«Пылающая бездна»
Очередной поезд сопровождает характерный грохочущий звук и легкое сотрясание станции. Феликс усердно изучает расписание и не замечает, как со временем черные цифры в желтых и белых клетках перестают нести какой-то смысл. Кто-то за его спиной возмущенно покашливает, и Феликс, извинившись, отходит от висящей на стене таблицы. Которую неделю он уже так живет? Катается на поездах в дистрикты, в которые она могла в тот день уехать, ночует в гостиницах и обжигается дешевым кофе из автоматов. Пока он проехал от Двенадцатого до Пятого, она могла раз поменять направление, от Пятого до Восьмого — два раза. Даже десять раз, кто ее знает. Он чувствует себя застрявшим на месте, находясь в движении больше пятнадцати часов в сутки. Сегодня, когда из-за прущей со всех сторон весны стало жарко, он вдруг думает о том, что оставил позади. Должность мэра, приличное жилище, перспективы нормального будущего, уважение со стороны людей и со своей собственной стороны — хоть плачь, хоть смейся. С чего ему вообще пришло в голову таким стать? Мальчишеская наивность всему виной. Или глупые мечты и завышенные надежды. Или его гипертрофированное чувство справедливости. В любом случае, он все уничтожил. Из-за женщины. Из-за прохвостки Джоанны Мейсон, которая сбежала от него и еще от кучи таких же идиотов. Любовь, черт бы ее! Только дураки губят себя из-за такого. Феликс садится на лавку и смотрит, как суетятся кругом люди. При виде них его одолевает еще большее отчаянье. Хочется домой. Не в Дистрикт-12, в тесную квартиру и душные кабинеты, в колючую, как кактусы, жизнь. По-настоящему домой, к отцу и дяде. Несмотря на то, как часто он говорил ей, что не любит Шестой. Если он вернется сейчас, то его, возможно, накормят черствыми булками и надают по шее… И то верно: как бы там ни было, все эти поезда уходят оттуда и ведут туда же. Надо купить билет и забыть обо всем этом на пару дней. Или навсегда. А существуй судьба, он бы встретил Мейсон там. Учитывая еще, сколько раз он говорил ей, как не любит свой дымный, пропитанный машинным маслом дистрикт.***
Китнисс очень внимательно следит за тем, как на бумаге растекаются краски. Где-то они ложатся яркими, насыщенными цветами, где-то более бледными, разбавленными водой оттенками. Походит на магию, думает она, пусть по сути ничего необычного в этом нет, но точно знает, что так не смогла бы. А Пит может. В такие моменты, как и раньше, он слишком сосредоточен. Настолько, что даже она не может привлечь много внимания, пока вот так вот сидит рядом. Зато можно спокойно наблюдать за лучиками золотистых ресниц в свете настольной лампы, за плавными движениями кисти под пальцами. За тем, как он отводит назад локоть, стараясь провести наиболее ровную линию, и временами хмурится, когда что-то идет не так. Кабинет, ставший его мастерской, сильно изменился: в нем стало прохладнее, запахло краской. В ночном сумраке из-за тени в углах выглядывают приставленные к стене полотна, на дворе стоит размеренно идущая вдохновляющая ночь. Чего только у него нет с собой из Капитолия: куча самых разных цветов в тюбиках и кюветах; кисточки, большие и совсем крохотные, синтетические и натуральные; несколько палитр, покрытых толстым слоем высохшего на них масла и акрила. Плотная акварельная бумага с шершавой, приятной на ощупь поверхностью и натянутые на подрамники холсты. Целая куча карандашей для набросков, которые он точит только ножом, в шутку уверяя, что именно так поступают истинные профессионалы. О предназначении некоторых разбросанных повсюду материалов она и вовсе не знает, а потому считает их крайне бесполезными. Но, тем не менее, ей нравятся разноцветные чернила в баночках и золотая, отливающаяся на свету, краска. А еще медная гуашь, потому что выглядит так, будто в нее насыпали звезды. Кажется, они сидят так уже пару часов, и она чувствует, как тяжелеют веки. Громко зевает, но даже это не особо отвлекает Пита. Можно, конечно, позвать его спать, но из-за их дел в городе у него совсем не остается времени на любимое дело. Китнисс понимает это так же хорошо, как и то, что бесполезно, несмотря на жуткую сонливость, попытаться уснуть без любимых рук и тяжелого дыхания рядом. Пит слегка вздрагивает, когда ее голова ложится ему на плечо. Это немного приводит его в себя: мысли обычно уплывают далеко за подобным занятием. Он потирает уставшие глаза, думая, что такими темпами совсем скоро лишится зрения, и с обожанием смотрит на темные волосы, которые спутались за день и теперь щекочут ему шею и щеки. Чувствует, что в горле жутко пересохло, и не глядя тянется к кружке с остывшим чаем… Китнисс резко вскакивает, когда подушка в виде надежного мужского плеча пропадает и слышится громкий кашель, которому предшествовал странный звук разбрызгавшейся жидкости. — Черт! — ругается Пит, а она тем временем переводит взгляд с него на кружки и пытается связать эти вещи воедино своим застланным утомленностью сознанием. — Перепутал чай и воду для акварели! После его пояснения до Китнисс, наконец, доходит, сон как рукой снимает, и она начинает чуть ли не как безумная смеяться над его невнимательностью. — Ну все-все, прекрати. — Хотя и сам он уже в открытую хохочет глупости этого недоразумения. — Ты, вроде как, хотела спать? — Да, очень, — отвечает она, стараясь подавить неожиданный пароксизм смеха. — Тебе следует говорить об этом, иначе в следующий раз я ненароком выпью растворитель. Но постепенно Китнисс, конечно, привыкает к его сложному «графику» и в часы работы над рисунками для книги памяти или обычными незамысловатыми композициями тоже не сидит без дела, подавая ему нужные предметы или меняя воду. Злосчастную кружку она забирает и приносит два крупных стакана; учится мыть его кисти, точить карандаши и, войдя во вкус, занимается этим исключительно сама. В саду у нее тем временем распускаются нарциссы и тюльпаны, и работа в цветочном магазине постепенно погружается в более привычное, но размеренное русло. Разница теперь состоит и в том, что Пит тоже возится в земле вместе с ней, параллельно следя за обустройством пекарни и наймом рабочих. В дистрикте все любопытствуют и часто заглядывают в магазин купить рассады, а заодно и поглядеть на строительство новой пекарни. Люди этим, кажется, так взволнованы, что однажды к ним даже наведывается мэр и долго благодарит за помощь в улучшении города, за всевозможные народные достижения и блага революции. Напоминает, что совсем скоро выборы нового мэра, и Китнисс невольно задумывается, где бы сейчас мог быть Феликс. Как бы то ни было, у них все еще остается достаточно свободного времени, чтобы навести порядок на заднем дворе дома и гулять около озера и в лесу. Земля возле берега там успела сплошь зарасти свежей травой, пахучей полынью и яркими желтыми цветами. Поутру они еще влажные, а на небе красуется розовый, как пестрая лента, рассвет, и окрашенные облака длинными полосами тянутся по теплеющему небу.***
Весенней ночью еще тихо: не слышно ни комаров, ни сверчков. Молодая трава отдает прохладой, щекоча и щипая голые лодыжки. Сверху воздух еще теплый, и, скорее всего, лето впервые за долгие годы будет невыносимо жарким, раз уже стоит такая погода. За несколько последних выходных они успели привести задний двор в приличный вид, подлатав и перекрасив деревянный заборчик и посадив вдоль него кучу цветов. Их сладкий аромат в темноте ощущается сильнее, и Пит жадно вдыхает его вместе со свежестью. Он часто делает так, боясь, что может не надышаться. Китнисс, держащая его за руку, кажется, делает то же самое. Пока она жила одна, ее совсем не заботило, что тут творится, а сейчас им еще и удалось отремонтировать террасу, которая стала прибежищем для паучьих гнезд и мертвых осенних листьев. Даже Хеймитч не стал особо ворчать, когда они привели его сюда показать плоды своих совместных усилий. Послушно сидел в плетенном кресле и потягивал, как ни странно, кофе. Пит бросает мимолетный взгляд в небо, но и его хватает, чтобы заметить, как ярко горят звезды. Он вспоминает, как подростком часто выбирался на улицу поздно ночью, любовался этим зрелищем и чувствовал себя невероятно одиноким и сумасшедшим. Теперь он достаточно повзрослел, чтобы перестать испытывать трепет из-за подобных чувств, но любовь к этому огромному и непостижимому осталась, поэтому он осторожно опускается на землю и тянет ее за собой, вниз, где земля и трава в подобную минуту — все равно что мягкая подстилка. — Пит? Но он лишь прижимает палец к ее приоткрытым губам и указывает в звездное небо. — Смотри. — И Китнисс смотрит, удобнее устроившись у него под боком. — Раньше я мог часами так лежать и наблюдать за этим. И мне всегда так сильно хотелось, чтобы кто-то столь же безумный был рядом и смотрел со мной… Без сомнения, он имеет в виду именно ее, и Китнисс даже овладевает какое-то волнение, когда она понимает, что теперь оно так и есть. Она лежит и старается представить, что нет ничего вокруг, кроме этого черного решета, через которое стремительно пробивается свет, кроме этого безумца рядом... — У меня не было времени смотреть на звезды, — тихо говорит она. Может, временами, когда задержится допоздна в лесу на охоте, но когда вздумается, просто так — нет. Слишком много всего происходило и тут, на земле. — У меня в последние годы тоже не было. И теперь не будет: через пару дней откроется пекарня, дела затянут в свой водоворот и будут отвлекать от временами царящих в голове и сердце переживаний. Так, по всей видимости, начнется размеренное, никуда не девающееся счастье, совсем не похожее на это — трепетное, готовое раствориться в любую секунду. Под сенью вечных светил оно кажется маленьким и хрупким вдвойне, и звезды словно насмехаются над этим, часто-часто моргая. Или же просто подают сигналы о помощи, потому что навечно застряли в своем холодном пространстве. Уже не кажется, что ночь тиха и спокойна. Бездонная пропасть, нависшая над ними, внушает красивый, притягательный страх, отвести взгляд из-за которого уже невозможно. Она обнажает творящийся кругом хаос, напоминает, что иногда им все еще снятся кошмары, такие, что они не в состоянии помочь друг другу. Но ни ночь, ни звезды в этом не виноваты — они лишь открывают на это глаза. Твердят: виной всему только люди, страсти и обстоятельства. И после того, как однажды ляжешь на землю и обратишь к ним свой неопытный взор, невольно начнешь думать, что вся жизнь — лишь бесконечное черное полотно с звездами-трещинами, слишком большое, слишком манящее, полное неожиданности.