Panem et Circenses

В дальнем углу, где грудой свалены старые вещи, покрытые пылью времени, лежат часы. Ветхие, деревянные, с резьбой и с кукушкой, уже давно сломанной. Но стрелки все еще ползут по циферблату, отдаются дребезжащим стуком. В тиши большого, пустого помещения этот звук пугает, создает ощущение потревоженного одиночества. Но Хеймитч Эбернети не обращает на это никакого внимания. Он стоит, чуть привалившись к ободранной оконной раме. На каменном подоконнике с торчащими гвоздями и раскуроченной кладкой кирпича высится круглая пепельница, набитая окурками. В Тринадцатом Дистрикте запрещено курить. В Тринадцатом Дистрикте запрещено подниматься на самый верхний этаж, выходящий своими окнами наружу, на хвойный лес, разросшийся так густо, что за ним едва видно небо. Но Хеймитчу всегда было плевать на запреты, на правила, на постулаты. Он чешет подбородок большим пальцем правой руки и снова затягивается, чувствуя, как никотин обволакивает всю гортань. Яд. Но чертовски хороший яд. — Это мое место, — раздается женский голос за спиной Эбернети, но тот лишь криво приподнимает бровь, едва разворачиваясь. — Ты его бронировала, Мейсон? Джоанна Мейсон фыркает. В мутных сумерках ее бритый наголо череп сверкает, словно начищенный медяк. Девушка проскальзывает мимо Хеймитча, как уж, садится на каменный подоконник, подтягивает к себе ноги и тоже достает пачку сигарет. Измятую, а курево крепкое. Мейсон такая Мейсон. — Ты чего такой хмурной? — спрашивает она, чиркая спичкой. Эбернети смотрит на нее выразительно, и Джоанна спешно понимает, что не дружит с языком. Как во время войны и революции можно радоваться да веселиться? Так ведут себя лишь безумцы, люди без роду и племени. Мейсон давит затылком на кирпичи за своей спиной, закрывает глаза и с наслаждением затягивается. Хеймитч не сводит с нее внимательных, но притом странных глаз. — Ну что? — взвивается она, явно не выдерживая этого пристального разглядывания. — Мейсон, а Мейсон, ты телевизор вообще не смотришь? — Неа, — тянет она, — я его разбила. Раздражал, — и легким движением пальцев стряхивает домик пепла за окно. — Гробишь казенное имущество, — рассеяно подмечает Хеймитч. — Да похуй. — Логично. Они курят молча. Тянут яд из сигарет, свою сизую смерть, забивают ею легкие, приглашая ту на праздный пир. Мужчина вертит в руках почти докуренную сигарету, наблюдает, как она истлевает в его пальцах, как карминной огонек сжирает все на своем пути, подбирается к его чуть искривленным, узловатым фалангам. Вот-вот и обожжет. — Знаешь, Джоанна, — он называет ее по имени, а она вскидывает глаза, — они ведь мертвы. — Сигарета в ее руках замирает. — По ящику так сказали. Мертвы. Наш отряд полег. Полностью. Все они. — Он говорит это сухим голосом, тем спокойным тоном, который пугает больше, чем крики, истерики, слезы и вопли. Хеймитч Эбернети знает о ликвидации отряда под номером четыреста пятьдесят один уже несколько часов. Знает об этом весь Тринадцатый Дистрикт. Он смотрел на новостную ленту из Капитолия и мусолил в голове лишь одну простую мысль. Почему сейчас? Почему они умерли сейчас? Зачем нужно было пройти каждую из двух Арен? Зачем нужно было жить показушной, фальшивой жизнью, чтобы погибнуть на самой финишной прямой? Зачем? Бессмыслица какая-то выходит. Альма Койн тут же запела о том, что всех, дескать, жаль, мол, такая потеря, но Кориолан Сноу сам сделал из девочки нетленный символ восстания, водрузил ее на постамент. Хеймитч смотрел на эту женщину, мял в кармане куртки сигарету, кроша ее пальцами, а на языке вертелось все одно слово. Сука, сука, сука. Койн, конечно. Он вышел из зала так громко, с таким грохотом, что бесцветные, белесые глаза лидера сопротивления проводили его слегка недоуменным взглядом. В его комнате, заваленной грязной одеждой, перевернутыми коробками, со смятой постелью, под кроватью есть тайник. Если сдвинуть скрипящую жесткую койку, то можно приподнять плиту в полу, а там, среди холода серого камня, лежит одна единственная бутылка. Виски. Хеймитч вертит ее в руках. Бутылка без этикетки, но жидкость плещется так маняще. Он откручивает крышку медленно, уверяет себя, что это все то же, вся та же хрень, все та же шваль. Дети гибнут, а мудаки вроде него живут. Гибнут молодые, складывают свои головы на плахе революции, оставляя место сварливым старикам, моральным уродам, лицемерным ублюдкам. Салют тебе, Койн. Хеймитч говорит себе, что ему не больно. Это просто привычка. Хеймитч говорит себе, что так больно ему было всегда, когда он терял трибутов год за годом на этой треклятой Арене Голодных Игр. Он повторяет мысли и слова, даже шевелит губами. Но перед внутренним взором стоит лишь она одна. Китнисс Эвердин вызывается на Жатве вместо младшей сестры. Китнисс Эвердин грубит, хамит и дерзит ему. Китнисс Эвердин лихо стреляет из лука, показывает распорядителям свой хлесткий норов. Китнисс Эвердин впервые улыбается Цинне, и тогда Хеймитч подмечает, что девочка умеет быть теплой, но лишь к избранным людям. Китнисс Эвердин выживает на Арене Семьдесят Четвертых Голодных Игр, ловко играя в опасную игру с Капитолием, дергая президента Сноу за его пышные усы и бакенбарды. Ягоды морника падают к ее ногам, и президент принимает первый ход. Китнисс Эвердин бесстрашно, безрассудно, почти глупо выбирает борьбу, и это восхищает. У Китнисс Эвердин слезы в глазах, она прижимается к нему, пропахшему спиртом, едва бритому, прижимается и просит помочь пережить все, что будет. Жмется не к Питу Мелларку, стоявшему совсем рядом с лицом, на котором читается полный крах всех мнимых надежд. Да, Тур Победителей весь такой. Китнисс Эвердин показывает свою слабость, свои слезы, свою боль. Ему да Питу, ну еще может Гейлу Хоторну. Китнисс Эвердин — символ восстания, саркастичная, язвительная, болезненная и такая изломанная. Алкоголь плещется на самом донышке. А теперь Китнисс Эвердин нет. Охуительная развязка гребаного плохого спектакля. Хеймитч смеется хрипло, булькает в его горле что-то, странное и несуразное, отдающее несвязными, мнимыми рыданиями. Мужчины не плачут. И он не плачет. Он лишь хохочет. — Вы пьяны, — говорит ему Альма Койн, когда он стучится в ее кабинет, сбивая себе костяшки пальцев. — В Тринадцатом Дистрикте сухой закон. И вы отлично это знаете, Эбернети. А его пошатывает, ведет из стороны в сторону, словно плохо закрепленную игрушку на тонких ножках. Хеймитч глупо посмеивается, икает, совершает театральный жест рукой и указывает пальцем на Альму Койн, тычет ей в самый нос, так, что женщина вынужденно отклоняется назад. — Почему вы такая сука, а? Скажите. У вас вообще нет человеческих чувств? — вопрошает он. — Ну хоть немного, самую малость. — Язык у Хеймитча заплетается, в руке мелькает пустая бутылка, сально блестя в тусклом свете коридорных лампочек. — Эбернети… — Почему?! — он и сам не замечает, как орет. Просто выходит. Просто воздуха в груди слишком много. Просто осколки расчерчивают ему ладони красным, когда бутылка с силой бьется о безучастный пол. И на лице извечно спокойной, вышколенной Альмы Койн мелькает нечто, похожее на эмоции то ли ужаса, то ли удивления, то ли презрения. — Вы вините меня в смерти девочки, Хеймитч? — голос ее звучит на удивление тихо и спокойно. У мужчины пьяный взгляд. Он рассматривает свою ладонь, окрашенную в багряный цвет. — Не я убила ее. Ее убил Капитолий. — Но он не верит. Поднимает взгляд от собственной раскрытой ладони и смотрит на эту сухую, бесчувственную женщину. — Уведите его на нижние этажи. В камеру. Пусть протрезвеет. И руку перебинтуйте. — Произносит глава Тринадцатого Дистрикта, когда рядом с бывшим ментором вырастают две беззвучных тени — два солдата. — Я прощаю вас на этот раз, Эбернети. Но лишь на этот. Потому что я знаю, каково это — терять. Хеймитч Эбернети не проводит в камере для заключенных и нескольких суток, как на пороге появляется вся та же острая знакомая фигура, в серой одежде и с прямым пробором на голове. У мужчины зудит рука, и глаза красные. Алкоголь и блядская жизнь — вот оно все такое. Хеймитч трет нос и даже не утруждает себя поднятием на ноги. Он еще не перебесился, не переболел, просто сорвался, и в этот раз, кажется, может кончить совсем плохо. Он мертвый. Мертвее, чем Китнисс Эвердин, чем все трибуты всех Игр, которые он прошел ментором. Он — пасынок смерти, ее корявое и косое подмастерье. Смерть призывает его наблюдать. И он наблюдает. — Девочка жива, — сообщает Альма Койн своим бесцветным голосом. И тогда Хеймитч Эбернети дергается, совершенно не заботясь, не думая о том, что проявляет гораздо больше чувств, чем положено ментору по отношению к своему бывшему трибуту и победителю пресловутых Игр. Мужчина закрывает глаза, запрокидывает голову, и смех срывается с его губ. Девочка жива. И пламя горит. А иначе и быть не могло. Это же Китнисс Эвердин. У нее необъятная жажда жизни. И этой страстью она заражает всех. Он заражен. Пропитан насквозь. Китнисс Эвердин жива.