Перед бурей
Он помнит, как она кричала. Это был громкий резкий звук, наполнивший собой пространство. И тут же растворившийся в нем — как крупицы сахара в кипяченой воде. Он помнит ее полные боли и ненависти, вперемешку с едва заметной мольбой, глаза; ее ярко-красные, как спелая вишня, волосы — крови в этой огненной копне почти не было заметно. Она все еще кричит в его липких снах темных оттенков, в которых невозможно разглядеть множества размазанных лиц, но он уверен, что способен узнать каждое. И среди них ее лицо тоже, с огромным перекошенным в предсмертном вопле ртом… Конечно же, он помнит, как она кричала. По ночам он вскакивает и ежится от холода, в своем большом молчаливом доме, где даже стены уже много лет смотрят на него с укором. Но замечает он его только сейчас, этот давящий укор, эти трещинки на потолке, эти расходящиеся по швам обои. В этом доме разбилось множество сердец. Может, и его собственное. Что-то снова эхом отдается у Корнелиуса Слейта в ушах, и он напоминает себе, что все это лишь в его голове. И ничего более. Наверное, ему было бы легче, если бы он хоть сначала, много лет назад, чувствовал сожаление или жалкое его подобие. Но его не было. И уже вряд ли когда-нибудь будет. Она была самой обыкновенной, и он ее не любил. Чуждое, если не омерзительное ему, чувство. Скорее даже, ненавидел ее. Как и любую другую женщину. Как свою непутевую мать и щебетавших, словно тропические птички, неимоверно тупых капитолиек. Временами он бывал на приватных “мероприятиях”, где с презрением следил за тем, как раскрашенных девиц пускают по кругу. А им это нравилось, они просили еще. И от этого он ненавидел их всех еще больше. Не то, что бы он был жестоким. Не по столичным меркам, по крайней мере. Ведь все они были не лишены этого — верещащая над смертью детей толпа на публике, решающие свои замысловатые и не очень проблемы дома… разными способами. Люди не очень-то удивлялись рассказам о домашнем насилии во многих капитолийских семьях. Шутки о не купленной помаде или сгоревшем ужине, но насчет этого никогда не шутили. Потому что не удивлялись. Потому что во многих. И ох, каким он, оказывается, был жестоким. Вымещал на ней свою неприязнь к этому миру, людям, обязательствам людей, которым ему приходилось подчиняться. Ему от этого становилось легче. Ему нравилось, как она кричала. И поэтому, когда она перестала дышать, его жизнь, к которой он до этого сам относился чуть ли не с равнодушием, изменилась. Сначала показалась забавной. Потом — невыносимой под тяжестью искупления.***
Солнце заглядывает к ним в окна — уже не такое агрессивное, как в разгаре лета. Однако оно все равно тревожит сон Пита, падая лучами ему на лицо и заставляя проснуться. Едва раскрыв тяжелые веки, он уже отчетливо чувствует окружившее его приятное тепло. Китнисс наступившее воскресное утро ничуть не заботит: она, как и всегда, крепко прижимается к нему во сне, грудь к груди, переплетая их руки и ноги, задевая своим дыханием ему край щеки. Даже кажется, что это тепло, исходящее от нее, через ткань футболки и слой кожи проникает прямо ему в сердце. Осень еще не наступила совсем по-настоящему, пусть уже ощущается ее трепетный пахучий дух. Наверное, это одно из лучших времен — пора теплой, сухой погоды, выгоревших красок, выгоревшего воздуха, со своим особым очарованием и списком необходимых перед зимой дел. И когда-то утро точно так же наступало в его старой жизни, так же врывалось в комнату уставшее за лето солнце, только все было по-другому — вымученно и пусто. А с тех пор, как все изменилось, прошел почти год. Слишком незаметно? Тепло проникает ему в сердце и больно сжимает его. Питу вдруг хочется разбудить ее и сказать что-нибудь важное. Может даже, не очень важное. «Слышишь, как птицы поют?». «Хорошее сегодня утро». «Доброе». «Особенно, если встречаешь его с тобой». Почему этим “хорошим” утром он снова боится ее потерять? Будто услышав его немой вопрос, она распахивает свои сонные глаза, и спустя пару секунд уголки ее губ чуть приподнимаются. И от этого ему становится еще страшнее. Что, если представить себе мир без этого тепла в прохладное осеннее утро, без стальных серых глаз, без цветочного запаха, который она носит у себя в волосах? Мир, холодный и немой, если ее вдруг не станет. С чего бы это должно произойти? Она опомниться не успевает, как их губы соприкасаются. Сначала легко, почти по-детски, затем — настойчивее… отчаяннее? Сон как рукой снимает, и она отвечает ему в той же манере. Сила дневного света нарастает и нагревает им одеяло и простыни, отчего становится жарко; обычно они встают намного раньше, но сегодня нет повода куда-то спешить. Кончиками пальцев он касается изгиба ее талии, вызывая легкую щекотку и мурашки. «Мне нравится, как ты дышишь». «Я не могу тебя отпустить». «Немного, конечно, но лучше, чем ничего». «И ты тоже меня не отпускай». «Я люблю тебя». Почему люди так редко говорят это друг другу? И она, наконец, понимает. — У меня плохое предчувствие, — неожиданно шепчет Китнисс сквозь поцелуй, заставляя его отстраниться. — Будто… сама понять не могу. У тебя плохое предчувствие, хочется сказать ей, но понимает, что в их случае особой разницы между “мной” и “тобой” нет. В последнее время она действительно чувствует себя тревожно, особенно после того, как в их доме не стало Августа. Особенно, когда остается одна. Словно над ней повисла пара любопытных глаз, следящих за каждым ее движением. — Все хорошо, — отвечает Пит, а сам думает, так ли это на самом деле и легко ли передается тревога в неустойчивой утренней дымке? Китнисс хмурится, и он уже готовится к спору, но, подумав, лишь ближе прижимается к ней, изучая губами шею и плечи. И когда ее голая спина приятно касается простыней, и он погружается в нее, а она приподнимает бедра ему навстречу, с переплетенными пальцами и сбившимся дыханием, позволить себе ненадолго забыть об этом становится совсем нетрудно. Он старается отгородить ее своим тело от всего внешнего мира и подарить, может, и мнимое, ощущение безопасности. Пожалуй, даже срабатывает, потому что черты ее лица сглаживаются, она блаженно откидывает голову назад, закрыв глаза. Пит улыбается тому, как легко временами ее отвлечь, и начинает двигаться быстрее, слыша прямо у себя под ухом тихие стоны. Солнце перестает тревожить их окна, забравшись выше. Через пару часов они-таки спускаются на кухню, где царит удивительная тишина и прохлада синих тонов. Заваривают ягодный чай и жарят тосты, время от времени дурачась и не напоминая друг другу о коротком сонном разговоре. Работа и так отнимает много сил, чтобы по воскресеньям придаваться мрачным мыслям. «Я не дам тебя в обиду». «Что нам может угрожать?». «Логичнее, что в этом мире нам не угрожает». От дымящихся тарелок по воздуху разносится запах леса и пикника, в доме появляется вопящий Лютик, требующий свою долю завтрака, и все кажется как никогда нормальным. А потом слышится стук в дверь, и они ошибаются, думая, что это Хеймитч.***
Когда слова Пита Мелларка, трибута от далекого Дистрикта-12, прогремели на всю страну, Слейт подумал лишь о том, как все это глупо. С каждым годом он все меньше увлекался Играми, но хоть что-то в семьдесят четвертых привлекло его. Безграничная глупость происходящего. Отвратительная любовная история. Он мог лишь предполагать, было ли это правдой или отчаянной попыткой выжить. Но даже не хотел строить догадки, потому что для него это в любом случае было бы отвратительно. Девчонка была просто невыносима — безнадежная и заносчивая. Как можно жертвовать собой ради такой? И когда распорядители позволили выжить им обоим, он сразу понял, что это за собой что-то повлечет. Повлекло. Но еще больше, чем эту напыщенную "сойку", разрушившую излюбленный ими порядок, он ненавидел ее мнимого возлюбленного. Этого мученика, над историей которого томно вздыхали. Какой абсурд — убиваться так из-за кого-то. Это слишком противоречило представлению Слейта о мире, им самим созданном. Поэтому когда судьба собрала их двоих в одном месте после революции, он посчитал это удобным случаем. Желание раздавить Мелларка, причинить ему боль было чем-то чуть ли не естественным в нем. Настолько же сильно в своей жизни он хотел только одного: раздавить, причинить боль тем, кто знал о его преступлении, занимался им, пытался вынести ему приговор. Он не мог до них дотянуться, но бывший герой, пришедший к нему работать, всегда был под рукой. И именно поэтому он все ему рассказал. Именно поэтому сейчас он вынужден сидеть у себя в кабинете с крайне задумчивым видом, слушая болтовню двух ублюдков, тут же согласившихся на все ради денег, которых у него, кстати, почти не осталось. — Мистер Слейт, мы не виноваты, что этот идиот торчал там все лето. Вы сами сказали, что он может оказаться очень некстати и просили дождаться его отъезда. Его слегка забавляет, как они извиваются и оправдываются, хотя он ничего им еще не успел сказать. Молчит, вроде как получая удовольствие от этого жалкого зрелища, но мысли его при этом далеко. — Мы даже не останавливались в гостинице, а сняли комнату. Были как можно более незаметными. Мы многое узнали благодаря ему. Конечно же, все пошло наперекосяк — совсем не так, как хотелось. Было мало просто стереть что-то с лица земли, нужно было извлечь из этого максимальную выгоду. Эти двое были далеко друг от друга, но он мог бы свести их вновь. Вместе ведь они, пораженные любовью, становятся более уязвимыми. Он мог бы уговорить его подписать бумаги на совместное управление пекарнями, мог бы сделать что-нибудь с ней и манипулировать плохо соображающим мальчишкой, мог бы сделать что-нибудь с ними обоими и удивительнейшим образом прикарманить все себе. Однако после того, как Мелларк продал свое дело, и уж точно не собирался снова с ним разговаривать, эта часть замысла потеряла всякий смысл. Что же тогда теперь имеет смысл? Правильно, основная часть. — Почти все было готово, буквально пара дней — и все. Зачем вы сказали приехать? Корнелиус? Когда Пит уехал из Капитолия, только черт мог знать, вернулся ли он домой или отправился со своей дражайшей куда-то еще. И тут-то Слейт очень удачно узнал о его преданном дружке Августе. Долго следил за ним. Понял, что он собирается в Двенадцатый дистрикт. Вот и зацепка. Заодно — отличная возможность разведать обстановку. — Планы чуть поменялись, — наконец подает он голос, махнув на них рукой. — Сначала хочу сам там побывать и посмотреть все. А уже после можете возвращаться и заканчивать начатое. — Вы уверены, что вам следует там появляться? Это будет подозрительно. Слейт вздыхает и раздраженно отвечает: — Просто я этого хочу. Вам-то какая разница. Идите! Разумеется, у него нет веского повода там появляться. Разумеется, все это подозрительно. Но разве ему уже есть, от кого скрываться? Стены все дышат и смотрят на него во все глаза. Кровать сегодня особо неприятно скрипела, когда он вскочил от очередного кричащего кошмара. Она все продолжала скрипеть, как и ветер за окном, и он неожиданно кое-что понял. Что больше не может всего этого терпеть. Может, мальчишка и есть его путь к этому самому искуплению.***
— Пит, тут… — начинает Китнисс, возвращаясь на кухню. По ее тону он сразу понимает, что не так: пришел кто-то, кого они явно не ждали. Договорить ей не дает выглядывающий из-за дверного проема Корнелиус Слейт. При виде него на Пита накатывает нежелание осознавать происходящее как реальность. Что он-то тут, мать его, делает? Мелларк недоверчиво оглядывает незваного гостя с ног до головы: с их последней встречи его усы окончательно поседели, а вот волос на голове и вовсе не осталось. Кажется, он выглядит слегка рассеянно, пусть тоже пронзает его своим холодным взглядом, после чего мерзко улыбается и как ни в чем не бывало выдает: — Здравствуй, Пит. Он же лишь тяжело сглатывает образовавшийся в горле ком и коротко кивает в ответ. Китнисс неуверенно переступает с ноги на ногу, словно это не ее кухня, не ее дом вовсе. Глянув на нее, Пит снова вспоминает о беспокойстве, посетившем его еще при пробуждении. Неужели все из-за этого? Из-за предчувствия того, что этот человек снова появится в его жизни? — Китнисс, — говорит он таким тоном, что она сразу понимает: требует выйти. Правда, она почти никогда не слышала, чтобы он так с ней разговаривал, а значит, серьезно тревожится. Ей и самой не по себе. После того, как она уходит, Слейт беспечно проходит в кухню и садится напротив, раскинувшись на стуле. — Если вы снова собираетесь говорить мне про пекарни и прочее, то не нужно… — Нет, я не за этим, — говорит он, внимательно обводя взглядом комнату. — Просто вдруг вспомнил о тебе и решил поинтересоваться, как ты тут поживаешь. Пит тяжело вздыхает, глядя на довольного Слейта. Не может такого быть — чтобы он явился просто так. Что ему вообще нужно? Не хочется выдвигать своих даже самых безобидных опасений. — С чего бы вдруг? Слейт притворяется искренне удивленным. Пит замечает, как он, как будто выплывший из омута своих мыслей, вздрагивает. — Мы как-никак знакомы! Ты у меня работал. Я многое тебе доверял. После его слов будто начинает раскалываться голова и в мыслях невольно всплывает та давно ушедшая в туман ночь, когда они напились и Слейт изливал ему душу. Он говорит об этом — да, именно об этом — с таким нажимом, что Пит чуть ли не вспоминает, что он тогда ему наговорил. — И многое между нами осталось нерешенным, — продолжает Слейт, уставившись куда-то в одну точку. — Слушайте, — чуть громче обычного отвечает ему собеседник и начинает ходить взад-вперед. — Сейчас мне хочется просто спокойно пожить. То, что было в Капитолии, осталось в Капитолии. Вам не стоит о чем-то волноваться. Я уже исчез из вашей жизни, давайте вы тоже исчезните из моей. В этом же вся проблема, верно? В ожидании хоть какого-то ответа Пит начинает нервно гладить Лютика, тихо сидящего на подоконнике и как будто тоже подозрительно косящегося на Корнелиуса. Он начинает урчать, но сохраняет такой вид, словно готов в любую минуту вцепиться в незнакомца, усевшегося за стол. Ответа не следует, вместо этого Слейт спрашивает: — Милый котик. Вы его на ночь выгоняете или оставляете окно открытым? — Окно, в прихожей, — на автомате отвечает Пит, раздраженный переводом темы. — А как Китнисс? Как поживает она? — не унимается Слейт. Мелларк долго молчит, пристально смотря на него. — Тогда, на фестивале… Вы были знакомы. С какой стати? Какое-то время они играют в гляделки. Слейту хочется выругаться, сказать, как ему становится тошно от одного их вида, но сдерживается. Зачем сдерживаться? Нужно. И продолжает как можно искреннее: — Я всегда восхищался ее мужеством. Просто не мог лично не встретиться. Лютик убегает с недовольным видом; чай остыл, как и завтрак. Идеально испорченное утро. — Уходите. — Да ладно, Пит, я ведь проделал такой путь… — Убирайтесь. Слейт лишь хмыкает, надеясь, что все-таки не очень заметно. Зачем сдерживаться? — Как знаешь. Пит идет за ним, провожая до двери. Точнее, прожигая горделиво прямую спину взглядом, надеясь, что он удосужится идти быстрее. Но Корнелиус явно не торопится, разглядывает потолки и окна, окидывает взглядом камин в гостиной и подытоживает это так: — Забавная у ваших домиков старомодность. Даже никаких современных мер безопасности. Он тут же проклинает себя за сказанное, видя, как хмурится после этого Пит. Проклинает себя за эту глупую поездку, за все. Зачем, черт возьми, сдерживаться? — Что ж, удачи, — бросает он напоследок. Пит лишь снова кивает и тут же закрывает за ним дверь.