Panem et Circenses

Хеймитч Эбернети давно одинок. Он пьет, не просыхая, глотает и глотает паленый алкоголь, морщится. Волосы его давно скатались, на коже — короста грязи. Он похож на отброса общества, маргинала. Игры, менторство, революция, а все одно, все едино. Мужчина знает, что увяз по горло. В жизни, в смраде, в пекле. В чем угодно, но точно не в счастье. Его отобрали у него давно, еще когда ему не было двадцати. Семья, девушка — просто звук выстрела и нет, ничего нет. Хеймитч кривится. Горло жжет, горит огнем, съедает всю слизистую. Хеймитчу нравится. Он усмехается. Саморазрушение — забавная штука, ведь никогда не знаешь, насколько ты преуспеешь. Бутылки забивают весь его дом. Эбернети знает, что пьет не только из-за посеянного прошлого, неоправданных надежд и протараненной судьбы. Есть еще одна до ужаса смешная причина. Девчонка. В дочери ему годится, язык острый, характер несносный, сила духа огромная. Такая же душевная калека, как и он. У этой девчонки уже есть семья, дом, муж. Не жизнь, а мечта. Да вот только много в ней линий неправильных, черт косых, надломанных, словно грубыми стежками ее всю перелатали. Похожа на тряпичную куклу. Там красный цвет, там зеленый, там черный в белый горошек, а где-то просто материя холщового мешка. Хеймитч все смотрит. Он знает, что Китнисс Эвердин похожа на него. Непригодная для жизни, с сердцем выточенным. Если бы не этот мальчик, не Пит Мелларк, то девочка давно бы превратилась в такую же дрянь, как он. Хороши же победители Голодных Игр. Ничего от них не осталось. Лишь пара человек с рублеными судьбами да память, ставшая позорным пятном на страницах истории Панема. Однажды, вертя в руках стеклянную бутылку очередного спиртного, пребывая в пьяном угаре, Хеймитч Эбернети приходит к выводу, что Китнисс Эвердин вызывает в нем пять чувств. Все начинается с раздражения. Она раздражает еще ребенком. Такая вертлявая, костлявая, слишком бойкая и ушлая. Не девица, а сущее наказание. Хеймитч ее почти не видит на улицах Двенадцатого Дистрикта, потому что редко выходит за пределы своего дома в Деревне Победителей. Видит иногда мелькающую косу. Да все на том. По-настоящему мужчина знакомится с ней, когда Эффи Тринкет вытягивает имя ее сестры на Жатве. Ее самоотверженность и преданность восхищают, но до того момента, как она раскрывает рот в его присутствии. Бычится, сводит брови, складывает руки на груди в замок. Девочка хочет тренироваться, девочка хочет выиграть. Нет, не так. Девочка хочет выжить. Хеймитча тянет рассмеяться. Ишь какая проворная. Выжить она хочет. На этой бойне выживает лишь один. А она все требует, морщит свой нос, когда от мужчины разит перегаром, всаживает нож в стол меж его растопыренными пальцами. И, наверное, тогда Эбернети понимает, что на зуб попался крепкий орешек. Сила у девочки есть. И речь совсем не о мышцах и теле, речь о душе. Китнисс Эвердин горит, пылает изнутри. И впервые все происходящее кажется мужчине занятным. Может, эта девочка не погибнет, как погибали все до нее. И тогда приходит страх. Хеймитч Эбернети вливает в себя много алкоголя, разного градуса проспиртованности, разного вкуса, разной цены. Но толку нет. Девчонка добирается до сердца. Гадливое чувство сопереживания, сострадания, ложной надежды, отчаянной веры. Хеймитч морщится, передергивает плечами. Год за годом он топил себя в спиртном. И что? Пришла какая-то девка, таскающаяся по Шлаку, и пожалуйста. Он смотрит на нее, на ее сбитую фигуру, на тугую косу, на упрямый взгляд, на поджатые губы, смотрит и понимает, что внутри что-то скребет. Алкоголь не помогает. Ни капли. Он думает лишь о крови, о раскуроченных телах, об отрубленных головах, руках и ногах, о воняющих внутренностях. Этого добра на арене полно. Арена многолика. На ней люди — да какие люди, так, подростки — приобретают звериные черты. Хеймитч сам это видел. Знает. Арена запускает свои когти глубоко в плоть и потрошит, потрошит. Она режет плоть двадцати трех, а у двадцать четвертого выжигает душу. Запах паленой души отвратителен. Хеймитч снова смотрит на Китнисс. Он за нее боится. Девочка дарит его сердцу надежду. Вслед за этим приходит взволнованность. Конечно, немного не то слово, чтобы полностью выразить весь тот сумбур чувств, который испытывает Хеймитч. Они проносятся ревущей вереницей в его душе. Словно борзые гончие. Невероятная ярость, такая едкая, что его просто колотит изнутри, когда он узнает условия очередной Квартальной Бойни. И эта треклятая змеиная улыбка Сноу. Вот же сукин сын. И смирение, почти готовность на самопожертвование, чтобы спасти этого мальчика, Пита Мелларка. Ради нее, конечно. Стоило согласиться, чтобы хотя бы раз увидеть, как Китнисс Эвердин пьет. Такими большими, шумными глотками. И пьянеет быстро. Хеймитч почему-то усмехается. Девочка ему симпатична. Глупо это отрицать. Он знает, что не хочет снова отпускать ее на арену. Конечно, революция давно созрела, грядет взрыв. Девочка — символ. Альма Койн все еще не уверена, но Хеймитч видит в Китнисс полыхающее пламя, ту самую искру, с которой начинается все. Стоит лишь чиркнуть спичкой. Но дело ведь не в Играх, не в революции. Дело в девчонке. Мужчина ерзает в кресле, косо смотрит на экран, где Эвердин рыдает над почти почившим Питом. Финник Одэйр постарался. Сидит, шумно дышит, смотрит так на оформляющийся символ восстания со слезами на щеках. Финник был правильным выбором. Насчет Джоанны Мейсон мужчина все еще сомневается, но Одэйр поставил ему четкое условие: либо и он, и она, либо никто. Пришлось согласиться. Но все не то. Совсем не то. Девчонка. Она устраивает за грудиной мешанину из чувств, самых разноцветных и пестрых, самых ярких, самых противоречащих друг другу. Еще немного, и он сможет понять. Когда Хеймитч начинает осознавать, то все списывает на похоть. Она ведь молода, недурна собой, так притягательно невыносима, столь языкаста и смела. Он убеждает себя в том, что Китнисс напоминает ему Мейсли Доннер. Та умерла слишком рано, слишком юной, слишком полной жизни. Влюблен он в нее, правда, не был, но в его жизнь эта девушка вошла ярким пятном, столь аляпистым, что ему до сих пор режет глаза. Так ведь проще. Похожа и все. Но это не срабатывает. Тогда Хеймитч находит предлог в ином. У него давно не было женщины. Эвердин, конечно, девчонка, еще не до конца оформившаяся, но, тем не менее, уже желанная. Мужчина смотрит на нее внимательно. На овал ее лица, на чуть искусанные губы, на затравленный взгляд. Девочку ломает, крутит изнутри. Пит ведь в Капитолии. Хеймитч криво усмехается. Он просто старый мудак. Засунуть бы свои желания куда подальше. Эбернети так и делает. Но когда она вся в слезах кидается ему на шею, когда ее смешанный с потом запах ударяет ему в ноздри, когда она прижимается тесно и плотно, тогда он лишь сцепляет зубы. И поражается. Он чувствует ее хрупкость. Не ту, что заключается в костях или неприглядности худого тела, а ту самую хрупкость души. Китнисс сломана. Он обнимает ее, гладит по голове, ласково зовет, прижимает к себе, ощущая, как материя его кофты становится мокрой от слез. Впервые за долгие годы кто-то так сильно в нем нуждается. И тогда Хеймитч осознает окончательно. Ему не нравится это пятое чувство. Неправильное оно, неверное, ядовитое, порочное. Даже похоть была лучше. Похоть — это трахни разок и пройдет. Ну может не разок, может два или три, но все равно пройдет. Плотью пресыщаешься, ищешь новые изгибы, новые стоны, новые искристые глаза. Похоть — это легко. Его же пятое чувство портит ему жизнь. Именно из-за него он никогда не прикасается к Китнисс, кроме как по-отечески. Именно из-за него он цапается с Альмой Койн и заставляет ту поспособствовать и вытащить Пита Мелларка. Девочке без него слишком хреново. Именно из-за него он верит, что мальчишка очнется от охмора, что путы, сковавшие его разум, падут. Он бьется за Пита отчаянно. Койн лишь поджимает и без того тонкие губы, превращая их в едва видимую линию. Женщина-гадюка. Именно из-за этого чертового чувства он молча наблюдает жизнь Китнисс после войны и революции. Он присутствует на ее свадьбе, желает молодоженам счастья, криво улыбается и снова вливает в себя алкоголь. Он говорит, что его раздражают дети, и поэтому он не будет крестным отцом. Врет, конечно. Больно ему. Вот и весь расклад. До ужаса простой и банальный. К черту. Остается собачиться лишь с самим собой. А девочка ведь вырастает. Ладная такая, красивая, манящая. И взгляд взрослый, и фигура женственная. Мужчина губы кривит. Дурак он. Хеймитч знает, как зовется пятое чувство. Но предпочитает не поминать это слово даже мысленно. Если скажет, если прохрипит, то все. Пропадет. А он и так на грани. И пять чувств за грудиной всю жизнь.