Письма с границы между светом и тенью

«От самой низкой границы до самой вершины холма Я знаю все собственным телом». (с) Борис Гребенщиков

— Это твоя с-с-с-собственная тьма, — шипит Йог-Сотхотх, и я с облегчением выныриваю из кошмара. — Ее не нужно с-с-стыдить-с-с-ся, не нужно боятьс-с-ся… Пос-с-смотри, как тьма может быть прекрас-с-сна… Мухи поднимают меня, поддерживают, а может, это и не мухи вовсе, уже не различить на ощупь, а я все не решаюсь открыть глаза. Чувствую кожей близлежащее тепло, а ноги будто опираются на прочную нить, угадывающую все мои движения. Ох, да я же высоко в небе, вровень с водоворотом над замком Кадаф! Лучше не смотреть вниз… только не смотреть вниз… зря я посмотрела, очень зря… Но дурнота мгновенно проходит, когда реальность будто выворачивается передо мной — небо раскрывается роскошным черно-алым бутоном, и в нескольких шагах от меня появляется старинный балкон, каменный, надежный, с широкими резными перилами. Невидимая нить ведет меня, и, ступив на выщербленные мраморные плиты, я чувствую неведомо откуда взявшиеся прочные стены за спиной. Я стою на балконе Кадафа, в той части замка, куда ни разу еще не забредала — той, что переваливает через вершину горы. И понимаю, что «красота в глазах смотрящего» — это абсолютно истинное высказывание. Сейчас я вижу Лэнг глазами Йог-Сотхотха; конечно, с поправкой на мое бинокулярное зрение, и у меня захватывает дух от этого простора. Огромные красные луны освещают снежно-серые равнины, алые блики мерцают на ледяных остриях гор, и если бы они были чуть ярче, было бы некомфортно смотреть на них. Вдалеке игривыми золотистыми ручейками скользит лава — кажется, там только что произошло небольшое извержение. А на горизонте я вижу темное море, спокойная гладь воды выглядит фиолетово-зеленой. Это мрачный мир, но с того места, где я нахожусь, он кажется сказочной страной, пусть и с суровым климатом. Мне хочется приблизиться к воде, и спустя мгновение я спускаюсь по неровным камням, присыпанным снегопеплом. Глухо рокочут крупные волны, и я понимаю, что дно здесь неровное — справа оно резко скашивается вниз. Должно быть холодно, но вода оказывается теплой и нежной, в ней легко плыть, и мне даже не нужно дышать. Я вижу исполинскую тушу спящего Ктулху, вокруг которой заново отстроен древний город Р’льиех, вижу мириады извивающихся осьминогов, кружащихся вокруг меня, как будто им интересно изучить новое существо в их царстве. Выныриваю в ущелье, созданном сходящимися где-то высоко скалами, и раскидываю руки, наслаждаясь легким ветерком. Может, теперь я и не нуждаюсь в кислороде, но дышать мне нравится. Здесь пахнет солью и подгнивающими водорослями, полузабытым запахом моря, и мне отчего-то вспоминается пьянка на пляже за сотни километров от Москвы. Тогда мы поехали дикарями на побережье, переезжали с места на место, выпили множество разных вин, которыми славится Крым… а в тот вечер кто-то из наших парней умудрился принести травку, и очень скоро сразу три пары рук начали ласкать мое обнаженное тело, упавшее на самой границе отлива. Я проваливаюсь в воспоминание, и уже не отличаю, южные звезды над головой или темная поверхность утесов, меня окатывает теплая водичка прилива, набегая на обнаженную грудь и заставляя отплевываться того, кто целует мои соски… Мне безумно хорошо, я люблю этой ночью весь мир, всю эту природу, стихию, неподвластную людям, я раскрываю ладони и впитываю всей кожей пропахший морем воздух, наполняясь чужеродным, но желанным концентратом страсти, силы и свободы. Я так стремлюсь расслабиться и раствориться в приятных ощущениях, что пропускаю момент, когда обыкновенные земные парни, дышащие перегаром и царапающие щетиной, заменяются вечной, первозданной тьмой. В ней тысячи оттенков черного, и все они не похожи друг на друга. Теплая и прохладная одновременно, ласковая тьма скользит по моей коже, щекочется внутри меня — там, где не способно коснуться и доставить удовольствие ничто другое. Бог это или дьявол, или что-то непостижимое и непознаваемое, но оно прекраснее всего, что я способна представить. Эта непроницаемая темнота окружает меня со всех сторон, даруя любовь. Понимание и прощение, принятие безоговорочное и радостное — для нее не существует стыдного, ошибочного или неправильного, вся она — пронзительная и торжествующая песня свободы, не имеющей никаких границ… Я прихожу в себя все там же, где посмотрела в глаза Йог-Сотхотха, кажется, целую вечность назад. Мои бедра судорожно сжаты и все еще вздрагивают, как и то, что в глубине между ними, и одолженные у Ванессы синие джинсы холодят кожу, потому что промокли насквозь. Все расплывается перед глазами, и я моргаю, пока до меня не доходит, что я плачу от счастья. Если раньше мне казалось, что черные дыры на морде бога отвратительны, а сам он довольно симпатичен, насколько вообще может быть симпатичным подобное существо… теперь я вижу, что в сравнении с его с глазами все остальное не то чтобы тускло, но попросту не имеет значения. — Спасибо, — шепчу я. Чуть не вырывается «Это был самый фантастический церебральный секс моей жизни», но я вовремя вспоминаю, что лучше не употреблять непонятных Йог-Сотхотху слов. К конце концов, у нас невообразимая культурная разница, а еще одного сеанса божественной психотерапии я просто не переживу. — Ты действительно бог. Прости, что я сомневалась. Чудовище довольно, оно представляет мне Джтлфрена, ответственного за операцию на Земле, вешает на меня очередной амулет, на этот раз белый. Я терпеливо выслушиваю инструкции Шаб-Ниггурата и Носящего желтую маску — первый доверяет мне командование Надзирателями, которых будут присылать на Землю, второй объясняет, где и как надо строить зиккурат. Запоминать особенно не стараюсь, для этого есть эг-мумия, а мне сейчас приходится прилагать большие усилия, чтобы не улыбаться безумно, как под хорошей дозой наркотика. Разберусь на месте. Наконец, для нас открывают портал, и я выхожу в какую-то темную комнату. — Забирай своего ребенка и обустраивайся, утром я за тобой приду, — эг-мумия бесцеремонно сует мне в руки Антошку, немедленно начинающего вопить. — На всякий случай: тебя зовут Мари Тома, ты любовница второго секретаря французского посольства, до беременности работала там же. Ребенка зовут Жюльен Тома. Я остаюсь одна с малышом, глаза постепенно привыкают к освещению, и я начинаю различать очертания предметов. Нашариваю выключатель, к счастью, ни обо что не споткнувшись по пути. — Теперь ты суп, чучело, — встряхиваю сына, от неожиданности тот перестает орать. Грудь ноет ощутимо, кажется, вне зависимости от того, есть ли в ней молоко. Пока Антон питается, я осматриваю первый этаж домика. Все симпатично и выглядит немного по-авангардистски — совсем нежилой дом, похожий скорее на отель. Может быть, это и есть типичный гостевой дом какой-нибудь базы отдыха. Знать бы еще, где я. Где-то, где говорят по-французски, но точно не во Франции — язык этот я не учила, но различить, что говорил Джтлфрен вне синхронного перевода в моем сознании, способна. Жаль, в отсутствие собеседника проверить свою догадку я не могу, в одиночестве автоматическое знание нового языка не срабатывает. Но он очень похож был на французский. Итак, я на Земле, мои мытарства почти закончились, у меня есть сверкающая белизной огромная кухня, где стоит длинный стол, большой телевизор на стене, а за широкими стеклянными дверями я различаю еще одно помещение, видимо, играющее роль прихожей. Недурно. На втором этаже обнаруживаются мрачный коридор, симпатичная спальня с серенькой детской кроваткой, туалет и ванна с душем. Мне бы помыть и переодеть ребенка, но неизвестный мне сотрудник посольства, или кто там обустраивал этот дом, не позаботился о необходимых вещах. Пока что приходится укутать ребенка в полотенце. Надеюсь, ему не будет слишком жарко, потому что я в своих джинсах уже вспотела — такое ощущение, что здесь не ниже плюс двадцати пяти, несмотря на глубокую ночь. Позаботившись об Антошке и приняв быстрый душ, я валюсь на широкую двуспальную кровать и засыпаю, даже не подумав укрыться простыней или поискать какую-нибудь чистую футболку. Во-первых, я фантастически устала, во-вторых, черт знает, когда у эг-мумий утро.