Октябрьские хроники

Прогуливаясь по окрестностям, снова встретили Софию Николаидис. В этот раз она выглядела намного лучше, не настолько бледной и более жизнерадостной. Я предположил, что сельский воздух действительно идет ей на пользу, и она весело рассмеялась в ответ. Холмс во время разговора был мрачен и молчалив, а после долго о чем-то размышлял, но со мной не поделился. Я предлагал ему проведать Шмидта с его сиротами, но он отказался, коротко ответив: «Позже». Холмс практически уверен, что мадам ЛеБлан — Игрок, и подозревает, что в полнолуние мы нашли в кустах обрывок одного из ее платьев. Насчет остальных он пока не высказывал никаких соображений, и я прекрасно понимал, что он будет молчать до тех пор, пока у него на руках не появятся факты и доказательства. Я очень рассчитывал на Эдгара: его не было практически целый день, и я надеялся, что он сможет разузнать что-нибудь интересное. Теперь, когда луна пошла на убыль, у нашего ворона был час после полуночи на то, чтобы поговорить с нами — на это время он обретал дар человеческой речи. Мы, конечно, и без того прекрасно умели понимать друг друга и находить общий язык. И все же мне было приятно, что Эдгар сможет беседовать с нами, как полноправный участник разговора. Сегодняшний день Холмс посвятил очередным своим экспериментам, колдуя над пробирками. Я вновь понятия не имел, что именно он затевает, но, судя по его выражению лица и тому, с каким жаром он суетился вокруг стола, иногда помечая что-то в блокноте, это не были обычные приготовления к Игре. В своих рассказах я нередко упоминал о том, что мой друг — прекрасный химик, но всегда обходил молчанием другую часть его опытов, которую вернее было бы назвать «алхимией». Он всегда свято верил в торжество логики и рациональный подход и, возможно, именно поэтому, даже имея дело со сверхъестественными материями, относился к магии разного рода с презрением и пренебрежением. Его раздражала необходимость опираться, помимо четких формул и ритуалов, на внутренние ощущения и интуитивные озарения, присущая любому колдовству. Зато алхимия его по-настоящему увлекла. «Люди Средневековья, — с необычайным пылом говорил мне Холмс, — не имели и четверти из того арсенала средств и методов, который доступен современному человеку. Им приходилось блуждать наугад во тьме. У меня же в руках — яркий фонарь. Так неужто я не смогу найти путь куда угодно?» И я мог с ним только согласиться, учитывая, что, едва начав свои исследования, он смог создать зелье, способное на время превратить человека в волка. Но в полной мере значение его слов я осознал значительно позже, когда увенчался успехом его многолетний эксперимент с пчелами. Мне понадобилось время, чтобы в полной мере осознать, что именно ему удалось совершить. Жизненный эликсир, он же магистериум, больше известный под названием «философский камень» — предел стремлений и вершина мастерства для любого алхимика. И Холмс сумел достичь их. У великой тинктуры оказался густой и сладкий аромат горного меда. Я знал это наверняка, потому что мне довелось ее попробовать. И Эдгару тоже. Вороны живут долго, дольше многих животных, срок их жизни немногим меньше человеческого, и все же Эдгар был уже немолодой птицей, когда мы купили его. А Холмс, хоть он никогда не признавался в этом вслух, на удивление быстро и сильно привязался к птице. Сейчас я смотрел на них в вечернем свете лампы — Холмса, склонившегося над колбой, и Эдгара, внимательно наблюдающего за ним с комода, и думал, что в них определенно есть что-то общее. Мой друг в профиль, как всегда, напоминал худую клювастую птицу, но дело было отнюдь не во внешнем сходстве. Я очнулся от философской задумчивости лишь услышав голос Холмса, который наконец-то закончил свои дела. — Без двадцати двенадцать, Уотсон, — сказал он. — Сделайте чай. Вскоре все было готово. Я уселся с чашкой на кровати, Холмс — на стуле возле окна, Эдгар же расхаживал по комоду, ожидая, пока сможет поделиться новостями. Я снова отметил их похожесть с Холмсом и невольно улыбнулся. Но рассказ нашего ворона мигом отодвинул все сентиментальные размышления на задний план. Во-первых, ему удалось выяснить, что у Софии Николаидис есть ящерица. Звали ее Селена и она рассказала Эдгару, что они с хозяйкой участвуют в Игре. Ему это ничего не стоило: обычно Игроки меняются друг с другом информацией, заключая своего рода сделки, но ящерица побаивалась его, хотя Эдгар утверждал, что был с ней предельно вежлив и не хватал за хвост. А о том, что мы — Игроки, София, по словам Селены, догадалась еще при первой встрече. Холмс снова был мрачен, хотя я по-прежнему не мог взять в толк, чем ему не нравится эта милая греческая девушка. Разумеется, расклад в Игре может оказаться весьма причудливым, но я, ей-богу, просто не видел никаких причин для подозрений. Вторая новость от Эдгара обеспокоила меня значительно больше. Ему удалось проследить за бароном, не попавшись на глаза его хищной птице — Эдгар сообщил, что это беркут, очень крупный — и оказалось, что фон Зебауэрштадт ходит в поля не охотиться, а вести какие-то раскопки на востоке от Беккельна и, соответственно, к северо-востоку от особняка. Там у него были припрятаны кирки и лопаты, и его адъютант что-то копал несколько часов к ряду. Эдгар запомнил место, но толком разглядеть ничего не смог: все время наблюдал за ними издалека, опасаясь, что беркут его заметит. Холмс решил, что мы пойдем туда завтра ночью, и на этом мы легли спать. Во сне я снова видел приоткрытую дверь с выползающими из-за нее щупальцами. Теперь их было больше, и на одном, самом длинном, я мог разглядеть маленький зубастый рот и три глаза, уставившихся на меня. В той комнате я был не один, но людей из сна запомнить не смог. После пробуждения в голове крутилось лишь несколько слов на незнакомом мне языке, которые кто-то без перерыва бормотал за моей спиной, то и дело всхлипывая. «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай Эхад». Я спросил Холмса, он сказал, что это еврейская молитва.