Бежать
Daughter - Run
Пока он распаковывает чемодан, Китнисс стоит в дверном проеме и наблюдает за этим. Волосы у Пита взлохмаченные и немного влажные после душа; движения спокойные, слаженные, и она невольно засматривается на его руки. Теперь она может смотреть на них сколько угодно, пока они месят тесто или рисуют, оставаться при этом незамеченной или, наоборот, после пары секунд молчания брать эти руки в свои и наслаждаться их теплом. Он уже успел перепугать ее описанием всего того «барахла», которое доставят из Капитолия со дня на день, успел потрепать ей нервы за ужином, успел наполнить помещение светом и уютом одним своим присутствием, так что все остальное ее не особо беспокоит. Он, кажется, слишком увлечен своим занятием, чтобы заметить ее присутствие сразу, поэтому слегка вздрагивает, когда чувствует жар прижатого к нему тела и поцелуи на шее. — Я должен разобрать вещи, — говорит Пит, скорее, чтобы ее подразнить, нежели его действительно волнуют какие-то там вещи, когда она рядом. Он тут же разворачивается к Китнисс лицом и прижимает ее еще ближе к себе. — Не сейчас, — шепчет она ему прямо в губы, и, впрочем, уговаривать долго не приходится: многомесячная разлука теперь кажется чем-то бессмысленным, неподвластным объяснению. Как можно было столь спокойно обрекать себя на пропахшее стираными простынями одиночество и страшные сны? — Я так сильно скучал по тебе, — произносит он, вдыхая запах ее волос и стягивая с плеч тонкий халат. Наконец, можно произнести это вслух. Рассказать о холодном капитолийском тумане, выматывающей волоките и новой квартире Августа. Показать, как сильно он скучал по ней, как сильно ему хочется с ней быть — несмотря на прошлое, привычное, несмотря ни на что. Есть многое, о чем можно рассказать. Много незаконченных дел и небольших забот. Но все потом. А пока — только прогибающийся под весом двух сплетенных тел матрас, два бьющихся барабаном сердца в сумраке. Ее требовательные поцелуи, высоко вздымающаяся грудь и все еще слегка шершавые от зимних холодов руки. Пит чувствует, как сильно она его ждала. Упивается каждым изгибом, ямочкой, запомнившимися еще с прошлых раз или найденными только в этот. Еще вчера Китнисс мечтала, чтобы он снова оказался рядом, а теперь у нее с губ слетает чуть ли не вздох облегчения от его прикосновений и действий. Ей не хочется особо о чем-то думать, но глядя на его красоту и силу, она вспоминает, что всего несколько часов назад согласилась окончательно пустить его в свою жизнь. Была ли у нее свобода? Значила ли она что-то? Китнисс готова признать, что будь она птицей, будь она настоящей сойкой-пересмешницей, то все равно отказалась бы от своих крыльев ради него. После стольких лет лишений она понимает, что ей не нужна такая свобода. Она снимает с Пита последние предметы одежды, ощущает, что он и сам уже томится от ожидания, что он тоже мечтал о ней ночами, может, даже дольше, чем она сама, но они двигаются медленно, растягивая и смакуя каждое мгновение. Мир существует где-то сам по себе, и им нет до него какого-либо дела. Торопиться некуда; впереди еще куча времени, по сути, целая жизнь, а уснуть можно и под утро.***
Через пару дней и правда доставляют вещи Пита, и теперь коробки с ними расставлены чуть ли не по всему дому в ожидании распаковки. На шум собирается добрая половина соседей, и они тут же обступают Мелларка со всех сторон, расспрашивая его о переезде, капитолийской погоде и других жизненно важных вещах. Такое внимание давно стало ему чуждым, но общение с обычными людьми оказывается достаточно интересным занятием, и он даже умудряется проболтаться им насчет открытия пекарни. Китнисс же все возмущается масштабами его переселения, в перерывах гоняя Лютика, который с любопытством обходит возникшие в гостиной картонные «домики» и норовит спрятаться в каком-нибудь из них. Даже Хеймитч реагирует на поднявшуюся суматоху и решает остаться у них на ужин, потому что и ему, видимо, надоедает сидеть одному. За столом он с улыбкой косится на вернувшегося Пита и как будто вскользь подмечает: — Ну наконец-то в этом доме больше никто не будет пытаться покончить с собой! Эвердин со злостью шикает на ментора, видя, что он, конечно же, просто слишком пьян, чтобы контролировать поток своих слов. Пит же, вопросительно глянув на нее, предпочитает никак не комментировать сказанное, но Китнисс понимает, что разговора об этом теперь не избежать, хоть она и собиралась. В нем ведь нет никакого смысла — все вышло совершенно случайно. Или смысл имеет то, как паршиво ей было в тот момент? Поэтому, когда Хеймитч отправляется к себе домой, ворча, что теперь ему будут мешать спать, она старается вести себя как можно непринужденнее. Молится, чтобы Пит не спрашивал о значении пьяных слов Эбернети, забыл о них, но не тут-то было. Куда уж там. — Так что насчет неудачных попыток самоубийства? — Он старается превратить это в шутку, надеясь, что ничего серьезного все же не произошло, пусть и с трудом верится. — Хеймитч преувеличивает. Он до сих пор считает, что я сделала это намеренно. — Сделала что? Видимо, недосказанностью тоже не спасешься. Ей хочется сбежать от его вопросов, обеспокоенного взгляда и этой безграничной заботы. Не так уж и часто приходится рассказывать о своей боли. — Мне было плохо. Из-за зимы, воспоминаний, из-за… Прим. В один такой день я просто была сама не своя, мне хотелось уснуть и больше ни о чем не думать. Словно ничего перед собой не видела и, видимо, выпила слишком много снотворного. Я и сама сначала не поняла, что случилось… Она ждет от Пита ответа, но получает лишь долгое молчание. А потом он осторожно ее обнимает, но Китнисс знает, что это не простой способ утешить, а, скорее, желание от всего защитить. — Я такой дурак, — вдруг говорит он. — Должен был быть рядом еще в самом начале, а вместо этого пытался тебя забыть. Считал, что от этого мне будет легче. Пит, без сомнения, все еще чувствует себя виноватым, а она старается вспомнить, сколько раз ставила под сомнение его лучшие намерения, сколько раз сама оставляла его одного и даже после всего этого злилась, что его не было рядом. — А я считаю, что тебе простительно было в кои-то веки подумать о себе. Отныне, наверное, можно считать, что они друг друга стоят. Или стараться и вовсе об этом не думать. В любом случае больше волноваться не очень: вместо снотворного на полках в ванной и прикроватных тумбочках у нее теперь противозачаточные таблетки. Вместо одного страха у нее другой, они припрятаны по всему дому, нескончаемы, и со всеми когда-нибудь придется бороться. Может, не сразу, постепенно, но придется. А пока незаметно проходят дни и добрая половина марта. Пусть весна все никак по-настоящему не наступит, становится заметно пробуждение людей. Пожалуй, даже слишком заметно: они то и дело обсуждают чужие переезды, совместные жизни и без конца норовят заскочить в гости, чтобы собрать информации для ежедневных слухов; готовятся к посеву ранних овощей и, чуть покажется рассветное солнце, выходят на улицу прогуляться. Китнисс и Пит с досадой вспоминают тишину и покой, царящие в конце осени, когда можно было бродить по дистрикту, оставаясь практически незамеченными. Тоску нагоняют им холодный ветер и неприступное послеобеденное небо, становящееся синим-синим, без единого облака. Несмотря на провождение времени дома, забот хватает: они расставляют книги на стеллажах, и Пит рассказывает ей, что некоторые захватил из дома миссис Норрис, как хоть какое-нибудь напоминание о ней. Старый кабинет окончательно превращается в мастерскую, половина гардероба освобождается под его одежду. Когда удается окончательно избавиться от всех картонных коробок, остается только изучать домашние привычки друг друга, валяться в кровати и бездельничать в ожидании непонятно чего. Но в один день, когда она говорит Питу, что стало как-то слишком шумно, они с раннего утра отправляются в лес и бродят там, пока не решают заглянуть на озеро уже с наступлением вечера. Черная толща облаков опустилась совсем близко к земле, проглотила вершины и теперь даже кажется чем-то зловещим. Поверхность озерной воды темнеет и грохочет, но по ней разливается блестящая дорожка от ярко-оранжевого тающего зарева, захватившего вторую половину неба. Сначала им сложно поверить, что существуют такие цвета и контрасты между ними, если не спишь или бредишь, но все это вполне реально, поэтому они молча шагают вдоль береговой линии и вслушиваются в царящие здесь звуки. Потом садятся прямо на песок среди высокой золотистой травы и смотрят, как постепенно двухграничная темнота сливается на горизонте. Китнисс кладет голову ему на плечо — она больше не ощущает нестабильности существования при виде чего-то столь прекрасного, потому что ее художник, ее якорь, способный удержать, изобразить неуловимые моменты, рядом и тут же приобнимает ее одной рукой. — Вот бы сбежать и остаться здесь навсегда. Временами только этого и хочется: скрыться где-нибудь, где меньше напоминаний об их прошлом, подальше от любопытных глаз и пустых разговоров, в тихую жизнь на фоне чистых ручьев и позолоченных деревьев. — Да. Но мы не можем. — Говорить об этом часто не приходится, потому что оба и так в состоянии понять, насколько бесполезны эти мечтания. Но сегодня какой-то вот особенный день. — Напомни-ка мне, почему, — с немного печальной улыбкой говорит он ей. Иногда кажется, что причин не так уж и много. — Нам надо заботиться о Хеймитче. — И работать в цветочном магазине. — И открыть обещанную пекарню. Каким бы невыносимым все ни было, остается только согласиться. Остается только смиряться с теснотой кричащего мира и лишь временами забывать о нем, чтобы успеть взглянуть в вечернее небо и набрать в грудь побольше воздуха. Посидев еще немного, они все же отправляются домой, стараясь навсегда забыть об этих спонтанно возникающих идеях. Позади слишком много всего, чтобы можно было так спокойно это бросить, а вполне естественная привычка избегать прошлое вместо того, чтобы сталкиваться с ним лицом к лицу, засела уже до боли глубоко. В один момент все равно придется положить конец неопределенному и избавиться от опасений перед грядущим днем. Придется двигаться дальше, потому что бегство в любом случае не является выходом.