как у его отца. От матери ему достался лишь врожденный гуманизм. Мать Алекс помнит. Тихая была, кроткая, часто шептала что-то, и волосы у нее были огненными. Джоанна называет его мать сумасшедшей. Алекс супится, но помнит, что мать была странной. Иногда вела себя как-то невпопад, говорила и делала в разнобой, и глаза ее чем-то темным вспыхивали. Мать умерла, когда ему было десять лет. Джоанна говорит, что это от тоски. Алекс не понимает. Мейсон же поясняет. Сердце у его матери болело, душа. Она тосковала по твоему отцу. Отца Алекс никогда не знал. Лишь по рассказам. Джоанна почему-то больше молчит, старается эту тему обходить стороной. Но иногда говорит. Говорит, что Алекс очень на него похож, говорит, что его отец был одним из самых лучших людей, которых ей посчастливилось встретить, говорит, что он был ей другом. А глаза отчего-то всегда блестят влагой. Мальчик не давит, опускает голову, словно понимает что-то. Мейсон же так странно и тепло улыбается, треплет его пальцами по шевелюре и отправляет спать. У Джоанны Мейсон есть старая тетрадка. Страницы ее засалены, чернила на бумаге кое-где расплылись, листы все пожелтели от времени. Тетрадка лежит в тумбочке около кровати на втором этаже. Женщина иногда листает ее. Руки ее почему-то каждый раз дрожат, стоит лишь прикоснуться к простому переплету. Но Джоанна быстро справляется со своими эмоциями. Она листает страницы ночами, забравшись с ногами на кровать, взбив подушки за спиной, когда Алекс спит в соседней комнате. Тетрадка — дневник Энни Кресты. На старых страницах копится чужая жизнь, чужие помыслы, желания и мечты. На простой бумаге столько слов и фраз о Финнике Одэйре, что Мейсон иногда скручивает боль за грудиной. Они ведь умерли. Ушли. Сначала он. Как герой войны. Потом она. Зачахнувшая от тоски. Джоанна ведь говорила ей, что у нее десятилетний сын. Но Энни не смогла. Джоанна Мейсон считается опекуном Алекса Одэйра. Мальчик сначала артачился, кривился на чужую женщину. Не совсем, конечно, чужую, но все же Джоанна — не мать. А потом стал как-то так странно звать ее мамой. Мейсон вздрагивает каждый раз. Поначалу даже вещи роняла, потом стала уже готовой к такому обращению. Но все равно нет. У нее в горле спирает, когда сын Финника Одэйра зовет ее так. Не надо. А Алекс ведь не понимает, обижается. Она нравится Алексу, а она, кажется, любит этого мальчишку как собственного сына. Джоанна не знала, что так бывает. По крайней мере, не с ней. Я так счастлива, так счастлива. Платье изумительное. Спасибо Китнисс за это. Слова простые, как у обычной девчонки. Энни, наверное, таковой всю жизнь была. Перечитывая ее дневник время от времени, Джоанна все больше убеждается, что на бумаге Креста сумасшедшей не выглядит. Может, чуть странной, но уж точно не двинутой на голову. У нее правдивые эмоции. Счастливые. Особенно когда с таким невыразимым трепетом, так спешно, что аж буквы одна на другую налезают, сбивчиво, Энни пишет о собственной свадьбе. Джоанна не хочет читать. Она помнит. Креста была красивой, Финник улыбался так ослепительно. Они светились и лучились тем, что называют счастьем. Мейсон тогда пыталась радоваться. Да не выходило. Лишь криво улыбалась, чуть дергая уголки губ. Ей было больно. И тогда она впервые поняла, почему. Потому что любила мужчину, который считал ее лучшим другом. Всегда любила. И как так получается, что железная леди оказалась чертовой романтичной дурой? Косой мир, неправильный. А Финник тогда ее даже танцевать утащил, весь сияющий и до омерзения счастливый. У Джоанны стремительно портилось настроение, но она все равно старалась улыбаться, а потом просто ушла. Негоже портить чужой праздник своей сломанной жизнью. Я не могу в это поверить. Просто не могу… Не могу… Не могу! И не хочу! Не буду! Господи, помоги… Вот здесь почерк Энни Кресты скачет: буквы одна больше другой, строки кривые, на бумаге явно следы от слез. Джоанна закусывает губу. Странно, но ей не больно читать о том, как он ушел из жизни, как пришло это оглушающее известие. Энни тогда заистерила тут же. У нее словно что-то сорвало внутри. Хлоп и все. Девушке даже вкололи успокоительное. И потом все ходила с такими огромными глазами на пол-лица, бледная как смерть, и волосы ее отдавали старой ржавчиной. Джоанна же не чувствовала ничего. Давно не чувствует. Словно у нее в груди пробили дыру, сделали полой. С тех пор все чувства будто притупились. Наверное, часть ее навсегда осталась в Тринадцатом Дистрикте, в этом оплоте революции, навсегда в том дне, когда им сообщили о том, что Финник Одэйр погиб. Пафосно звучит до ужаса, но правдиво-то как. Лицо у Джоанны не поменялось, не меняется с тех пор. Заостренные черты, волчий взгляд и одиночество. Она думает о том, что легко восприняла его смерть. Ошибается год за годом. Нет. Холод внутри — не легко. Больно. Ожесточилась, окрысилась, пусть и не плакала. Зато сейчас слезы копятся. Глупо все это. Бог или кто-то там, наверху, так жесток. Лучшие всегда уходят так рано, а швали, вроде нее, остаются жить. Мейсон ведь ничего не может дать этому миру. И никогда не могла. Меня нет. Я ухожу. Я должна уйти. У меня не осталось сил. Алекс, мальчик мой, прости… Последнюю фразу Джоанна лишь угадывает — чернила здесь смазаны от влаги. Слезы. Энни Креста, скорее всего, плакала, когда писала. Вот же дура. Джоанну берет злость. Если бы у нее была возможность, она бы достала Кресту с того света и наотмашь била бы ту по лицу, пока Энни не пришла бы в себя. Безысходность в ее душе победила. Не могла она жить без Финника, видите ли. Тосковала. Мейсон лишь сильнее ярится. Она же жила все долгие годы. Жила рядом с человеком, которого любила и с которым никогда не могла быть по-настоящему рядом. С его смертью почти стало легче. Пропало искушение, боязнь совершить ошибку, ушла тяжесть с сердца. Жестоко это, но ей действительно стало легче. А Энни медленно умирала: день за днем, год за годом в ее глазах копилась такая тоска. Джоанна не уважает слабость души, лишь презирает. Это — единственное, что так раздражало ее в Кресте. Девочка была слишком тонкой, изысканной и хрупкой для этого мира, для такой жизни. И сломалась она так легко. Джоанна, конечно, тоже порченая, но жить она хотела всегда. И выцарапывала себе эту жизнь дюйм за дюймом, отрывая ногти с мясом, скрипя зубами от боли, сдирая кожу. Кто-то когда-то сказал, что у нее сердце бойца. Может быть. Мейсон не ведает. Знает лишь, что так просто в этом мире не подохнет. А Алекс ведь такой же. У него внешность и горячее сердце отца, доброта и человечность матери и острое желание жить Джоанны. Странно все это. Она ведь ему чужой человек. Так, друг семьи, которого мальчик знает с самого детства. Мейсон почти удивляется. В этом ребенке так много от нее самой. И главное — ее желание жизни, а не смерти. — Джоанна, — женщина поворачивает голову, отрываясь от привычного вечернего новостного блока по телевизору, —, а почему ты не выйдешь замуж? Алекс сидит рядом, возится с какой-то картой, помечая на ней что-то, но сейчас он застыл, лишь меж пальцами зажат простой карандаш. Грифель уже чуть сточен. Парню скоро пятнадцать лет. Парень многое начинает понимать. Джоанна не знает, что об этом думать. — А ты хочешь, чтобы я вышла замуж? — Мне кажется, что тебе плохо быть одной. И я… — тут мальчик мнется, еще так по-детски добавляет, — я бы хотел себе папу. Комнату оглушает смех. Громкий, глубокий, хриплый. Мейсон смеется по-мужски, но глаза ее смотрят на Алекса по-женски ласково. Она качает головой, забирает пальцами свои черные пряди, наматывает их на палец. — Знаешь, Алекс, зови меня мамой, — говорит она. — Хорошо? — Правда? — и лицо его преображает чистая ребяческая радость. — Правда, — улыбается Джоанна. — А касательно твоего вопроса, — женщина хитро сводит глаза, — я поразмышляю об этом на досуге. Мальчик ведь прав. Она годами живет прошлым, замкнутая и обособившаяся от всего мира. Мертвые не возвращаются. Люди приходят и уходят. И чем быстрее с этим смиришься, тем отчетливее вкус пепла на губах станет вкусом жизни.