Когда проснешься, будет лучше
Китнисс нравится спокойствие, которое творится в посленовогоднее время: никто не ходит на службу или в школу, едва работают магазины и общественные места. Все живое словно оседает у себя на дне, и наступает немного странная, непривычная, но в чем-то даже приятная тишина, лишь время от времени нарушаемая детским смехом на улицах и до сих пор не прекратившимся распеванием новогодних песенок под окнами. Эффи отбыла в Капитолий спустя пару дней после торжества, что позволило Хеймитчу быть не таким трезвым, как в ее присутствии, но все же немного приуныть — скучно, мол. А Джоанна и Феликс неожиданно совсем уж сблизились после новогодней ночи. Мейсон тогда вернулась только под утро и теперь все время пропадает со своим новым другом на различных концертах и кинопоказах, почти не появляясь в поле ее зрения. В общем, у Китнисс появляется возможность в совершенно спокойной обстановке заниматься своим любимым делом в это время зимы: целыми днями сидеть перед телевизором, щелкая каналы с приторными праздничными программками и доедать оставшиеся после застолья сладости, пусть она и, как ни парадоксально, терпеть не может это свое безделье. Хотя, кому-кому, а Лютику все это по душе безо всяких сомнений, потому что он может беззаботно крутиться вокруг дивана и играть с шуршащими фантиками от конфет или целыми днями спать, устроившись под боком у своей хозяйки, будто бы быть котом — самая тяжелая работа на свете. Китнисс, все еще пытающаяся позвонить Питу, в итоге слышит лишь уже ненавистный голос оператора, сообщающий, что номер теперь и вовсе не работает. Она часто представляет, что, будь Пит сейчас рядом с ней, она бы не совершала всех этих бесполезных действий и могла бы быть той Китнисс, какой она являлась когда-то, кажется, очень давно — сильной, знающей хоть что-то о своем месте в этой жизни. Не такой разбитой и одинокой Китнисс, какой она является сейчас. Со временем дни смешиваются для нее в одну огромную бурлящую на медленном огне массу. Она достает из тумбочки подаренную Питом жемчужину и проделывает с ней то же, что и когда он был так же далеко, а может, и еще дальше. Однажды, занимаясь стиркой, она находит забытую им рубашку, еще сохранившую его запах, и наполняется печальным трепетом, касаясь мягкой хлопчатой ткани, тесно контактировавшей с его кожей. Китнисс держится за эти предметы и пытается напомнить себе, что он еще совсем недавно существовал в ее жизни. Но она все еще едва спит по ночам. Прогуливается совсем молодым утром и видит вокруг себя поседевшие за ночь фонари, поседевшие скамейки и поседевшую землю. Она ходит, читает, поет, говорит, пишет, но даже это не помогает справиться с однообразием и неизвестностью, и так не покидавшими ее на протяжении четырех лет. Однако в один, казалось бы, все такой же ничем не примечательный день, когда прошла уже добрая половина месяца, Китнисс замечает кое-что, ставшее достаточно непривычным: Джоанна дома. Мало того, она собирает свои вещи, разбросанные по всем комнатам. Делает это с подозрительным непринужденным спокойствием, напевая — или бормоча? — что-то себе под нос. — Уже уезжаешь? — спрашивает Китнисс больше с любопытством, нежели удивлением. Джоанна вдруг оставляет свои дела и смотрит на нее так, словно прозвучавший вопрос был самым странным и возмутительным из всех, что ей когда-либо задавали. — А ты что же, жить меня к себе приглашаешь? Погостила и хватит, «лягушка-путешественница» должна вновь пуститься в путь. — А как же… Феликс? Джоанна, кажется, — ведь только кажется же, правда? — тяжело вздыхает, но снова напускает на себя равнодушный вид. — А Феликс тут не причем. — Китнисс уже было хочет возразить, но Мейсон резко захлопывает чемодан и встает с кровати. В ее жизни всегда было не так уж много людей, которых она любила. Зато, сколько бы их не было, эта любовь была невероятно сильной. Даже слишком. Эта любовь сыграла с ней злую шутку. Последнего человека, к которому она питала подобные чувства, разорвали на куски в вонючих капитолийских катакомбах, после чего она чуть меньше года помогала бедняжке Энни с его сыном, чувствуя какую-то необходимость в совершении этого поступка, но в конце концов не выдержала голубых омутов этого совсем еще маленького ребенка, уже столь сильно похожего на своего отца. Ей казалось, что его глаза и морские просторы Четвертого дистрикта способны засосать ее без остатка. Она ненавидела воду после того, что с ней делали в Капитолии. Джоанна отправилась в бега — то ли от кого-то конкретного, то ли от своего прошлого, то ли от самой себя. Джоанна разучилась — приказала самой себе — любить кого-то настолько сильно. — Слушай, не хочешь же ты сказать, что теперь я должна остаться здесь ради него, чтобы он получил свою желанную должность мэра, а потом мы жили долго и счастливо, пока бы он занимался благими делами, а я хозяйничала дома? Потому что так оно всегда и случается. Спасибо. И так уже слишком сильно привязались друг к другу. Мне это не нужно. Китнисс не давала Джоанне повода для таких откровений, и если она начала их сама, значит, действительно было между ними что-то, что задело ее настолько сильно. И после этих слов ей уже не очень-то хочется возражать. Не потому, что она до конца согласна с Джоанной и ее «блудным» образом жизни, — просто осознает, что в подобной ситуации спорить бесполезно. Мейсон не желает иметь что-либо постоянное: ее манят перемены, отсутствие каких бы то ни было обязанностей и долгов перед кем-то. Она сама приняла такое решение, и временами Китнисс все это даже кажется чересчур уж печальным: то, как они все не могут найти себе места в этом новом мире, который они создали, но который их не принимает. — Ты сказала ему, что уезжаешь? Джоанна виновато улыбается и отвечает: — Нет. Так что я буду крайне признательна, если это сделаешь ты. На лице Китнисс отражается возмущение, но отказаться она не в силах, потому что слова Джоанны, пусть и отдаленно, напоминают просьбу. Возмущение и вовсе сменяется удивлением, когда Мейсон порывисто ее обнимает. — Прости. Теперь я, наверное, не смогу приезжать, как обычно. Видимо, все между ними было намного серьезнее, чем могло показаться на первый взгляд, думает Китнисс. Тут же они отправляются на вокзал, где Джоанна садится на первый попавшийся поезд, так как пока что ей откровенно все равно, куда ехать — она еще не успела составить маршрут на этот год. Единственное, что ее заботит — гарантия быть ненайденной. Гарантия того, что этот бунтарь Хейз, черт бы его, не ринется искать ее по всему Панему. Джоанна, пока не встретила его, признаться, уже начала забывать, какого это, когда на тебя смотрят не только как на победителя, мусор, женщину, но и как на обычного человека, который заслуживает чего-то хорошего. Но она знает, что все равно не сможет ответить ему тем же. Пусть и очень хотела бы. Мейсон смотрит на растрепанную, бледную и по-прежнему до ужаса жалкую Эвердин, стоящую на платформе и уже готовую махать ей вслед платочком. Вот кому точно не следовало бы себя запускать. Джоанна на самом деле верит и надеется, что такого с ее дорогой «Сойкой» все же не случится. — Ты тут только это… не расстраивайся. Уверена, он вернется, даже если пройдет еще лет пять. Напоследок Джоанна ей подмигивает и скрывается в вагоне.***
Великое множество людей каждый день пытается уберечь себя от одиночества. Они покупают то, что им не нужно; встречают людей, которых терпеть не могут, но держатся за них, потому что кажется, что так ненавистная тоска по человеческому теплу отступает. Но на самом-то деле приобретает другую — озлобленную, ощетинившуюся форму, даря еще большую безнадегу. Удивительное множество людей не могут уснуть по ночам из-за того, как они опустошены; от того, как отчаянно они бегут от этого чувства, бегут друг за другом и, как ни странно, друг от друга. Даже Китнисс начинают посещать подобные мысли, стоит ей увидеть, как лицо Феликса белеет и вытягивается, когда она сообщает ему о неожиданном отъезде Джоанны и — хватает же ей такта! — о том, что именно из-за него она, возможно, еще совсем-совсем нескоро сюда вернется. Китнисс сама не уверена, значит ли это «нескоро» никогда. Расстроенный Феликс смотрится как-то несуразно на фоне своей квартиры. Да и само место его жительства словно бы пусто и необжито, пусть в нем есть и куча мебели, и всяких безделушек, вроде как обязанных придавать помещению уюта. Сразу становится понятно, что хозяин проводит здесь меньшую часть своего времени, чаще всего пропадая на работе или еще где-нибудь. Он, такой высокий и статный, вдруг становится поникшим и жалким — столь сильно тянет его к земле услышанная весть. Темные волосы взъерошились, неаккуратно спадая на лоб. Глаза потухли, хотя Китнисс и раньше случалось замечать в них глубоко затаившуюся печаль. Видимо, вот так вот сразу все его мечты и планы потеряли всяких смысл. Феликс, кажется, немного придя в себя, пару раз обходит комнату, а затем с таким шумом садиться на диван, что даже пылинки вздымаются в воздух и заполняют собой пространство, блестя в угасающем свете дня. От того, какой у мужчины озадаченный вид, в Китнисс рождается странное желание все ему рассказать. Объяснить реальные причины, по которым Джоанна бежит, если чувствует даже малейшую угрозу возникновения постоянства. Почему она не осуждает ее за это, но не бежит сама, хотя временами ей и очень хочется; почему все это вообще со всеми ними произошло и привело к тому, что у них есть — и чего нет — сейчас. Ей правда хочется объяснить ему, но… способен ли он понять? — Феликс, — начинает она, — я, наверное, немного соврала, сказав, что она уехала из-за тебя… Он поднимает на нее глаза — заинтересованный, но по-прежнему отстраненный. — Впрочем… — И снова ей не хватает слов. Или же просто чувства, кроющиеся за этими словами, слишком сильны, мешают ясно мыслить, — кто знает. — Ты бы в любом случае неправильно понял. Он садится, подперев руку под подбородок, и всячески пытается сохранить после сказанных слов непроницаемый вид. — До чего категорично. Так может, все же попытаешься мне разъяснить? Китнисс вздыхает, готовясь к долгому разговору, потому что это сложно, но Хейз улавливает в ее взгляде что-то вроде решимости и обещания того, что она все равно попытается. И почему-то на ум ей приходит начать откуда-то издалека. Может, потому что так будет даже правильнее. — Ты когда-нибудь убивал человека, Феликс? Он немного удивляется вопросу — только и всего. Медленно мотает головой из стороны в сторону, мол, нет, не приходилось. — Что ж, тогда тебе следует знать, что это не так-то просто. — Она вспоминает, как этого не мог понять один ее старый друг, с которым они уже так давно разорвали ниточки, связывающие их, что все произошедшее с ними когда-то давно кажется обманом, миражом. Интересно, а понял ли он сейчас? После всего, что случилось по его, пусть и формальной, вине? Он не был на арене, но был на войне, однако все равно был не в состоянии осознать, что убить человека значит возложить на себя слишком большую ответственность за его гибель. Прежде всего, перед самим собой. — Дело даже не в том, что сложно отнять жизнь — это как раз таки легче всего. Сложно потом жить с этим. Но не все почему-то это понимают. — Из-за излишней жестокости, может? Китнисс пожимает плечами. — Может. А может, из-за излишней тупости. Но вот что: это точно понимают те, кто тоже через это прошел. — То есть, другие победители? — удостоверяется Феликс. — Мой ментор всегда говорил, что победителей нет, — усмехается Китнисс, а затем смотрит на Феликса и старается найти в его глазах хотя бы тень понимания. И приятно удивляется, когда находит. Он слушает во все уши и даже слегка хмурится, из-за чего между бровями у него появляется глубокая складка. — А что потом? Война? — Да, она самая. Думаю, об этом много говорить не нужно — ты и сам все знаешь. Совсем недавно я поняла, что гораздо хуже войны могут быть ее последствия. Знаешь ли ты, например, что Альма Койн как-то собрала нас, выживших победителей, и предложила устроить еще одни Игры, с детьми Капитолия? Он удивленно вскидывает брови. — Действительно? Именно поэтому ты ее убила? — Нет. — Китнисс мрачнеет. Не только из-за вновь накрывающей пучины неприятных воспоминаний, но и из-за того, что ей не хочется даже упоминать о том, что она посмела проголосовать за их проведение. — Точнее, это была не главная причина. Она, можно сказать… убила мою сестру. А я убила ее. Впрочем, эта последнее, о чем я сейчас жалею. На какое-то время повисает молчание. Феликс пытается проанализировать сказанное, потому что это является для него огромным открытием, а Китнисс же просто старается прийти в себя, потому что срываться здесь и сейчас, перед человеком, который и сам чуть ли не висит над пропастью, глупо и непростительно. Потому что давно пора научиться с этим жить. Только вот когда у нее хорошо получалось? — Да уж, революции редко что-то меняют, если не приносят что-либо еще более ужасное. Войны оставляют после себя кучи обездоленных и сломанных людей, но… Нужно ведь учиться жить дальше, реабилитироваться в новом мире. Тем более, если он все-таки обещает быть лучше… И снова эти его рассуждения, думает Китнисс и отрицательно качает головой. Он тут же осекается и замолкает, видя этот ее жест. — Кошмары. Ложные воспоминания. Навязчивые страхи. Вот что с нами случается в новом мире. — Последнюю пару слов она произносит с явной иронией, от которой Феликсу даже становится неловко. Она пересекает комнату и садится рядом с ним на диван. — Все дорогие Джоанне люди мертвы. Она не знает, как найти себе место. Мне кажется, она попросту боится кого-то полюбить. Китнисс сама приходит к данному заключению только сейчас. Но это ведь так сродни ее страху — страху иметь детей, страху перед сильной привязанностью, потому что, полюбив, слишком больно терять. Китнисс не бежит сломя голову лишь потому, что уже частично воплотила свой страх в жизнь… У нее есть Пит. Пусть сейчас он и за сотни, тысячи миль отсюда, но до этого он все равно был рядом — даже когда она не ценила этого. Он всегда был готов ее спасти, а она знала, что в нужный момент находится под надежной защитой. Она всегда могла прижаться к нему, найдя в объятиях утешение. Ей было, кого разбудить, если снились кошмары. Даже несмотря на то, что его не было с ней несколько лет, само, казалось бы, ожидание его возвращения могло заставить ее хоть еще немного пожить на свете. Да, у нее есть Пит. А вот у Джоанны никого нет. Эта мысль становится для Китнисс слишком резкой. Не то, что бы она не знала до этого… Просто не задумывалась всерьез. Феликс с недоумением смотрит на ее взволнованное лицо и даже слегка вздрагивает, когда она хватает его за плечи, сжимая их, и четко, с напором говорит: — Послушай меня внимательно, Хейз. — Она ненадолго замолкает, словно бы ждет ответа, и он кивает. — Ты должен поехать за ней. Понятия не умею, куда, но ты должен ее найти. Понял? Внимательность на его лице неожиданно сменяется самодовольной улыбкой. — Знаешь, а я ведь и так собирался.***
Праздничная суматоха в доме Китнисс, да и во всем дистрикте, стихает окончательно. Из-за того, что все разъехались, ее даже начинает посещать чувство разобщенности. Заниматься какими-либо прежними делами до сих пор совсем не хочется, и она даже предпочитает страдать от кошмаров и бессонницы, проводя всю ночь, мрачную и длинную, мечась по кровати и невольно продолжая вспоминать наихудшие моменты своего существования. Она вспоминает, что приносит с собой зима, помимо новогодних праздников и похолодания. Зимой в воздухе чувствуется запах пороха и крови. Запах прошедшейся по земле войны. Запах смерти. Каждый день Китнисс бродит у кромки леса задолго до восхода солнца. Мороз щиплет ей щеки, твердая земля блестит, как кусочки разбитого стекла, в желтом свете редких фонарей. Она наблюдает, как усыпанное белыми прорехами небо светлеет спустя несколько часов. Казалось бы, свежий воздух должен выветривать из головы неприятные мысли, но это времяпровождение наедине с собой и мертвой природой, наоборот, пробуждает самые мрачные стороны ее души. Нет дня, когда бы она о ней не думала. Воспоминания налетают, словно коршуны: еще более яркие чем то, как все происходило на самом деле. То и дело в голове у нее всплывает смазанный образ сестры: временами Китнисс четко осознает, что больше не хочет тосковать по ней. Что больше не хочет чего-либо испытывать ни к ней, ни к ее смерти, и тут же корит себя за эти мысли. Потому что это неправильно. Разумеется, то, что произошло, неправильно. Она должна быть на ее месте — лежать в холодной земле, застывшей от зимних холодов, вместо нее. Или хотя бы как она. Когда солнце начинает пестреть розоватым светом позади голых деревьев, она возвращается в свою берлогу с огромной черной пустотой в груди и слезами, навернувшимися на глаза. Китнисс поднимается наверх, скидывая с себя верхнюю одежду и оставляя ее неубранной. Когда она видит в зеркале свое отражение, понимает, что нынче ей даже не хочется ни перед кем притворяться. Представление закончилось в тот день, когда Пит нашел ее на кровати, упивающуюся своим горем. Но разве придет и найдет он ее теперь? «Не придет, не придет, не придет…» — твердит в ней что-то, уничтожая последние крупицы надежды. Она срывается с места и тянется к прикроватной тумбочке, где завалялась давно забытая баночка снотворного. Оставшийся день она проводит, как проводила воскресения когда-то не так давно: наедине с ужасами, обуревающими ее разум, без просвета и выхода. Селия, идущая рядом с ней, на удивление молчалива. Обычно, когда Китнисс забирает девочку из школы, ей приходится выслушивать веселые и не очень школьные истории. Она находит для них силы на легкую улыбку, но по большей степени все-таки не является достаточно внимательным слушателем. — Что-то случилось? — осведомляется Китнисс, заметив столь странную перемену настроения своей маленькой помощницы. Селия косится на нее, услышав заданный вопрос. — Если выбирать из нас двоих, то со мной как раз таки ничего не случилось. У Китнисс начинает покалывать в висках. «Вероятно, ты совсем свихнулась, солнышко». Она решает оставить ее замечание без ответа, потому что ей не хочется говорить об этом с кем-либо, а уж тем более с девочкой, которой хватает и своих проблем. Три пары глаз смотрят на нее: Сальная Сэй — с беспокойством, Хеймитч — с неким осуждением, за которым, однако, может скрываться что-то вроде переживания, а еще местный врач… он-то что тут делает? — Когда ты откроешь магазин? — спрашивает Селия, которую в уме Китнисс уже успела провозгласить «маленькой провокаторшей», даже не дождавшись ответа на предыдущий вопрос. Черт. Не может же она сказать, что ей попросту ничего не хочется. Что дело не во времени года, завозе цветов, или в том, что временами все это никому не нужно. Просто постепенно все начинает терять смысл. — Наверное, чуть позже, когда потеплеет. — Временами приходится врать. Давно все ее внутренности так не выворачивало от боли и дискомфорта. «Я не хотела совершать что-либо столь глупое, Хеймитч». А может, и хотела. Только не совсем осознавала это. — А тебе лишь бы торчать в магазине вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь полезным, — старается разрядить обстановку шуткой Китнисс, но при виде недовольной мины своей помощницы, понимает, что с чувством юмора у нее, как и говорил Феликс, всегда были серьезные проблемы. — Ладно, не воспринимай всерьез. Как дела в школе? Настолько неосознанно, что переборщила со снотворным. Ну, как переборщила… «Острая интоксикация». Вот и докажи потом хотя бы самому себе, что не хотел совершать что-либо столь глупое. — У нас в пятницу что-то вроде выступления. Можешь прийти? Китнисс знает, что Селия в этом выступлении точно не участвует. Что, видимо, придут все, чтобы поумиляться со своих талантливых отпрысков. И что к Селии не может прийти даже Сальная Сэй, потому что она слишком занята у себя в лавке. Китнисс знает, что даже она, однако, не может девочке кого-то заменить. — Да, конечно. Я приду.***
Оказывается, шестиклассники ставят пьесу, не так давно написанную очередным марателем бумаги из Капитолия. В целом, достаточно наивно: что-то там про сказочных лесных существ, охотников и прочая фантасмагория, в которую Китнисс не особо вникает — ее мало волнует происходящее на сцене после того, как на ней появились дети. Им всем по двенадцать лет. После смены правительства, разумеется, произошли серьезные реформы в сфере образования: школы отстроили в первую очередь, наряду с жилыми кварталами и промышленными предприятиями. Мало кто из старшеклассников собирался заканчивать обучение после случившегося, но образованные кадры для работы на производстве были нужны, поэтому, помимо прочего, открыли несколько техникумов и колледжей. В итоге остались лишь младшие и средние школы — как очередная четкая граница между тем, что было и что стало. А этим детям по двенадцать лет, и это не дает Китнисс покоя. Могла ли быть столь же беззаботным ребенком Прим, если бы ей повезло немного больше? В их жизни никогда не было горячих школьных обедов, оборудованных классов и подобных представлений. У них вообще мало что было, но они любили друг друга и могли найти кусочек счастья в любой, как может показаться, незначительной мелочи. Заслужили ли эти дети больше, чем те, кому ее мать не могла дать лекарство от голода, чем те, кого вечно молодыми сделали несущие смерть серебряные парашюты напротив президентского дворца? Китнисс убеждает себя в том, что, конечно же, они все — те, кто остался в живых или пережил остальных — этого заслуживают. Но способны ли они сами это понять? Как долго будут помнить и ценить? Она злится — сама не знает, на кого именно — из-за того, как несправедливо все сложилось в этой жизни. Может, все же зря совершенно случайная, неосознанная попытка покончиться с собой не увенчалась успехом? Казалось бы, все обошлось, и мир не лишил ее драгоценной возможности снова открыть глаза. Но разве не должно твое состояние стать лучше, когда проснешься? Представление заканчивается, и все участники действия выходят на сцену для благодарного поклона. Зимняя ночь со стремительной скоростью спускается на землю, оставляя после себя шлейф из холодной тьмы. Уже на улице противиться собственным мыслям у Китнисс получается только из-за того, что Селия сама выглядит мрачнее тучи. — Что, забрали славу прямо у тебя из-под носа? — начинает Эвердин в привычной для них манере, но получается, опять-таки, плохо. Девочка мотает головой, усерднее скрывая пол-лица за шарфом, и бормочет что-то вроде «Я не очень-то и хотела участвовать». — Как бабушка? — вдруг спрашивает Китнисс, желая разбавить эту невыносимую тишину между ними, пусть и прекрасно знает ответы на свои вопросы. — Почему она тоже не пришла на представление? Она отвечает лишь после продолжительной паузы. — Да так, ничего. Просто я не хотела ее беспокоить. Селия не любит говорить о своих чувствах — Китнисс это точно знает. И видит, что временами ей большого труда стоит сдерживать слезы. Неужели она чувствует себя такой тоскливой и покинутой все время? Китнисс вспоминает ее, еще маленькую, в тот момент, когда она сама только вернулась из Капитолия. Ни у кого тогда не было сомнений: с головой у девочки что-то не так, живет в своем собственном мирке и почти не разговаривает. Бомбежка Двенадцатого унесла обоих ее родителей, оставив лишь бабушку в лице Сальной Сэй. В общем-то, в первое время общество мало кому нужного, сумасшедшего ребенка — почти такого же, как и она сама — было единственным обществом, которое Китнисс могла вынести. Со временем стало ясно, что никакое это не безумие, а просто последствия недопонимания и одиночества. Китнис нашла с ней общий язык, а затем взяла помогать в магазине, чтобы девочка общалась с покупателями и могла найти ниточку для контакта с обществом. В Селии она тоже видит многое от своей сестры, пусть они-то как раз похожи меньше всего. Просто она чувствует, что несет за нее ответственность. Боится ее потерять. Они останавливаются перед домом девочки, и Китнисс наклоняется, чтобы ее обнять. Селия очень хрупкая, тихая, ее бледное лицо хранит в себе совсем еще детские черты, и временами не скажешь, что ей уже двенадцать лет. — Ты помни, — начинает Китнисс, тоже чуть сдерживаясь перед этой беспомощностью, — что если что-то случится, я всегда могу тебе помочь. Ладно? Селия кивает, и ее слабые руки кажутся Эвердин единственным, что способно удержать над бездной плохих мыслей. Китнисс ненавидит зиму. Зима для нее пахнет кровью и смертью. Зимой погибла ее сестра, и если бы этого не произошло, в этом году ей бы исполнилось восемнадцать лет. И она была бы в безопасности. Благодаря ее смерти теперь все дети в безопасности. Китнисс думает, что ей пора бы ее отпустить.