Соседи
Девочка пронеслась мимо Августа на велосипеде: в фиолетовой тунике, в одной руке руль, в другой — мороженое. Недавно ставший студентом, Август ей жутко позавидовал. Он бы сейчас тоже с удовольствием съел дешевое магазинное мороженое и с ветерком пронесся на старинном двухколесном сооружении. Только вот это выглядело бы, как минимум, странно. И — ах, да — все равно он не умеет кататься. Скамейки и цветочные горшки около нескольких подъездов покрашены в веселые цвета. Зелень вовсю пестрит на деревьях и кустарниках, и все равно как-то серо и бетонно. Высотные дома отбрасывают большие холодные тени, солнца за ними почти не видно. Август привык к широким просторам и золотистым цветам пшеницы. Вышел прогуляться, называется. С утра пришлось выдраить квартиру. Но все равно в ней осталось ощущение не уюта, остался и налет в ванне. Здесь слишком шумно. Пыльно. Нечем дышать. Господи, да ты же сам об этом мечтал! Уолдерф старается напрячься и вспомнить, сколько ему пришлось корячиться ради всего этого. Сколько его матери пришлось. Может, позвонить ей? Нет, он точно не станет этого делать. Нужно что-то другое. Учеба. Да, она скоро начнется. Всего лишь пережить эти долгие выходные. Раньше по выходным он всегда читал учебники по истории. Те, что брал и крал из библиотеки. Те, что ему давал учитель: не панемские, совсем-совсем старые. С пожелтевшими и оборванными страницами. Полисы, церкви, революции, Мировые войны… Ему говорили, что это доступно всем, но никому не нужно. Ему было нужно. Далекое прошлое помогало смиряться с не так давно прошедшим. Четыре года. Уже тогда, в самом начале, он многое понимал и это его ужасало. Когда недовольство народа накапливается слишком долго, переворот проходит успешно. Не разочаровала теория — революция подарила ему относительно светлое будущее. Он мог поехать в Капитолий не только в качестве скота на убой. Но что с остальными? Кого выбросили за борт? Бывают же и такие. Потому ему всегда так хотелось встретиться хоть с кем-нибудь из героев этой борьбы. Вечер потихоньку стареет. Почему-то Август боится темноты. Он поднимается по ступенькам, проклиная этот дурацкий шестой этаж. Он в курсе существования лифта, но это еще хуже темноты, когда кругом стоит такая тишина. Походка у него не лучше — совсем бесшумная. Благодаря ей он способен расслышать бренчание ключей совсем рядом. Пара ступенек вверх, и на его площадке становится заметна светлая голова. Если приглядеться под верным углом… Черт возьми. Неужели его загадочный, совсем не слышный сосед — сам Пит Мелларк?*
Он без цели снует по улицам. Говорят, она была в столице совсем недавно. Ее голос разносится со всех углов. Это сводит с ума. Неужели она уже способна петь, в отличие от него? Лучше бы эта музыка звучала на его похоронах. Он был бы не против. Пит невольно ежится: наступление осенних холодов дает о себе знать. Обе ноги не слушаются, руки слегка дрожат. В последние дни он едва держит себя в руках — казалось бы, когда почти удалось справиться с мыслями и воспоминаниями о ней. Временами по каким-то непонятными причинам его тянет вернуться, хотя жизнь в Капитолии стала вполне привычной. Если это сердце зовет домой, то пусть скорее смолкнет. Быть наполовину несчастным тоже неплохо. Мелларк проходит мимо витрин магазинов — их разглядывание успокаивает. Покупка ненужных вещей помогает заполнить пустоту. Новые книги, искусственные растения, фарфоровые фигурки, лишние художественные принадлежности… и диски с песнями. У него есть проигрыватель, но нет песен. У него есть жизнь, в которой не хватает похоронной музыки. Это табу, но именно тогда он начинает слушать ее далекий, ненастоящий голос каждый наступающий день.*
У Мейбл Норрис в квартире всегда тепло. Наверное, даже жарковато. Просто она терпеть не может холод, красные кончики носа и окоченевшие ступни. Кажется, ее не просто так всегда считали старомодной: она разглядывает вязаные салфетки на тумбочках, засушенные цветы в вазе и приходит в ужас. Кто-нибудь вообще сейчас так живет? Не то, что бы эта мысль заставит ее что-то здесь изменить. Да это и не только ее дом, но и дом ее соседей — им, кажется, именно такая атмосфера по душе. Вот так живешь себе и не догадываешься, что однажды к тебе постучится какой-то студент, предлагающий напоить его чаем. И что подобные чаи затянуться на долгие месяцы. Все-таки они с Питом отшельники, а вот Август — он как клей. Если бы не он, они знать не знали бы друг друга. Присутствие этих двоих для нее самая настоящая радость. Они едят ее стряпню. Травят байки и обсуждают с ней интересные вопросы. Притащили ей кота, и она впервые задумалась, почему сама не завела животное после смерти мужа. Было бы это несправедливо по отношению к памяти о нем? Какая теперь разница. Наедине с собой Мейбл немного растерянная, но благодаря им с этим справляется. Благодаря им ей снова приходится ровно держать в руках нож, чтобы нарезать мясо и овощи. Снова приходится становиться внимательной, чтобы не прозевать выпечку, и накрывать на стол. Ей есть, с кем постучать вилками и обсудить прочитанную книгу. Пожалуй даже, в ее жизни было слишком много книг и слишком мало людей. — Миссис Норрис, здравствуйте! — кричит с порога радостный Август. Вместе с его шагами слышится топот Пита, который, как и всегда, ведет себя более сдержанно, но все равно улыбается. Она с удовольствием подхватывает их настроение, и весь следующий вечер не приходится думать о том, как все кругом бесполезно. Может, Август замолкнет на середине своего рассказа, если речь вдруг пойдет о тоске по дому или о будущем. Может, несколько раз за вечер перед ними промелькнет искренне радующийся чему-то Пит. Может, у нее вновь предательски заколет сердце, и даже как-то обидно, если не из-за переизбытка чувств. Может, за дверями своих жилищ они и страдают, молча, каждый по-своему, но в такие моменты все равно чувствуют себя чем-то вроде семьи.*
Один раз в году Капитолий разрешает себе немного повеселиться по-старому. На улицах снова пестрят цвета, едва ли существующие в природе, и тем более неподходящие для белоснежной зимы. На площади ослепляющими огоньками зазывает к себе огромная ель. Кругом так и пахнет надвигающимися праздниками: хвоей, праздничными блюдами и всеобщим весельем. Веселье и радость имеют особый запах — слишком резкий, врезающийся прямо в голову из-за непривычки. Прежний Пит никогда бы не подумал, что подобные эмоции станут для него таковыми. Пекарня закрылась намного раньше обычного по случаю праздника. А ведь толпа, желавшая успеть закупиться мучными сладостями и хлебом к столу, так просто и метко отвлекала его от суеты, маячащей перед глазами. Теперь же он вынужден четко следить за происходящим вокруг. Одна его рука крепко сжимает коробку, перевязанную веревочной, с тортом для их скромного ужина. Торт самый простой, даже едва украшенный и почти не приторный — втроем они дружно ненавидят слишком сладкое. Воротник натянул чуть ли не до глаз и, опустив голову, отправляется домой, надеясь, что его никто не заметит. Настроение Пита вполне было бы в более приподнятом состоянии, если бы не одно утреннее происшествие: кто-то, видимо, решил поностальгировать и притащил на работу кучу старых праздничных выпусков журналов. Все было просто прекрасно, пока некто с улыбкой не протянул ему чуть потрепавшуюся… бумажку? На деле же — обложку от глянца. И даже при ярком свете лампы он отказался поверить в то, что было там изображено. Он и… Китнисс. Кажется, какая-то фотосессия со времен Тура победителей. С пестрыми буковками, складывающимися в надпись: «Без пяти минут женатые победители поздравляют жителей Панема с зимними праздниками». На улице минусовая температура, дует ветер и падает упертый снег — все счастливы даже несмотря на раскрасневшиеся лица и шмыгающие носы. Однако он умудряется покрыться испариной, нащупав небрежно запиханную в карман пальто бумажку. Теперь помнется еще больше, но оно и к лучшему. Придя домой, он обязательно разрешит миссис Норрис поцеловать себя в щеку, похлопает Августа по плечу, и они вместе будут благополучно притворяться, будто рады наступающему празднику. Будут болтать о всякой чепухе, поглощая первое, второе, третье и напитки просто потому, что так положено — традиции, как-никак. А потом он обязательно как тать в нощи подкрадется к своему пальто и отправит подаренную обложку журнала в печку. И тогда процесс его затянувшегося лечения вновь пойдет благополучно. Еще один год без Китнисс Эвердин — замечательный для новых, чтоб их, начинаний.*
Вечер проходит за обсуждением пирогов с капустой и травлей тараканов в подвале. Подобные житейские темы, временами врывающиеся в плеяду их философских обсуждений, ничуть не смущают. Они часто резко перебегают с одного на другое. Август хватает со столика очередное печенье и удобнее устраивается в кресле. Наблюдает за сонными Питом и миссис Норрис. Скоро очередные посиделки придется завершить, но это его ничуть не расстраивает, потому что будет еще множество таких, и их ожидание — чудо. Только переехав, он рассуждал слишком пессимистично, чтобы представить себе обстоятельства, при которых можно чувствовать себя так спокойно в чьем-то окружении. Как ни странно, Пит думает о похожем. О том, что, может, так и должно быть: тягостные будни с долями просвета. Люди, с которыми тянет провести время: в чем-то чересчур серьезный, но время от времени такой беспечный Август, который достает его вопросами и любит читать вслух. Миссис Норрис, относящаяся к ним с чуть ли не материнской заботой, добрая и рассудительная, но не менее потерянная, чем они сами. Желтый свет ламп освещает их уставшие лица. Ему кажется, что они втягивают его в стабильность. Что они и есть стабильность, которая является опорой для его противоречивых желаний. Он думает, что, если повезет, так будет всегда: эта небольшая комната, как маленький островок, будет плыть сквозь пространство неизвестности, оставляя позади остальной мир. Пит надеется: то, что происходит сейчас, можно назвать нормальным существованием, которое не изменится. Пока что он не может знать, насколько сильно ошибается.