Panem et Circenses

Мирта ненавидит Катона. Она ненавидит в нем все то, что раньше так любила. Ненавидит его хитрый прищур самоуверенных глаз, и эту манеру растягивать слова, когда он говорит с ней, будто подтрунивает. Она ненавидит его светлую челку, постоянно закрывающую широкий лоб, и уверенные, крепкие руки, которые могут принести смерть зазевавшемуся врагу. Она терпеть не может его манеру ухмыляться, чуть выпрямляясь, ведя плечами и склоняя голову набок. Ее всю передергивает, когда его губы растягиваются, чуть приоткрываются в такой знакомой полуулыбке. Мирта щерится, выпускает яд в самые глаза. Не смотрит. Мирта ненавидит Катона. И он сам в этом виноват. Судьба — штука странная, непредсказуемая, алогичная. Они ведь победили тогда. Двое победителей Семьдесят Четвертых Голодных Игр. И Второй Дистрикт ликовал. Еще никогда в истории Голодных Игр не было двоих на пьедестале почета. Мирта сияет. Она не улыбается. Совсем нет. Просто глаза ее светятся диким, страшным огнем, бушующее пламя полыхает в самой груди. Катон снова улыбается самодовольно, почти залихватски. Мирта кривит губы. Всегда он такой, всегда бравада из него хлещет, это невыносимое позерство. Но сегодня это можно. Девушка вспоминает о коронации победителей отстраненно, сквозь плотный туман памяти. Они заслужили. Так говорили им, и хлопали по плечам широкими ладонями. Тогда она напилась. Просто вдрызг. Она хихикала, как недалекая девица, прикрывала рот ладонью и все смотрела на Катона. Вокруг него вились девки, и это ее раздражало. Она все смотрела, все прожигала глазами. А он, казалось, не обращал внимания. Иногда Мирта все еще вспоминает свое сумасшедшее, слишком неприкрытое поведение. Ее поцелуй горел на его губах отравленным жалом. До крови и боли, со вкусом горького спиртного, так, что в груди бьется воздух. Они целовались долго и жадно. Мирта помнит, что исцарапала ему все шею своими ногтями на манер пустоголовых девиц. Перестаралась, конечно же. Он потом лишь качал головой и называл ее чокнутой. Она била его кулаком в твердое плечо, кутая в белую простыню свое худое тело. И смотрела, кусала губу. Наверное, тогда она и пропала. Но тепло давно превратилось в яд. Теперь Мирта ненавидит Катона. Она ведь все еще вспоминает их детство. Она помнит его настоящего. Всегда такого самоуверенного еще ребенком, громогласно заявляющего, что станет победителем, будет носить это помпезное звание с высоко поднятой головой. Он орал об этом одиннадцатилетним мальчиком и укладывал на лопатки своих соперников. Руки его уже тогда наливались силой. А она всегда была слишком мала. Зато любила ножи. Катон говорил, что ей сталь милее людей. В корень зрел. Все так же остается и сейчас. Она любит сталь и ненавидит Катона. Мир переворачивается совершенно неожиданно. Беда выглядывает из-за угла и смывает водяным потоком все привычные устои. Мирта лишь раскрывает рот, озадаченно наблюдая, как рушится арена Семьдесят Пятых Голодных Игр, как летят металлические каркасы в самый низ, на землю, как среди бытия рождается хаос. Мятежники поднимают революцию абсолютно нежданно. Может, какие-то предпосылки и были, но Мирта их не замечала. То ли слепая, то ли глупая, то ли просто слишком юная. Грядет война. И от этого слова девушке сладко. Это неправильно, дико, абсурдно. Но ей нравится, как эти грязные, смертоносные звуки отдаются на языке. Мирта улыбается. Она любит войну. Катон пропадает практически сразу. Исчезают его некоторые вещи и большой походный рюкзак. Мирта ищет его, хлопает дверьми домов, но нигде не замечает даже его призрака, мнимой тени, легкого стука знакомой до боли поступи. Мирта понимает быстро, что Катон бросает ее, переходит к мятежникам. Она не может в это поверить. Все вертит в руках остро заточенный нож. Лезвие холодное, прекрасное и нагое. Она вгоняет его себе в руку, и кровь бежит. Горячая такая. Это все любопытство. Мирта представляет кровь Катона на мраморных плитах Капитолийского дворца, на бурой земле, на грязном асфальте, даже на своем лице. Она воображает, как вгонит ему железо в самое сердце, провернет его по часовой стрелке. Так ведь проще. Рисовать картины его смерти и не сгибаться от жгучей боли предательства. Девушка все пытается понять, в чем причина столь алогичного поступка. В ее голове это никак не вяжется с привычным образом Катона, того юноши, которого она знала. Он всегда презирал слабых, ненавидел убогих, считал себя царем горы. И вот ушел к мятежникам. Мирта полосует себе ладони, чертит алую сетку, пока кожа ее не начинает гореть. Красные капли замирают росчерками утренней росы на ее раскрытых ладонях. Так бы выглядели ее слезы, если бы эта девочка с ножом умела плакать. Мирте ведь невдомек, что Катон понял на той арене, как играл на публику. Она не знает, что слова, и крики, и слезы девчонки из Двенадцатого сотворили с ним. Мирта всего лишь вогнала ей сталь в самую шею, глубоко в горло. И Катон улыбался. Едва наигранно, чуть фальшиво. Мирта все никак не поймет аморальность мира, вывихнутые суставы общества потребления. Она лишь запястьем щелкает и бросает ножи. А Катон все осознал уже, и жить так не хочет. Война шагает семимильными шагами. Мирта идет в миротворцы. Она становится участницей элитного подразделения. Бойцы высокого класса, хорошо обученные, готовые к самым трудным испытаниям. И нет этих дурацких неповоротливых костюмов. Девушка улыбается. Ей бы в руки ножи и все будет ладно. Стали с собой у нее много. Опасной, кусачей, охочей до плоти. Мирта скалится. Как ведьма из детской сказки, подросток, нескладный и худой. Она бьет четко, разит метко, задирает голову и орет на поле боя, ощущая, как кругом грохочут взрывы, раздается автоматная очередь и дробный свист пуль. Мирта знает, что должна уже быть мертва, потому что в такой мясорубке не выжить. Свинец разъедает ее плечо словно огонь. И ноги девушки подкашиваются. Она падает и жалеет лишь о том, что не нашла и не убила его. Она ведь так хотела. Катон появляется в самом пекле, вытаскивает ее на себе, а она, слабо разлепляя губы, желает ему зла, сыплет проклятиями. Он отчего-то улыбается. Окровавленными пальцами перевязывает ей плечо. Мирте почти интересно, чья эта кровь. Ее, его или незадачливого солдата? Она хватает его за руку среди свиста пуль и грохота орудий. Крепко так, цепко. Он называет ее дурой, но оставляет легкий след своего рта на ее запекшихся губах. От тепла колет. Мирта почти плачет. И продолжает ненавидеть Катона. Она знает, что рано или поздно этот день настанет. И он настает. Плечо ее давно затянулось, зажило. Он ведь спас ее. Так выходит. Война несется со всей скоростью по финишной прямой, снося города и селения, вырезая сотни и сотни непокорных жителей, свищет и свищет по воздуху своей изогнутой косой. Смерть собирает свою жатву, пострашнее, чем ту, что устраивал Капитолий каждый год. Этой жатвы Мирта боится, а ту всегда с трепетом предвкушала. Революция загибается, ломается и скошенной грудой изрешеченных пулями тел падает к ногам миротворцев. Народ усмирен, закован в узду. И виселицы в каждом Дистрикте, и столько переломанных шей, лиц с застывшем в посмертном ужасе, рты, искривленные в беззвучном крике. Мирта морщится. Она не белоручка и не дочка мэра, за всю свою жизнь не видящая ничего страшнее собственной менструации. Она — боец, воин, солдат. Но что-то в огромном мире, в воздухе, пропитанном гарью сгорающих трупов, в том пепле, что оседает на дома и улицы, кажется ей неправильным. Она находит его на обочине центральной дороги Второго Дистрикта. Далеко же забрались повстанцы, так далеко. Весь ее дом раскурочили. Мирта запинается ногой. Сначала думает, что ей кажется, что эти светлые волосы, все заляпанные грязью, принадлежат какому-то другому человеку. Но девушка знает, что это будет ложью. Она крепко сжимает губы в тонкую линию и приближается. Лицо у Катона спокойное, глаза широко раскрытые, уже стеклянные. Руки и ноги его раскинуты во все стороны, а в груди зияет огромная дыра от мощной пушки. Мирта видела, как это последнее изобретение военной техники привозили в их огромный ангар. Она почему-то тогда не придала этому значения. Мирта стоит долго, просто смотрит на тело Катона и отчаянно моргает глазами. Они у нее слезятся. От ветра, от пепла, от гари, от копоти. — Дурак, — шепчет она, и оседает на землю. В воздухе кружатся дегтярные кляксы горелого дерева, камня и плоти. Снежинки, окрашенные в черный цвет. Это почти красиво, если бы не было так страшно. Где-то там полыхает зарево пожара, носят раненых, чьи стоны разносятся на мили вокруг. Мирта сидит рядом с телом Катона долго. Теперь Мирта понимает. Ее мир — сущий оборотень с острыми клыками под белозубой улыбкой. Враки, такие враки. Звери, гниль и ад — жизнь полна этого. — Как ты мог меня оставить? Вопрос повисает, давит на поникшие, худосочные плечи. Мирта знает, что Катон не со зла. Мирта его больше не ненавидит.