Письма с границы между светом и тенью

«Вернуться невозможно — вместо нас всегда возвращается кто-то другой». (с) Макс Фрай

Внезапно я обнаруживаю себя вполне живой. Дышится нормально, грудь на месте и болит не от страшной раны, а всего лишь от переизбытка молока. Чувствую под собой холодный ровный камень. Я недоверчиво распахиваю глаза, поднимаю голову и вижу чертов тронный зал Кадафа. Передо мной восседает на троне Йог-Сотхотх, рядом с ним стоит эг-мумия, держащая на руках моего сына. — А предупредить было никак нельзя?! — злобно выплевываю я. — А если бы я умерла от страха или голову бы о пол разбила?! — Я бы этого не допус-с-стил, я же бог! — кажется, адская русалка на меня обиделась. — А я агностик, и что с того?! — Ш-ш-што такое агнос-с-стик? — Я верю в то, что бог непознаваем, — подбираю под себя ноги, усаживаясь на холодном полу. Как бы повежливее объяснить… — Поэтому я не могу тебе поклоняться. Ты живой, настоящий, вот только что проткнул меня черт знает чем, — кажется, я говорю что-то не то, судя по вибрирующим антеннам на голове Йог-Сотхотха. — Ты по сравнению со мной — ну, как живая и разумная атомная бомба. Я признаю, что ты относишься к биологическому виду «бог», как они — относятся к виду «демон», но я не могу тебе поклоняться. Ничего личного, просто для меня это неприемлемо… — черт, похоже, он слезает с трона! — Ты с-с-сомневаеш-ш-ш-шься в моей божес-с-ственнос-с-сти, с-с-с-смертная?! — А еще мне всегда казалось, что бога невозможно оскорбить, — я гордо выпрямляю спину и криво улыбаюсь, наблюдая за тем, как монстр шипит что-то нечленораздельное, подползая ко мне. — Если такое ничтожное существо, как я, может оскорбить бога, какой же это бог? За спиной громко то ли шмыгает, то ли фыркает Шаб-Ниггурат, и я вздрагиваю от неожиданности. — Какая самоуверенная человечица! — Она имела в виду Творца всех миров, полагаю, — а это Носящий желтую маску. Вблизи Йог-Сотхотх очень большой, и, когда я не вижу его хвоста, мне кажется, что он похож на толстое насекомое. Размером с меня, да. Оно нависает надо мной, сидящей на полу, но я не поднимаю головы, уставившись куда-то в черный хитин. — Ты обнаглела, с-с-смертная. Ш-ш-што тебе предложил Креол Урс-с-ский? — Ничего он мне не предложил, — безнадежно огрызаюсь я. — Он боится. А я боюсь там оставаться, зная, что вы туда скоро придете. Так что никуда мы от тебя не уйдем. Монстр касается моей головы, и даже сквозь густые волосы я чувствую лед его когтей. Пытаюсь съежиться, стать меньше ростом, чтобы он меня не оцарапал, но сразу же чувствую жжение у корней и едва успеваю зажмуриться. — Пос-с-смотри мне в глаза, — приказывает чудовище, и я рефлекторно пытаюсь помотать головой. Меня еще не сожрали… хотя нечем, у бога нет рта, я уж не знаю, как он ест, никогда не присматривалась… в общем, никакого вреда мне пока не причинили, значит, надо собрать мысли в кучку и все объяснить, желательно вежливо. — Я боюсь, — вырывается у меня. — Извини. Там такая чернота, что в ней можно утонуть и не проснуться. Не хотеть просыпаться. Я… — Тебя привлекает тьма, — ох, как пафосно, но в голосе звучат какие-то такие эмоции, что отнестись к фразе с должным ехидством не получается. — Не бойс-с-ся. Я понимаю, что он не отстанет, и заставляю себя взглянуть в эти черные дыры. И оказываюсь в своей школе Машенькой Савоськиной черт-знает-сколько-летней давности. На мне дурацкая форма, швы которой царапаются даже сквозь блузку, и я иду вместе с Ксюшей и Аней по гулкому светлому коридору, с каждым шагом все больше погружаясь в сон и забывая себя сегодняшнюю. …Мы загоняем Сашу Иванова в угол под окном, он ударяется о батарею, и его лицо искривляется, как будто в преддверии плача. Саша плюнул Ане в портфель при всех, потому что она не дала ему ручку. Свою ручку надо носить и запасную тоже, в самом-то деле! Конечно, Сашу заставили извиниться, но сказал он это таким тоном… Я пинаю скорчившееся тело, пачкая черные штаны, и очень жалею, что на мне мягкие туфельки — хоть со всей силы бей, скорее сама ушибусь, чем его достану. Ксюша дергает за рассыпавшиеся волосы, как у девчонки, и Саша неуклюже взмахивает руками, отбивается. Но нас трое, и мы сильнее. …Мне семнадцать, мы отмечаем выпускной. Шумит музыка… или это в голове шумит от шампанского, но весело! Мне нравится танцевать, но Роман упорно тащит меня к выходу из зала — не берет за руку и ведет, а наваливается, пошатываясь, и толкает на другие пары. Понятно, что парни пронесли коньяк, один раз в жизни отмечаем, что уж тут — но при чем здесь я?! Мой уже бывший, но еще не знающий об этом парень слюнявит мне ухо, противно дыша куда-то в волосы, и пытается задрать верх платья. Мудак, оно же платье, у него между верхом и низом отверстий нет! Я отступаю на шаг, с облегчением повожу плечами. — Машка… — блеет он, протягивая ко мне потные руки. — Ну ты чего? На миг я почти трезвею, понимая, что сейчас испорчу всем выпускной, но рука уже сдирает с ноги туфлю, и мне нужно постараться удержать равновесие. А, плевать на них! Я женщина или где?! О да, получать каблуком по плечу больно, ты не знал? Радуйся, что мне хватает ума не бить тебя по лицу, обойдешься синяками и испорченной рубашкой. — Ты просто чмо, и с радостью тебе сообщаю, что мы больше не встречаемся! Посмотри на себя, урод! Ладно, денег нет на нормальный костюм, но ты же и вести себя не умеешь! Нахрена мне тупой нищеброд, который только и может, что нажраться в сопли! Никакой радости больше в жизни не видишь! Роман бледнеет, затем краснеет, пытается перехватить мою руку, но Маша Савоськина в гневе — это оружие убойное. Я начинаю реветь, потому что мне становится обидно, до безысходности обидно за месяцы, проведенные с таким лохом. Он даже сказать ничего не может! Ни обнять, ни извиниться, ни защититься! Но мое огорчение сладко на вкус, потому что я хорошо представляю, каково сейчас Роману — кто-то даже музыку отрубил, я слышу смех и саркастичные комментарии за спиной. Я чувствую голыми плечами, как ко мне сзади подходит кто-то намного крупнее меня. Пахнет хорошим одеколоном, да, точно, это Вадим, я этот запах еще на вручении аттестатов заметила. Не оборачиваясь, роняю туфлю и оседаю на его крепкую мужскую грудь, заходясь в рыданиях. Руки держу у рта, чтобы не было видно улыбки — глядя на лицо Романа, не возрадоваться невозможно. …Лето, не слишком жаркое, не слишком прохладное даже поздним вечером. Две гитары, портвейн, клубы табачного дыма — все, как положено на таких посиделках. Я в удачно подобранной кожаной курточке-косушке: и неформально, и женственно; все остальное у меня тоже хорошо, а еще я новый человек в этой компании, поэтому сегодня все внимание мальчиков — мое. Наверняка и в следующие дни тоже, но мне и одного вечера хватит — Юра, вон тот красавчик с рыжей челкой, специально для меня играет на гитаре мой любимый «Аквариум». Конечно, «Город золотой», странно было бы ждать менее известные песни, но и это приятно. Инночка, которая на свою беду привела меня в этот двор и познакомила с ребятами, шушукается с подружкой и злобно на меня зыркает. Вот она отводит Юру в сторону, что-то ему выговаривает, тот огрызается, размахивая руками. Слов не слышно, но все ясно и без них. Уже почти все разошлись с улиц, Садовое в темноте кажется необъятным и родным, редкие прохожие спешат вдалеке, торопясь домой. А мне легко и уютно идти в обнимку с Юрой, слегка пошатываясь и смеясь над этим. Провожать меня долго, но он никуда не спешит — думается, предложи я сейчас пойти к нему или даже поехать ко мне на дачу, он ни на секунду не задумается. От любых планов своих откажется на столько, на сколько я захочу. Ну, а я не хочу, мне и так прекрасно, вот незадача! …В комнате темно, потому что маму раздражает свет. Впрочем, ее сейчас раздражает все — и когда я молчу, и когда я говорю. Да нет, я не спорю с умирающей, но ее паранойя меня уже достала. Я знаю, что никому нельзя доверять, знаю, что надо получить образование, что надо с умом выходить замуж. Я уже все пообещала, я буду умницей, я справлюсь, я пойду учиться. Я организую похороны именно так, как мама хочет, я записала, кого нужно позвать, я даже узнала все цены, вот только не договаривалась пока. А может, стоило уже и договориться — но доктора говорили, что осталось один или два месяца «дотерпеть», а послезавтра уже начнется четвертый. Иногда мне кажется, что мама еще выкарабкается, она же молодая у меня, и от этого мне становится одновременно радостно и страшно. Я плохая дочь, я не хочу просидеть у постели умирающей еще годы, а если в больнице отказались от нее, глупо надеяться, что мама встанет и будет жить, как прежде. В дверь звонят, по пути я заглядываю на кухню — конечно, Ярослав опять напился и похрапывает мордой в стол. У него горе, он не может помочь своей женщине, пусть и не слишком любимой, или еще какие-то комплексы в нем взыграли. В общем, никакой пользы не приносит, и мне даже неудобно порой, что я не могу себе позволить такие простые проявления чувств. Даже если я выпиваю с отчимом, я ощущаю лишь тяжесть в голове, мне не хочется ни плакать, ни причитать. Впускаю соседку, иду вслед за ней по узкому коридору — неожиданно женщина замирает на пороге, и первая моя догадка идиотично-радостна: неужели отмучились?! Неужели все?! Но нет, мама всего лишь свесилась с кровати, чтобы не захлебнуться рвотой. Не будь я так занята своими мыслями, еще из коридора ощутила бы этот мерзкий запах, даже мамины волосы в этой коричнево-желтой жиже! Пока я протираю пол, тетя Оля сноровисто делает укол обезболивающего. Ах, черт, этот мудак опять пропил деньги, отложенные на укол, как неловко оправдываться… Тетя Оля наконец уходит, доведя меня до бешенства своими слащавыми соболезнованиями, и я возвращаюсь к маме. Лицо все в морщинах, глаза запали, как же она постарела за последние месяцы! Дышит с присвистом, тяжело, но ровно. Хоть бы не проснулась, хоть бы ушла тихо и спокойно, Господи, ни о чем тебя больше не попрошу. И вроде ведь знаю в теории, как делать укол, но не могу. Руки трясутся, боюсь не попасть в нужное место, иначе давно бы уже отказалась от услуг соседки. Я неуверенно поправляю одеяло и замираю, пораженная внезапным порывом прижать его к маминому лицу. Пусть я не могу делать уколы, и расход лишних ампул сразу заметят, та же тетя Оля… но хоть чем-то я могу помочь. Нет, не могу. Не могу себя заставить, не хватает решимости, стыдно. Моя ладонь все еще сжимает одеяло, я не отрываю взгляда от маминого лица, хотя колени давно затекли. И вдруг мама распахивает глаза — как жаль, обезболивающего опять хватило на мизерное время… Чернота, безгранично пустая чернота вместо серых глаз, и я, вместо того, чтоб отшатнуться, роняю руку вместе с одеялом. И рука проваливается куда-то, глубже ребер, глубже легких, там что-то живое и шевелится, но это не человек, это не может быть человеком. Оно разжимает губы, и я успеваю заметить за рядом пожелтевших зубов такую же черную дыру, прежде чем крупные мясные мухи вылетают из рта, оказавшегося маминым. Высокий лоб, засаленные пряди черных волос, костлявые плечи — все превращается в мух, они бьются мне в лицо, шевелятся под пальцами. Я зажмуриваюсь и боюсь вдохнуть, боюсь даже шевельнуться…