Контраст
Со скорым наступлением холодных месяцев утро ленится и просыпается позже, чем обычно. Макушка солнца еще и не думает показываться из-за горизонта, когда он поднимается с постели. Помимо прочего бессонницу подпитывает чувство некой «надвигающейся беды», о масштабах которой он еще не в состоянии судить. Утренняя синева холодна, но приятна, и в столь раннем часу Пит решает прогуляться. Он делает это просто так довольно редко, а если и да, то именно в такое время — безлюдное и спокойное, когда можно полностью слиться с этим бледным, сонным миром, не обращая внимания на проходящие мимо тени. На улице и правда тихо даже для города, который никогда не спит — по дороге ему встречается лишь пара человек, благо, даже незнакомых. За проведенные в Капитолии годы он достаточно хорошо изучил многие его окрестности, а особенно парк, недалеко от которого находится его дом, так что заблудиться не страшно. Пит идет медленно, но как-то неуверенно, подставив лицо прохладному воздуху. Сверху, в желтых кронах деревьев суетятся птицы, которым не страшны холода, и их замысловатое пение расщепляет тишину. В этой обстановке Пит старается хоть немного быть прежним собой: он идет, смотря по сторонам, дабы насладиться прекрасными осенними видами и поймать в воображаемый сачок идеи для новых картин. Пару раз вскидывает голову к небу и видит, что солнце в ореоле фиолетово-голубого свечения уже начинает подниматься, а значит, у него осталось не так много времени. И время это не резиновое, особенно если речь идет о наслаждении, казалось бы, обычными, но такими тяжело доступными вещами. Однако порой эти вещи появляются сами и, бывает, даже попадаются прямо под ноги… Под ноги, потому что снизу раздается мяуканье, которое тут же отвлекает Пита от безмятежных небесных пейзажей. Легкая улыбка невольно расцветает на его уставшем лице. — Откуда это ты такой? — хрипло произносит Пит, тут же севший на корточки и протягивающий руку к темной макушке зверя. Уже повзрослевший котенок с недоверием отступает на пару шагов, подозрительно смотрит своими мутными зелеными глазами на Пита, но он не сдается, готовый терпеливо ждать, поверит ли в его совсем не злые намерения животное. А через некоторое время оно, видимо, еще не познавшее истинной человеческой жестокости, слишком доверчивое, обнюхав предложенную руку, все же поддается ласке. Однако кошки, несмотря ни на что, все же более разборчивы в плане выбора друзей и врагов. Наконец Пит чувствует у себя на ладони гладкую, немного жесткую шерсть. Вроде, совсем ничего необычного: незамысловатая мозаика из черной и белой шерсти покрывает все тело кота. Никакой породистости, эстетики, а значит и ценности, но Пит никогда не понимал увлечения кем-либо из-за его редкой породы. Он проводит по спине и животу, чувствуя выпирающие ребра и позвонки, и удивляется тому, как это бездомное или брошенное существо приятно на вид и ощупь, удивляется, почему никто еще не забрал его к себе. А впрочем, ему же от этого лучше. Пит проникается к этому котенку каким-то глубоким чувством, а он в свою очередь доверяет Мелларку окончательно, ходит вокруг него, подставляя макушку и уши, чтобы понежиться. Пит, конечно же, не против, а рядом как раз оказывается лавочка, и пока он к ней подходит, котенок ни на мгновение не отступает, боясь быть покинутым. Но ему это, естественно, не грозит: сердобольному Мелларку всего лишь нужно присесть. Спустя несколько минут черно-белое чудо уже тихо мурлычет, сидя у него на коленях. Пит в свою очередь чувствует, как наступает утро: до безлюдного в это время парка доносится звук транспорта, ощущается какая-то пульсирующая жизнь; звуки, летающие над голубеющим небом, стук ботинок и колес, само существование чувствуется будто в самих жилах, но этот тяжелый прилив энергии и погибающее спокойствие его нисколько не удручают. Взяв котенка на руки — а тот, в принципе, и не сопротивляется, — Пит понимает, что пора возвращаться домой, все же подальше от шума столицы. Сомнений насчет того, что бы забрать котенка к себе у него не возникает, и уже направляясь обратно, он тихо называет своего нового соседа Контрастом.***
Пит не помнит, в какой из многочисленных вечеров, когда миссис Норрис рассказывала о своей молодости, это было. Может, в зимнюю стужу перед Новым годом или знойным летом под тихое гудение вентиляторов. В общем, было не важно, когда именно, сам факт того, что эта женщина очень любила кошек, но у ее мужа была на них аллергия, отпечатался в какой-то части его мозга и в данный момент всплыл. Правда, теперь Пит не мог понять, почему же миссис Норрис не завела питомца после смерти своего супруга. Да и вообще, она была полна тайн, говорила много, но, сколько бы информации не дарила окружающим, вопросов, покрывавших ее жизнь, по-прежнему оставалось слишком много. Помимо прочего, воспоминание о вчерашней статье в газете посещает его только сейчас — вот же удивительно. Наверное, это чувство “беды” связано как раз таки со скорыми событиями, описанными там: в Дистрикте-12 грядет большой Осенний фестиваль, и, разумеется, без концерта там не обойдутся. А концерт — без пения. «Но нет, это невозможно. Полнейший абсурд то, что она решила к этому вернуться». И в доказательство он спешит скорее добраться до дома, создать все условия для Контраста и включить единственную слышную в его доме музыку. Когда котенок с жадностью начинает уничтожать остатки завтрака, Пит, наконец, дожидается еще одной встречи с ее голосом. Каждая из них похожа на очередную порцию чего-то запретного, чрезвычайно губительного, но он снова и снова готов сталкиваться с ней. За первой песней идет вторая, а затем по кругу, снова и снова, потому что за свою недолгую карьеру Китнисс Эвердин записала всего два трека. Он садится в кресло рядом с проигрывателем, закрывает глаза и старается победить время, вернуться туда, где был слишком давно, где ему, кажется, было очень хорошо. Сквозь многие года, туда, где мог слышать ее голос без цифровых помех и большого расстояния. Сколько же километров от Капитолия до Двенадцатого дистрикта? Его никогда не волновала точная цифра или цена билета. Под этим вопросом всегда подразумевалось, почему он не вернется на Родину, которая принесла ему слишком много страданий и слишком много приятного. Почему он не вернулся туда четыре года назад, когда была возможность. Да, Пит до сих пор обманывает себя, даже сейчас, когда утекло уже достаточно много воды. Или же это ложь, и она продолжает наполнять собой пространство до краев? Почему же, если он решил избавиться от любви к ней окончательно, продолжает слушать две одни и те же записи, на следующий день снова их себе запрещая? Когда-то все началось именно с песни, и со временем, видимо, ничего не меняется.***
Стояли суровые послевоенные дни. Дым вздымал к небу, а реки крови все текли вниз по горам трупов. Находясь в больнице — больше места ему нигде не нашлось — он следил за судебным процессом над Китнисс Эвердин по маленькому телевизору в приемной. Его мучало отсутствие в зале самой главной героини происходящего, а еще кое-как попадающий в палату солнечный свет и нежелание есть. Отмеченный красным день календаря застыл на месте, и Пит плохо ориентировался во времени. Каждый день длился дольше века, и не было ничего, что могло бы смягчить этот приговор. Однако в один странный день что-то изменилось. Доктор Аврелий, можно сказать, лишил его места проживания, коим являлась лечебница, и предложил вернуться домой. На минуту Пит задумался: слово «дом» было слишком чужим, будто бы он слышал его в первый раз. Мгновение, и ему даже показалось, что у него никогда его не было. Воздух, пропитанный углем, на волоске от возгорания; готовые тут же развалиться здания, зеленеющая Луговина и находящийся по соседству Шлак — картина Дистрикта-12 почти собралась по крупицам, пока не вспыхнул до этого недостающий паззл — Китнисс. Кипящие волны наполнили разум, и он не мог разобраться, за что ненавидел ее. Не мог понять, за что любил. И от бессилия решил, что, как бы там ни было когда-то, отныне он никогда не попадется в этот капкан снова. На предложение вернуться Пит ответил отказом. «Дом» по-прежнему было словом-чужаком, к тому же домом угольный дистрикт являлся явно лишь для нее. Сейчас Пит думает, что охмор, возможно, с годами отступает, если не нажимать на спусковой крючок. Собственные воспоминания той давности кажутся слишком туманными, словно родились во сне. Сейчас Пит скучает по Двенадцатому, но никогда об этом не говорит, только самому себе, и то редко. А еще для него существует всего лишь две песни. Появились они примерно спустя полгода после гибели старого панемского режима. Вряд ли Китнисс решила заняться подобным по собственному желанию — Плутарху все еще нужно было шоу, даже такое безобидное. Светлые, вселяющие надежду тексты звучали повсюду довольно долгое время, однако Пита всегда настораживала та еле уловимая боль, с которой они были исполнены. Временами казалось, что прочувствовать ее мог только он, а позже она стала одной из главных его спутниц, впиталась в кожу как в губку и перестала быть слишком заметной. Китнисс пару раз появилась в газетах, журналах и на экранах телевизора. А затем потухла, вновь пропала. Он к тому времени продал свою первую картину. Богатых ценителей искусства, конечно же, осталось мало. Однако Пит был еще и пекарем, а потому большую часть своего времени проводил на работе в кондитерской, владельцем которой был уже малоизвестный общественный деятель Корнелиус Слейт. После выписки Питу, как победителю и герою революции, государство выделило деньги, на которые он начал снимать квартиру, полную ненужных хозяевам книг, и вел жизнь, что неудивительно, далекую от личного совершенства. Бессонными ночами появлялись новые картины и предназначенные для публики, и достаточно интимные, чтобы отправить их в далекий темный чулан. Пит обманывал всех, якобы обнажая свою душу художника, которая в истинном свете была совершенно другой, и ему верили. После картин появлялись деньги, после денег — осознание собственного достоинства и открытие такой пекарни, о какой когда-то мечтал его отец. Пит знал, что Слейт был очень зол появлению такого конкурента, помимо прочего, уводящего клиентов и кондитеров. Вида, правда, Корнелиус не подавал, и они общаются до сих пор, хотя Пит и старается избегать частых встреч с ним, дабы лишний раз не чувствовать холодной неприязни, которую вряд ли можно скрыть даже за самыми широкими улыбками и крепкими рукопожатиями. За два года своего пребывания в Капитолии, помимо косвенного врага, Пит приобрел многое, но в один день одиночество начало медленно пожирать его, крупица за крупицей от чего еще больнее. Он никогда не имел тесных отношений с теми, кто жил рядом, и как по велению судьбы в этих мрачных буднях появился Август. Приехавший из Девятого дистрикта, он был крайне заинтересован в знакомстве со своим знаменитым соседом. Август с детства любил историю, и мимо совсем недавних в ее рамках событий, конечно же, не прошел, желая знать все мельчайшие подробности. И участник этих событий мог помочь ему в этом как никто другой. Пит не искал себе наставничества, однако Август его добился, помимо прочего, быстро найдя общий язык с их соседкой, и объединил их в одну сумасшедшую “компанию”. Начались более уютные вечера, не такие тихие как раньше утренние часы и много чего остального, что, к сожалению, все равно не могло заставить Пита прекратить свидания с прослушиванием одного и того же диска. Временами он удивляется самому себе, думая, каким образом его до сих пор не настигло безумие — тихое, почти незаметное, но очень опасное. А если и есть какой-то ответ, то он явно неоднозначный. Наверное, с годами несчастий человеческая душа закаляется. Или, быть может, становится хрупкой как тающий лед.