Panem et Circenses

— Мирта! — Отъебись. Вот такой у них выходит разговор. Краткий, совсем не сложный, а главное — по существу. Никакой лишней информации и театрально заломленных пальцев. Мирта не хочет видеть Катона. Это раз. Мирта не желает знать Катона. Это два. Катона для нее больше не существует. Это три. Она не кричит, не устраивает истерик или сцен, она просто игнорирует его, словно он и только он виноват в том, что ее имя вытянули на Жатве и какая-то девчонка — Мирта бы ей ее личико располосовала, ноздри сталью порвала — вызвалась добровольцем. И вот теперь Мирта не едет на Голодные Игры. Катон без нее. Один. Вернее, с какой-то девкой. И ей бы радоваться, радеть за его победу, болеть, как это делают все окружающие. Но вместо этого Мирта злится, злится так, что у нее дрожат пальцы. Катон едет на Игры без нее. Ну как, как такое возможно? Они мечтали об этом с детства. Еще маленькими детьми, которыми подружились в академии. Мирте не нравилось водить дружбу с девочками. Они были приторными и скучными. Мальчики были другими — интересными и любящими оружие. У Мирты страсть к стали с детства. Голодные Игры стали ее мечтой. Ее и Катона. Поехать вместе. Так рассуждали они. И почему-то никто из них не задумывался о том, что если вместе поедут, то вернутся врозь. Кто-то из них останется лежать хладным трупом на земле. Не до таких дум было. Хотелось геройствовать, хотелось быть королем мира, хотелось орать во всю глотку, хотелось заслужить уважение окружающих, ощутить на себе это ликование. И вот Катон получил свой шанс, а она его упустила. Мирта не думает о следующем годе. Она ведь не едет сейчас. Катон без нее и точка. Юношеский максимализм буйным цветом посыпает все ее эмоции. — Я не хочу, чтобы ты возвращался, — говорит девушка юноше перед самым отъездом, позволяя поймать себя у ступеней, ведущих на перрон. — А провожать, значит, пришла, да? — он ухмыляется. У Мирты зудят костяшки, кулаки чешутся. Но она почему-то стоит и просто смотрит. Смотрит, как знакомая линия плеч скрывается за дверьми вагона, как ликует его партнерша, Регина, кажется. Самодовольная сучка. Так окрещает ее Мирта. Самодовольная хладная тварь. Она ведь украла. Ее место, ее цель, ее друга, этого мальчишку, который всегда был рядом, словно они брат и сестра, словно сцепились пальцами в утробе матери, словно на свет этот едиными вышли. И плевать, что Катон старше на пару лет. Плевать. Это неважно. Главное, что по сердцу, что там, под кожей, где кровь гонит насос, работает на износ. Они не парень и не девушка, они просто девочка и мальчик в одном большом огромном мире, неразлучные, неделимые. Так как так выходит, что Катон едет на Голодные Игры без нее? Мирта ведет себя демонстративно. Она демонстративно не смотрит парад трибутов, хотя считает, что эта Регина стояла к Катону слишком близко. Это тебе не дружеские посиделки, милочка. Это Игры. Мирта демонстративно не слушает интервью трибутов, хотя Катон, конечно же, заявляет, что победит. Мирта хмыкает. Красуется, бахвалится, пустозвонит. Что б его. Мирта демонстративно игнорирует выставление баллов участникам Игр, хотя считает, что Катон мог бы и выше, лучше, круче. Она бы точно получила больше десяти. Она же прыткая, умная и жестокая. В Мирте столько демонстративности, напускного небрежия, что это жалит окружающих. Она словно пила. Вжих, вжих. И всех валит, режет, кожу вспарывает. Одними глазами, одними губами. Мирта ярится очень долго, так долго, что, кажется, злость становится совершенно обыденным и привычным чувством. И на ее фоне тихо и незаметно расцветают другие, незнакомые эмоции. Мирта замирает у экрана, когда гнездо ос-убийц падает на команду профи. Девка из Двенадцатого бесстрашна, а пигалица из Одиннадцатого умна. Плохое комбо. Мирта хмурится, цепляет пальцами нитку, выбившуюся из ровного шва, крутит и вертит ее фалангами. Нервозно, о да. Девушка понимает это несколько отрешенно, и потом, чуть позже, через несколько часов до нее доходит простая банальность. Она волнуется. Нервничает. Переживает. И от этого начинает до чертиков беситься. Мирта волнуется за Катона. Подумать только. Она же его ненавидит, презирает, хочет, чтобы он не вернулся. Потому что он не сдержал слово, потому что он почти что вор, потому что бросил ее здесь, во Втором Дистрикте, потому что все должно быть иначе. Мирта обхватывает голову руками, давит на череп ладонями. Мирта себе больше не лжет. Она боится, боится так, как не боялась никогда. Потому что, в сущности, Голодные Игры всегда были для нее той самой игрой, которой они задумывались. Так, адреналин в крови, сталь в руке. Ей ведь нравится убивать. Мирта не убивала, но уверена, что у нее получится. У нее ведь родители миротворцы, солдаты. Она ведь знает, в какие артерии метить и как выворачивать кости. Игра. Такая забавная, почти серьезная игра. Тогда почему ей так страшно? И даже так патетично и глупо трясутся ладони, пальцы вздрагивают. Маленькая девочка напугана. Маленькая девочка страшится. Мирта взвивается на ноги и кидает один из своих верных ножей прямо в кусты, растущие рядом с домом. Что-то звякает о камень. Мирте совсем не нравится волноваться. А еще Мирту раздражает Диадема. Девица вертлявая, красивая, словно кукла, пытается играть в бравого героя, а выходит плохая карикатура на персонажей аниме, таких, как Мирта. И, кажется, Катон с ней дружит. Не с этой Региной, а с девкой из Первого. Мирта желает им смерти. Всем и каждому. А более всего Катону. Диадема вон уже полегла. Нервозность Мирты сменяется агрессией, и она огрызается на мать, зубоскалит и перечит, чуть не получает затрещину от отца, и ощущает такой разброд чувств, словно ее накачали воздухом, и она вот-вот достигнет своего предела, взорвется. Страх и обида оплетают ее так плотно и так тесно, что Мирта не может спать по ночам. Она беснуется, словно сам черт и дьявол. Ножи ее тупятся, и она с остервенением точит свое оружие. Когда на Арене трибутов остается всего трое, Мирта не знает, что ей делать. То ли молиться, чтобы он выжил, вернулся, и снова его насмешливый взгляд исказили искры в глазах, и косая усмешка заиграла на губах. То ли ей дальше играть в дуру, строить из себя недотрогу, воспевать и возвеличивать свою обиду, которая, по большому счету, просто маскирует страх. С самого первого дня. Потому что Мирта действительно боится за Катона. За то, что жизнь его оборвется, вытечет алой кровью из тела. Ведь на Играх только так и происходит. Это ведь блядская карусель смерти, цирк с плохими клоунами, мотающими головами туда сюда. Мирта не понимала, а теперь понимает. Мечты разбиваются со звоном, особенно бравые и молодецкие, юношеские и самые первые. Страх ей друг и товарищ. Она вот-вот превратится в пафосную идиотку, что начнет истерить и визжать. Мирта лишь хмурится, и впервые, странная, правдиво-девчоночья мысль формируется в ее мозгу. Она все смотрит на экран, на мальчишку, который когда-то подал ей руку, который лучезарно улыбался, который бахвалился так, что хотелось закатывать глаза, который хвастал перед ней своей силой, который иногда убирал грязь с ее лица, что она получала, терпя поражение в боях в академии, который всегда был рядом с ней. Мирте хочется сказать всего лишь несколько слов. И она тихо шепчет их себе под нос, чтобы никто не услышал. Это ведь сокровенное и тайное. Это ее и его. Возвращайся, Катон. Прошу тебя, пожалуйста, возвращайся. И он действительно возвращается. Коронованный победитель, с этой залихватской ухмылкой и непомерно раздутым эго. Индюк. Думает Мирта. Гусь. Режет мысли, словно масло. Стоит на перроне, сложив руки на груди, с этими своими смешными хвостиками, слабо колышущимися под порывами ветра, и хмурым выражением на лице. Катон смеется. Он ведь герой, он ведь царь и бог. Он ведь вернулся. — Ну что, — юноша останавливается перед девушкой, смотрит сверху вниз, — может, поцелуешь? — говорит он. — Как думаешь, я это заслужил? Мирта моргает, понять не может: то ли серьезен, то ли все насмешничает. А она, она-то, смущается. Это чувство не окрашивает ей щеки, не выдает ее с головой, но девушка знает, что оно там, внутри. А это все Катон. И он вернулся. Вернулся.