Дожди в феврале
Комнату заполняет запах моющих средств и морозного ночного воздуха, которым Китнисс пыталась отогнать остатки затхлости и своего бездействия. Совсем недавно она начала ужасаться тому, как весь прошлый месяц предпочитала находиться в тисках страха и страданий и насколько запустила за это время свой дом. Теперь же она всячески старается уничтожить беспорядок, рожденный равнодушием и болью, не только в комнатах, но и у себя в сердце. А еще, казалось бы, недавно эта же спальня была заполнена бледным утренним светом и свежими ароматами начинающегося дня. Несмотря на прохладу, пробивавшуюся сквозь открытое окно, внутри у нее разливалось приятное тепло, а глаза были плотно закрыты, из-за чего окружающие вещи ощущались гораздо отчетливее. Пит лежал на второй половине кровати и, находясь в кольце крепких рук, Китнисс слушала его сонное сопение. Теперь же ей остается лишь обниматься с подушкой, на которой он спал, и ждать наступления очередного рассвета. Знай она тогда, что им придется расстаться так скоро и так надолго, упивалась бы каждой секундой, проведенной с ним, еще сильнее. Намерение Китнисс распрощаться с тяготами прошлого ничуть ее не воодушевляет, она не совсем уверена, что способна сделать это самостоятельно, хотя дойти до подобного намерения — это уже большой шаг. Временами ей даже удается найти в себе силы вновь отправиться в город и зайти в магазин, чтобы навести внутри порядок и там, но открыть его она решает уже в начале весны. В остальном — продолжает просто сидеть там дни напролет, в темноте и безмолвии, думая, что же делать дальше. Теперь она вновь проводит бессонные ночи за привычными, отвлекающими занятиями, которые определенно лучше добровольных страданий. Снова вычищает каждый уголок в доме, но не может отпереть двери в пару давно заброшенных спален; обдумывает, что нового будет выращивать, когда потеплеет и внимательнее следит за комнатными растениями, к которым прибавилась куча уродливых кактусов, которые Феликс оставил ей на попечение, когда уезжал. Но постепенно отряхивать и так отсутствующую пыль с поверхностей становится бессмысленно, и она просто лежит, прижимаясь к этой чертовой подушке и надеется, что где-то далеко-далеко Пит тоже по ней скучает. Ей самой временами тошно от того, какой сентиментальной она из-за всего этого стала. Поэтому, убедившись, что свет в кухне Хеймитча горит, — да и как может быть иначе в столь мрачный ночной час, — решает заглянуть к нему, стыдясь того, что в последние недели уделяла ему совсем мало внимания. В его берлоге, как всегда, царит жуткий бардак, словно бы здесь пронесся шторм или разъяренная армия. Старый ворчун выступает против любого порядка в своей жизни. Косится на нее, когда она заходит внутрь. Все никак, наверное, не успокоится, потому что изрядно тогда перепугался. Даже на пару с Сальной Сэй нашел все запасы снотворного, хранившиеся у нее в доме, и беспощадно выбросил. Впрочем, он и не удивлен ее приходу, пусть еще и не успел напиться до полного безразличия к этому миру. — Когда-нибудь ты схватишь воспаление легких, — говорит Китнисс, ежась от царящего здесь холода. Эбернети лишь пожимает плечами: его прекрасно греет и алкоголь, к тому же временами настолько на все наплевать, хоть вылей она на него с десяток тазиков с ледяной водой. Китнисс осторожно, словно боясь потревожить призраков, собирает валяющиеся на полу бутылки и отправляет их в мусорный бак. Управляется с кучей грязной посуды в раковине и все же, несмотря на мороз, проветривает помещение, чтобы хоть немного отогнать стоящее в этой берлоге зловоние, после чего разводит огонь в камине. Хеймитч ненавидит, когда она все это делает. Его задачей, как ментора, было не просто давать ей советы, но и оберегать ее, хотя бы немного, насколько он был в состоянии это делать. Но что он мог сделать с ней, если не был способен сотворить хоть что-то с самим собой? День ото дня он видел, как жизнь в ней медленно угасает, как слабо дотлевает фитиль, а единственный, кто мог это исправить, даже не думал возвращаться. В то время она часто приходила к нему просто так. Посидеть, помолчать, позволяя боли поглощать себя без остатка. Иногда — чтобы выпить, а он даже не пытался ее остановить. В подобные моменты он ощущал — и все еще ощущает — себя самым худшим наставником из всех возможных. — Ты должен хоть немного заботиться о себе, Хеймитч, — говорит она, присаживаясь к нему за стол. Еще он ненавидит, когда она на него так смотрит. Ему бы хотелось думать — с укором, презрением. Отвращением, может быть. Но в этом взгляде всегда лишь чертова забота и беспокойство, болезненно отражающиеся в серой глубине ее глаз. В один день она словно бы начала жить: запела, словно сойка, ступила за порог своего одинокого дома, привела себя в порядок, открыла цветочный магазин и стала заниматься кучей других «нормальных» дел. Как все были рады этим переменам! А она только этого и ждала. Но он не повелся. Ведь все-таки они, как оказалось, слишком хорошо знали друг друга. Хеймитч ни минуты не верил в ее отвратительную ложь о послевоенном благополучии. И она тоже знала, что он единственный, кто не верит. Может быть, эта мысль даже ее утешала. Может быть, поэтому она иногда — лишь иногда — перед ним не притворялась. — Ты невыносима, — бормочет Эбернети, отхлебывая из горла. — А ты неисправим. Они переглядываются, а затем прыскают: уже самим смешно от подобного отношения друг к другу. Он тихонько наблюдает за ней исподлобья: сгорбившись, сидит перед ним с пустым взглядом, который означает лишь то, что она слишком глубоко погружена в свои мысли — вероятнее всего, не слишком приятные. Он протягивает руку через стол и щелкает у нее перед лицом пальцами. Она лишь вопросительно поднимает бровь и смотрит на него как на последнего идиота. — Что? — Да так, ничего. Просто глупо прийти, чтобы поговорить со мной, а потом молчать. — Все-то ты знаешь. Он ухмыляется: конечно же, все. — Есть какие-нибудь новости от мальчишки? Она тут же становится еще более потерянной, чем когда пришла сюда. Конечно же, он знает, что теперь, если уж он уже был здесь, с ней, очередная разлука дается ей нелегко, но неужто они даже не общались с тех пор, как он уехал? Хеймитчу даже становится страшно, что она сейчас перед ним расплачется. Совсем недавно Китнисс думала о том, что у нее есть Пит. Думала, что он обязательно вернется, когда нашла в кабинете оставленный им рисунок. Но даже надежда со временем угасает, если ее не подпитывать. Что у нее осталось, кроме его рубашки и кучи картин? Теперь, когда прошло даже больше пары месяцев, простыни потеряли его запах, а мастерская выглядит пустой и холодной, как и другие комнаты в доме. Его словно бы никогда и не было в ее жизни, в этом дистрикте. — Хеймитч, — с досадой стонет она, — я не могу до него дозвониться. Написала письмо, но даже не знаю, дождусь ли когда-нибудь ответа. Иногда я боюсь, потому что думаю, что… Вдруг он, снова оказавшись там, понял, что прекрасно сможет прожить и без меня. Будь его воля — он бы достал этого бессовестного Мелларка из-под земли еще четыре года назад. Ему, правда, всегда хотелось найти ему и оправдание тоже, но глядя, как без него убивается Китнисс, и представляя, как он сам, за тысячи километров отсюда, тоже страдает, Хеймитч просто не мог не обвинять его в подобной глупости. Случись как-нибудь по-другому, были бы они хоть немного счастливее? — А ты бы смогла прожить без него? — Эбернети спрашивает, хотя ему и противна столь драматичная постановка вопроса. Он дает ей время подумать. Но в этот раз она говорит почти сразу: — До всего этого — смогла бы. Я сама тогда решила, что мне никто не нужен. Но после того, что произошло… Нет. Не смогу без него справиться. Ей не нужно расписывать в подробностях, о каких именно событиях идет речь. Разумеется, об исходе войны. О смерти самых дорогих ей людей. Даже бутылка и фальсификация тут ничем не помогут, потому что одиночество — оно и есть одиночество в любой ситуации. — Хочешь, я позвоню Эффи? Она может что-нибудь разузнать, — предлагает он, надеясь хоть немного ее приободрить. Но почему-то Китнисс отрицательно качает головой. — Не нужно. Я даже газеты не покупаю, как раньше. — Он хмыкает. Помнит, как раньше она всегда искала в прессе новости о нем, и как вся эта макулатура потом послужила неплохим топливом для печки. — К тому же не хочу лишний раз вынуждать тебя разговаривать с Эффи. Китнисс на мгновение улыбается краешком губ, хитро глядя на Хеймитча. — Да нет, что ты, мне не трудно… — бормочет он и притворяется, что его накрывает неожиданный приступ кашля. Интересно, известно ли ей, что он разговаривает с ней каждую неделю? Что ему кажется, будто в доме все еще стоит запах ее невыносимого капитолийского парфюма? Как ни странно, спустя столько лет и лишений, она является одной из немногих, кто способен его понять. Но даже этого порой не хватает, и все, абсолютно все, попросту теряет смысл. Через какое-то время Китнисс кивает и встает со своего места, готовая вернуться к себе — слабое февральское солнце незаметно подкрадывается к ментору в окно. Ему нечего сказать ей вслед, даже если это будет очередная язвительность. Все это время они ведь не только то и дело, что грубили друг другу. Скорее, вместе пытались не сойти с ума или поддаться забвению. И, даже если в его жалком подобии жизни ничего не осталось, это ведь не значит, что все остальное так же бессмысленно.***
На улицах города достаточно много людей, размеренно идущих по своим делам, хотя в холодные зимние часы Китнисс и кажется, что везде должны царить запустение и тишина, пока, конечно, не приходится убеждаться в обратном, выйдя по делам. И все же, как ни странно, жизнь продолжается, несмотря ни на что, и погода в последние дни стала значительно теплее. Временами прохожие здороваются с ней, на что она сдержанно кивает, но все же старается им улыбнуться. Где-то выкрикивают первые полосы газет, в которых, однако, с недавних пор стали писать лишь какие-то скандальные глупости. Естественно, Китнисс воздерживается от их покупки, потому что считает, что это уже чересчур. Знакомые места невольно напоминают о Пите и том, как они вместе бродили здесь чуть ли не до самой поздней ночи. Но чем больше дней проходит, вместе с теплыми воспоминаниями и тоской по нему ее начинает обуревать тихая злость на его отсутствие. Ей сложно представить, что дом может быть где-то в другом месте, где нет этих непримечательных построек и маленьких магазинов; где нет этих почти бесцветных, простодушных, но таких добрых людей и призраков тех, кто здесь погиб. Хоть и можно ко всему привыкнуть, вряд ли после этого отделываешься от уныния по былому. Китнисс глубоко вдыхает воздух, нежно касающийся ее щек, и думает, что он как-то слишком подозрительно пахнет весной, которая еще нескоро наступит по-настоящему. А позже и вовсе случается что-то странное: как-то, задремав в магазине, она неожиданно приходит в себя и понимает, что за окном уже глубокая ночь. Поспешно собирается, а выйдя наружу, замирает на месте от изумления. В середине февраля, как ни странно, идет дождь. Китнисс удивленно смотрит на блестящий в свете фонарей тротуар, чувствует приятную, ненавязчивую прохладу, исходящую от мокрой земли, и у нее невольно вырывается радостный, едва слышный смешок. Взгляд устремляется вверх, в смоляное плачущее небо, и капли начинают хлестать ее по лицу и плечам. Домой она возвращается промокшая и уставшая, но с отпечатком какого-то почти детского счастья в сердце. Еще ранним утром дул жуткий сильный ветер, и она следила за медленно гаснущими белыми точками вокруг не успевшего зайти месяца. Еще ранним утром она вслушивалась в печальный стук голых веток друг об друга, вместо шелеста зеленой листвы. И тут словно бы что-то в этом невыносимом существовании пошатнулось, обещая скорые изменения. Остаток зимы пролетает даже как-то незаметно.***
Она не помнит, как удалось так легко заснуть, а уж тем более, когда ей в последний раз ничего не снилось. Это чувство темной пустоты в сознании и приятная гладкая поверхность теплого одеяла подействовали настолько расслабляюще, что она решила проторчать в постели подольше, слушая урчание Лютика, от пушистого тельца которого исходил успокаивающий жар. Но затем послышался этот странный звук, словно по стеклу снаружи что-то ударило, и от одурманивающей лености не осталось и следа. И вот снова — стук повторяется еще пару раз, давая понять, что о спокойном утре можно забыть. Только вот какому идиоту могло прийти в голову кидаться камешками в окно? Китнисс с неохотой поднимается и выглядывает на улицу, уже готовая застать за этим гадких занятием соседских детей, но вместо этого застывает на месте от увиденного. Не может этого быть, правда же? Легкий ветер играет с волосами, почва стала немного влажной от уже совсем слабых утренних мартовских заморозков, и он стоит среди всего этого, едва ли изменившийся с их последней встречи. Наверное, одна из самых ярких улыбок расцветает у него на губах, когда он замечает ее в окне, после чего наглейшим тоном выдает: — Может, все-таки отопрешь дверь? А она все молчит, даже не удостаивает его каким-либо элементарным жестом, вроде кивка, смотрит на взъерошенную блондинистую голову, выглядящую среди едва просыпающейся унылости у нее во дворе почти как яркое солнце, и не может поверить своим глазам. Но спустя секунду, словно бы опомнившись, она мчится на первый этаж, отпирать входную дверь. Правда, не совсем уверена, с каким именно намерением: то ли чтобы обнять его, то ли чтобы убить.