Panem et Circenses

Он приходит весной семнадцатого года. Угрюмый, мрачный, так не похожий на того, каким она его знала, помнила с самого детства, когда они еще детьми носились по мощеным улицам родного города, и солнце грело бока коренастых, пузатых домов. Грохот канонад звенит в его ушах, свист пуль и орудий, лязг металла — это все там, снится ночами, видится ясным днем, когда он поднимает голову к небу, ощущая, как к ногам ластится морской прибой. Он приезжает с фронта на три дня. Не больше и не меньше. Обещали неделю, но не дали. Так часто бывает. Она возится в холодной воде, налитой в большой ржавеющий чан. Весь передник забрызган мыльными каплями, волосы стянуты в куцый пучок на затылке. Она замечает его не сразу, слишком увлеченная работой, которая ее кормит. Кто бы мог подумать, Джоанна Мейсон и прачка. Родители в детстве качали головами, называли ее неуправляемой, негодной для простой, женской работы. Но война ее научила. Смирению, покорности и тому ожиданию, что страшнее боли. Каждое утро нового дня она брала в руки газету, раскрывала ее в самом конце и дрожащим, бегающим взглядом скользила по черным печатным буквам. От газет пахло типографской краской и свежей бумагой. Джоанна каждый раз с осязаемым облегчением выдыхала, не найдя среди новых мертвецов его имя, ту фамилию, которую согласилась принять перед тем, как грянула война. Правда, кольцо на пальце она не носит. Страшно. Отобрать могут. Золото — сейчас деньги, деньги, на которые по-прежнему можно купить хлеб и молоко. Он стоит и долго смотрит на нее. На ее ловкие, скорые движения, на нахмуренный лоб и сосредоточенное выражение лица. Оно все такое же, как было в детстве, когда она была так по-детски серьезна и вдумчива. У него теплеет в груди. На одно слепое мгновение, там, внутри, проносится легкий ветерок жизни, по вспаханному войной полю, месту, где, кажется, не осталось человеческих эмоций. Лишь стоны умирающих солдат, и грохот орудий, и крики немцев на их ломаном, лающем языке. Она поднимает глаза на мгновение, всего лишь желая отбросить прядь волос назад, да так и замирает. Смотрит, смотрит и смотрит. Он не знает, как она оказывается рядом. Просто чувствует. Эти дрожащие руки, и по-женски изящные пальцы, касающиеся его заросших бородой щек. Ветер приходит с поля, подхватывает полы ее юбки, шевелит его длинные, отросшие волосы. — Финник, — выдыхает она, будто увидела призрака, мнимого и мертвого, — ты вернулся, — и тон срывается, переходит в этот тонкий писк, который так сильно раздражал ее в юности, когда она слышала, как его исторгали чужие женские рты. — Три дня, — говорит он, и не узнает собственный голос, сухой, скрипящий, словно ему все горло забило песком. — А потом обратно. Она кивает. Слишком поспешно, слишком нервно, чтобы он этого не заметил. У нее очень тонкие руки и хрупкие плечи. Он вдыхает аромат ее волос, утыкается носом в сгиб шеи, когда Джоанна обнимает его. Его руки, такие большие, почти медвежьи, стискивают ее спину. Он и забыл, как пахнет женщина, какая она мягкая и теплая. Женщина пахнет домом, уютом и миром. У Джоанны блестят глаза. Это влага, которую она так ненавидит. Но сейчас — неважно. Она гладит его лицо большими пальцами, ласкает скулы, чертит нос, а он наклоняется, прижимается ртом к ее рту. Борода царапает ей кожу и губы. Колюче и неприятно. Но Джоанна подается вперед всем телом, сминает руками солдатское зеленое сукно, пропахшее землей и гарью. Финник чужой и родной одновременно. Она помнит эти руки, и эти глаза, но эти губы никогда не были так голодны и не целовали так жадно. Им трудно оторваться друг от друга, и, кажется, проходит вечность, когда мужчина и женщина размыкают объятия. Они гуляют совсем рядом с морем. Оно плещется внизу, бьется о скалы. Больше молчат. Джоанна разглядывает его мельком, осторожно и опасливо. И чувствует невероятную неловкость где-то внутри, этот странный, неправильный дискомфорт, встающий меж ними плотной, каменной стеной. Финник не хочет говорить. Он просто смотрит на море. Может часами сидеть, ковырять носком сапога землю и наблюдать, как волны разбиваются о скалы, слушать, как кричат чайки, а по-весеннему холодный ветер забирается под расстегнутую солдатскую куртку. Джоанна помнит, как он улыбался, так обаятельно, что все соседские девушки вздыхали и провожали его влюбленными взглядами. Джоанна помнит, как он смеялся, так громко, так звонко, что даже она, такая насупленная и недовольная, растягивала свой рот в легкой, косой усмешке. Джоанна помнит, как он искрометно шутил, так, что она всегда покрывалась этим алым цветом. И злилась на него за это, била кулаком в плечо на детский, почти женский манер. Она бахвалилась и говорила, что найдет себе мужскую работу, и в седле на спине у лошади будет сидеть по-мужски, что будет командовать и заправлять. А когда пришла война, она вдруг ощутила такую робость и слабость души. Она вдруг поняла, каково это — жить в страхе, идти туда, где смерть, а самое главное — что значит отпускать любимых. Ее младший брат погиб еще в пятнадцатом году. Говорят, пулеметная очередь разорвала ему всю грудь. Мать плакала слишком долго, а Джоанна лишь почувствовала, как из нее вытекла первая капля крови. Финник Одэйр пообещал ей вернуться. И вернулся. Но вернулся чужим. — Я завтра ухожу, — говорит он. — На станции надо быть в шесть утра, — и не поднимает глаз от тарелки, возя ложкой по ее дну, издавая противный, скрежещущий звук. — Вернешься? — с надеждой, слабой и угасающей, как вся жизнь кругом. Финник поднимает на Джоанну глаза. Смотрит несколько мучительных секунд, и вот ей кажется, что стена падет, что придет та самая близость их первой, неожиданной и такой долгожданной встречи. — Вернусь, — и бастионы встают на место. Джоанна надевает на палец кольцо. Тонкое, изящное, то самое, которое он подарил ей перед самым своим отбытием на фронт, все шутя, все улыбаясь, но с серьезными глазами и большим теплым чувством в них. Он надел ей это кольцо на палец, и она его хранила. До лучших времен. До победы. До капитуляции Германии и высоко реющих в небе флагов свободы. До времени, которое с каждым прожитым днем становится таким призрачным и мнимым. Джоанне почти стыдно, и такое обыденное для невинной девушки стеснение сковывает ее. Сковывает, когда она чуть спускает ткань ночной рубашки с плеч, льняной, однотонной, и глаза ее молят и просят, взывают к ответу. Финник прикасается к ней осторожно. Потому что просто забыл, как надо касаться женщины. Война вытравила это из него. Оставила лишь запекшуюся кровь под пальцами, верный прицел и силу рук, чтобы вырезать ножом чужие сердца. Он забыл, как красивы и трепетны женщины, как манящи их губы, какая сила жизни бьется в их груди. Он вновь целует ее жадно, и неуклюже, и неумело, словно делает это впервые. Слишком спешит, слишком боится упустить этот момент, когда пальцы его ловят живительное, созидающее тепло. Ему хочется сказать любимая, прошептать ей это на ухо, но изящные фаланги выдергивают рубаху из его штанов, тянут материю вверх, так решительно и уверенно, что это вызывает совершенно знакомую улыбку на его сбитых, истресканных губах. Он раздевает ее медленно, ласкает оголяющуюся кожу, оставляет мягкие, теплые поцелуи на длинной шее, очерчивает руками полушария грудей. И тогда, лишь тогда, из его мира уходит свист и грохот орудий, крики солдат, приказы командиров, запах пороха и крови, слезы умирающих друзей и крупные багряные капли на носке военного сапога. Она раскрывается ему целиком и полностью, как это только может делать любящая женщина и невинная девушка. Смелеет от осторожных движений его языка, порхающего по ее груди, запрокидывает голову, и впервые с ее едва полуоткрытых губ срывается стон. Чуткие, чувственные реакции будоражат Финника, и он сосредотачивается лишь на ней, любимой и желанной. Он вспоминает, как хотел жениться на ней, вспоминает ее заразительный смех и упрямое желание быть мальчиком среди девочек, вспоминает, как дивился тому, что она так страшится своей женской прелести, этого очарования, которое он разглядел в ней еще ребенком. Его дразнили влюбленным мальчишкой, и он был лишь рад. Прикосновения ее пальцев к его члену несмелые. И эти неумелые движения рук будоражат сильнее всего. Он шепчет ей на ухо какие-то глупости, теплые, ласковые слова, когда погружается единым толчком. И Джоанна вся сжимается, раскрывается, влажная и податливая, трепещущая. Ее руки замирают на его спине. Ей хочется сказать не уходи, молить и просить. Золотое колечко на ее пальце тускло блестит во мраке комнаты, когда они целуются, и дышат, и живут в унисон друг другу. Она забирает боль его души, снимает страхи ночи, которые приходят всегда, стоит лишь ему закрыть глаза. Вес мужского тела грузный и тяжелый, короткие завитки волос на груди щекочут ей кожу, а густая, отросшая борода оставляет легкие, розоватые росчерки на шее и мягких полушариях, которые он зализывает своим языком. Финнику не хочется покидать ее тела. Тут — его дом, его мир, его покой. — Возвращайся, — просит она, лежа на мятых простынях, разглядывая его лицо с тонким шрамом над правой бровью. — Возвращайся, Финник. Он сжимает ее руку. Ее маленькую, аккуратную руку с высушенной от холодной воды кожей. Проводит ладонью по оголенному женскому бедру. Джоанна силится улыбнуться, чтобы во взгляде ее вспыхнул задор былых лет. Но она давно отринула от того, кем хотела быть. Она давно согласилась ждать его, и верить, и надеяться, и любить. Финник Одэйр возвращается в девятнадцатом году. Потрепанный, с новыми шрамами и заживающими ранами. Но возвращается живой. Джоанна Мейсон плачет от слепого и глупого счастья, впервые забывая свой презрительный тон, с которым она в далекой, довоенной юности говорила об излишне сентиментальных женщинах. Это не сантименты. Это облегчение, словно большой давящий шар взорвался изнутри, и теперь можно дышать полной грудью. Жить.