Panem et Circenses

Эффи Тринкет не плачет. Совсем. И Хеймитчу Эбернети это кажется странным. Он с задумчивым видом вертит в широких ладонях бутылку, прикладывается к стеклянному горлышку, разваливается на продавленном кресле и, едва прикрыв веки, наблюдает за мирской суетой. Эффи почти та же. Щебечет и щебечет, так манерно, так томно, с этими ахами и вздохами, совершенно по-капитолийски, но это, видимо, не вытравить. Въелось в кожу с идеологией общества потребления. Она жестикулирует, раскрывает рот в картонном испуге, жеманно смеется. Хеймитчу хочется ее встряхнуть. Сильно. Ощутимо. Болезненно. Тринкет-кукла его раздражает по-прежнему. Тринкет-человек ему гораздо милее. А она все приезжает в Двенадцатый Дистрикт после восстания и свержения режима Сноу. Так, скорее, по привычке, к старым друзьям да знакомым. Хеймитч все ждет от нее слез, стенаний и причитаний, но Эффи молчит, щелкает пальцами, улыбается Китнисс, треплет по голове Пита, и тот едва уворачивается. Ее все так же много, она все такая же шумная, громкая и неимоверно деятельная. Прыгает, скачет, как кузнечик-богомол. А Хеймитч все ждет, когда она сломается. Нет, он не садист и не желает ей зла. Просто это закономерный процесс во всем том, частью чего она является. Эбернети уверен, что срыва, припадка ждут все. Даже все эти вежливо улыбающиеся люди на улице. Но Эффи ведет себя как ни в чем не бывало, и все продолжает играть в игру, ставить этот дешевый спектакль деревянных актеров да плохих шутов. — Я тут подумала, — говорит как-то Тринкет, привычно вытягивая гласные и делая выразительный жест рукой, — что хочу сделать пластику. Думаю, нужно немножко освежиться. — И вопрошающе смотрит. Вот оно, то самое, почти начинается, почти идет. Хеймитч знает, что она рассуждает как истинная капитолийка, что подобный образ жизни в ее крови. Только вот где она сейчас в этой полной разрухе, среди страны, стряхивающей военный пепел, найдет пластического хирурга? Никто не сделает ее вновь красивой. К тому же, это невозможно. И Эбернети ждет. Он мог бы помочь, но Эффи должна дойти сама, должна принять саму себя. За ее щебетом и деланным ликованием мужчина видит сжатые кулаки и такие напряженные, каменные мышцы. Жеманничала Тринкет всегда, но делала это легко, изящно, по-женски. Сейчас от этого лишь едва уловимый налет, мишура, блеск. Эффи ненавидит свое тело, и он, Хеймитч, прекрасно это знает. Капитолий пал, как падают все, стремящиеся встать на одну ступень с Богом. И под собой они хоронят сотни и сотни людских жизней. Кто-то умирает по-настоящему, а кто-то остается жить оболочкой, пустой, полой. Эбернети давно такой. А Тринкет на пути к этому. Ее пережевали и выплюнули как ненужный хлам. И Хеймитч даже не против того, что она ему нравится. Вон Китнисс подначивает, смеется, девчонка еще. Мужчина трет усталые глаза пальцами — только вот водиться с призраками ему совсем не хочется. У Эффи Тринкет нет одного глаза. На месте пустой глазницы зияет дыра, которую женщина всячески старается прикрыть. И волосы больше не растут — в застенках Капитолиях, в этих железных камерах ее облили каким-то едким раствором. Эффи кричала. У нее рваная щека и не хватает пальцев на руках. Руки Тринкет постоянно прячет, а уродливый шрам, тянущийся ото рта до уха, словно рытвина на коже, она пытается маскировать косметикой. Выходит, конечно, плохо. Хеймитч знает, что у нее что-то не так с самим телом под всеми этими платьями, блузками да жакетами. Но Эффи не говорит, не признается. Она вообще так умело и мастерски делает вид, что ничего не было. Что она все та же, прежняя шелестящая обертка с броским названием. Все смеется, все хохочет. Но рано или поздно играть надоест. Или сил не хватит. Как правило, чаще бывает второе. Человек просто ломается со щелчком. Иногда Хеймитч думает о том, в чем, собственно, был смысл ее пытать, увечить и уродовать. Было же ясно, что такая, как Эффи Тринкет, ничего не знает. Она — мотылек, жар-птица с огненным хвостом. Только перья все общипали, выдрали, и свет в глазах тухнет. — Нет, вы представляете, они не делают пластические операции. Это возмутительно! —, а манеры все при ней, на старый диван она садится с таким изяществом. Капитолий отнял тело, но не отнял душу. Приехала в который раз, достала Китнисс с советами касательно ее кожи и волос. Эвердин вроде и нравится, но терпит она Тринкет обреченно. А Пит каждый раз скрывается в собственной пекарне, мол, занят он очень. Хеймитч лишь криво ухмыляется. Эффи дарит ему улыбку, почти настоящую, почти ту, которая ему так нравилась. — Зачем тебе пластика? — спрашивает мужчина, засовывая сигарету себе в рот, когда они сидят вечером на веранде деревянного дома, выкрашенного в белый цвет. Кругом — благодать: стрекот кузнечиков, тихий и ласковый шепот ветра, и мягкая, будто перьевая, трава под ногами. Рядом Луговина. Хеймитч знает, что Китнисс часто ходит там босой. Говорит, так лучше чувствует жизнь, понимает, что все кончено, что демоны только в ней, в голове. И там, говорит, они, демоны эти, уходят. Слишком чисто и вольно. Эффи же кусает губы, закутанная в дорогую ткань ультрамаринового цвета с броским париком на голове, на руках — перчатки, скрывающие отсутствующие пальцы. В Двенадцатом Дистрикте Эффи Тринкет смотрелась всегда неуместно, но никогда еще контраст не был так ярок и столь поразителен. Это ведь агония души, дисбаланс, ходьба по грани. Эффи мнется, голову не поворачивает, даже не делает такого привычного замечания о вреде никотина, когда Хеймитч затягивается сигаретой. — Хочу обновиться, — наконец, реагирует она, улыбаясь как по заказу, той самой поставленной фальшивой улыбкой. А сама колени сжимает, плечи напрягает, застывает каменным изваянием. — Да ну? — мужчина бровь вскидывает, реакции ждет. Это ведь должно когда-то закончиться. Когда-то все приходит на круги своя. И страх уступает место смирению, но Эбернети знает, что это не то чувство. Не смирение тут нужно. А принятие, почти любовь. К самой себе, конечно. В первую очередь и только так. У Хеймитча с этим плохо, но Тринкет со всей этой фальшью и отупляющей неестественностью загубит себя гораздо раньше, чем можно предположить. Он-то уже привык к тому, кто скребется там, внутри, скулит и воет. Опасный, ядовитый зверь, лютый и страшный. Когда сигарета оказывается выкуренной, Эбернети достает следующую. Эффи все не возражает. Сидит, пытается взглянуть собственным демонам в распахнутую пасть. Хеймитч ерзает в кресле, и доски скрипят. — Скажи, — тихо говорит она тем самым голосом, который, казалось, покинул ее навсегда, а мужчина глаза вскидывает, — зачем тебе это? — Что – это? — Вот это все, — и неопределенный взмах рукой на себя. — Может, потому что ты мне нравишься? А что? Да, вот так вот просто. Признаться ей, признаться себе. Сначала ему понравилась красивая кукла, как и любому мужчине, потом неглупая женщина, которая всю жизнь старательно играет роль дуры, а потом захотелось спасти, чисто по-человечески протянуть руку помощи, подтолкнуть в нужном направлении. Для этого люди и находят друг друга, для этого они и держатся друг за друга. Помощь, сочувствие, сострадание, сопереживание — такая нужная и необходимая эмпатия человеческих отношений. Он-то думал, что забыл, что разучился, что даже не умеет, почти закостенел и зачерствел. Но все же Эбернети — все еще человек. Через пару месяцев Эффи приезжает вновь. Незаметно и тихо. Хеймитч сначала не слышит стук в дверь, и открывать не торопится. Фигура на пороге кутается в огромную толстовку, капюшон на глаза надвинут, и слегка мешковатые темно-синие джинсы на бедрах. Мужчина хмурится. Эффи узнать во всем этом трудно, почти невозможно. — Помоги, — просит она, и голос ее ломается. Как она вся. Залатанная наспех после пыток, так и не пришедшая в себя, не восстановившаяся. — Я ненавижу то, чем я стала. Ненавижу. Она плачет беззвучно, давится рыданиями, уворачивается от крепких рук, пока Хеймитч насильно не прижимает женское тело к своей груди. Уродливое, изувеченное, словно невеста Франкенштейна. А она все бьется, все стенает и стенает, почти оседает на пол. Но с влагой уходит и боль, и страх, и ужас, который делает сердце кованым. Эффи вытирает слезы трясущимися руками. И тогда Хеймитч впервые замечает, что не хватает всего лишь трех пальцев. Трех. Маленькое число, число, с которым можно жить. И мужчине хочется научить жить. Себя. И ее.