«Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои…»
— Никак не могу понять, какие у миссис Норрис основания, чтобы так активно информировать меня насчет надвигающихся на Дистрикт-12 мероприятий. Рыжий и все еще слегка зеленый воздух наполняет легкие, однако и он, кажется, скоро станет совсем-совсем пустым. На клумбах горят последние осенние цветы: пестрит красными и оранжевыми кисточками цилозия, бурно цветут незаменимые хризантемы желтого, бордового и белого цвета; в ряд выстроились кусты сиреневых гортензий с голубым оттенком, а над всем этим возвышаются золотые и багряные деревья разной величины. В воскресный день в Ботаническом саду при университете достаточно много людей: помимо студентов экскурсию решают посетить и другие люди. Вылазки в общественные места Пит не особо жалует, однако на многие вещи, которые он терпеть не может, но делает, может быть только один разумный ответ — Август Уолдерф. И сейчас, раз уж этот негодник все же добился своего, Пит решает с ним поговорить. — Беспокоится, конечно, что вы совсем потеряетесь в информационной воронке от незнания, — спустя какое-то время отвечает Август. Признаться, такие глупые вопросы со стороны Мелларка уже порядком начинают раздражать. Питу становится неловко из-за пронзительных ноток в голосе подопечного, и он решает помолчать — в последнее время он все чаще убеждается, что это самое полезное, что можно сделать в непростой ситуации. Однако Silentium* не наступает из-за кучи людей впереди, — все же, эти существа явно не имеют предрасположенности к молчанию, — и оба, словно читая мысли друг друга, постепенно сбавляют шаг. Вскоре становится действительно тише и прекраснее — природа, как кажется Питу, гораздо лучше без слепых зрителей и лишних комментариев. — И все же, я не понимаю, — без сил подводит он итог своих приватных раздумий. Ничего, кроме горькой усмешки, эти слова у них не вызывают. Галька шуршит под ногами с каждым новым шагом, а их группа уже давно пропала из виду. Впрочем, так сад даже лучше сверкает различными красками — такими же, какие обычно смешиваются на палитре, когда Пит рисует. На клумбах гармонично смотрятся нежные флоксы, которые совсем скоро закончат свое существование, и крупные головки астр. Перешептываются друг с другом потоки легкого ветра, заставляя листья шуршать, и Питу хочется всем этим наслаждаться. Но он не может. И это началось уже довольно давно. — Может, миссис Норрис хочет, чтобы вы поехали туда и… развеялись, — неуверенно выдвигает свое предположение Август, и что-то в его голосе кажется Питу очень подозрительным. — Как будто в Капитолии негде этого сделать, — под стать ему отвечает он, останавливаясь у ярко-оранжевых кустиков бархатцев, и ему невольно вспоминается Эффи Бряк с ее бесконечными париками, а вместе с ними — роскошь капитолийских клубов и прочих заведений, которые нисколько не изменились за годы трансформирующейся морали. По сравнению с их блистающей и эпатажной сущностью любое празднество в Двенадцатом кажется лишь тихой посиделкой. К тому же у них всех до сих пор разные представления о способах “развеяться”. Если для капитолийца это забвение на несколько незабитых дней, избегание тех несерьезных “проблем”, какие у него только могут быть, то для скромного жителя дистрикта всего лишь, казалось бы, заслуженный отдых после изнурительного рабочего дня в компании любимой семьи или, на крайний случай, товарищей. Фальшивое изобилие и «честная бедность»* — для него все смешалось в общее ничто, пусть он никогда не испытывал в полной мере ни того, ни этого. — Вы, однако, этого не делаете, — ухмыляется Август, но Пит читает в его карих глазах с золотой крапинкой легкую грусть или даже капельку укора. Но, видимо, лишь за то, что он сейчас выглядит до жути жалко и несчастно. Странно, ведь сам он никогда не замечает за собой подобных признаков. Хотя, уже, наверное, привык. Через какое-то время, когда они уже следуют дороге, по которой группа людей прошла словно много часов назад, — настолько тихо вдруг стало, — Август добавляет: — Никак не укладывается у меня в голове, мистер Мелларк, что ваш новый питомец черно-белый. — А как мой новый питомец относится к обсуждаемым событиям? — Просто мне кажется, что вам больше подошел бы чисто черный. Очень символично: в вас тоже нет ни капли просвета. Ну вот, опять он завел свою старую-добрую песню. — Прекрати, пока я не разозлился, — старается огрызнуться Пит, хотя Август прекрасно знает, что Мелларк не склонен на него злиться. — Ну что ж, тогда, пока вы не разозлились, нам лучше поспешить за остальными в оранжерею.***
Миссис Норрис они застают в крайне лучистом расположении духа: она с огромным удовольствием играет с Контрастом, попутно вознаграждая его всякими лакомствами. Удивительная разница: кошкам, чтобы их лелеяли подобным образом, в отличие от собак, даже не нужно выполнять различных команд и трюков, показывая этим свое подчинение. Felis domesticus* крайне независимый и наглый вид, и это определенно играет ему на пользу. И все же, как их можно не любить? А потому Пит очень рад, что смог сделать приятное не только себе, но и своей соседке. Вечер октября выдается уютно приятным: хрустальный сумрак медленно начинает наливать собой пространство, и пока они решают не включать свет. Миссис Норрис хлопочет над почти готовым ужином, пока ее соседи рассказывают о своем походе в Ботанический сад. “Увлеченно” обсуждая различные цветы, выращенные в оранжерее, заставляющие почувствовать себя в омуте времени, мест и запахов, они, разумеется, не упоминают о своем непутевом разговоре. Впрочем, скоро, когда они уже принимаются за еду, когда Август и миссис Норрис вдруг берутся за промывание его костей и как бы невзначай упоминают о нынешней причине всех его бед, он понимает, что они, черт возьми, заодно. — Ах да, точно, можно подробнее, что там насчет Двенадцатого дистрикта? — непринужденно произносит Пит, крутя в руках вилку. Заговорщики тут же замолкают, устремляя на него свои неподдельно удивленные глаза. Пит же своим видом показывает лишь неприкосновенность, а молчанием снова задает им тот же вопрос, теперь более требовательный, серьезный. Миссис Норрис и Август, будто бы до этого считавшие его круглым дураком, все же решают идти напрямую, потому что больше некуда. — Фестиваль, собственно, через два дня, так что, если хочешь, тебе лучше уже сейчас купить билет на поезд, — в тон ему как ни в чем не бывало отвечает соседка. — Спасибо, что хотя бы оставили мне право выбора. — Вилка со звоном стучит о керамическую поверхность. — Или случайно вырвалось? — Хм, точно. Я же тебя насильно туда отправляю, в ссылку! Август чувствует себя, молчаливого и бессильного в этой ситуации, как в кипящем котелке. Он к человеческим нравам внимателен, да и опыт показал, что если между этими двумя завязывается дискуссия, пусть и холодная и тихая, но покрытая ледяной коркой язвительности, то она, как не парадоксально, обещает быть жаркой. Ко всему прочему, то, что происходит сейчас, уж серьезнее, чем несоответствие во вкусах и интересах. — Миссис Норрис, мистер Мелларк… — только и выдавливает он из себя, впрочем, уже слишком поздно — его никто не услышит... А может, он и ошибается. — Я ни в коем случае не хочу ругаться с вами обоими, — старается утихомирить и себя, и женщину Пит, — но я не вижу смысла во всем этом, я не понимаю причины, по которой должен туда ехать, по которой вы меня туда выпроваживаете. На миссис Норрис нападает волна задумчивости, но она, в отличие от Пита, не может быть так спокойна. Не может быть такой же отходчивой, безэмоциональной, неживой… — Хорошо, я тебе объясню. Поверь для начала, что мы, конечно же, лишь хотим сделать как лучше. Хотим, чтобы ты хотя бы съездил туда… — К чему вам это? К чему это мне? — Знаешь что, — она, не выдержав, даже встает от возмущения, — во-первых, не перебивай меня на середине — и плевать мне, что ты вселенски возмущен; во-вторых, — тут ее голос все же становится мягче, — за это время ты стал мне очень дорог. Прекрасный человек, ценный собеседник… Все равно что сын, которого у меня никогда не было. И иногда я будто бы вижу тебя настоящего. А не того хмурого, как туча, молодого человека. И мне больно от того, кем ты стал. Я понимаю, это нелегко, но… — отчего-то миссис Норрис запинается, не может говорить дальше, и из-за этого проделанный труд крушится на мелкие осколки, рассыпается в виде мелко нарезанных бумажек. «Мне не нужна помощь». Эти слова уже у самого входа застывают на языке. Пит понимает, что этой фразой грозит обидеть миссис Норрис, возможно, на всю жизнь. Потому что ее намерения слишком искренни, потому что они все, видимо, стали друг другу очень близки. Больше он не находит, что сказать, а миссис Норрис не может понять, что значит его молчание — покорное смирение или все такое же глупое непобедимое упорство. Не может понять и потом, когда за всем этим следует его такой же молчаливый уход.***
Jaymes Young - Come Back For Me
День потухающим солнцем уходит на покой, оставляя после себя вереницу чернеющих на фоне высотных зданий облаков. Пит не чувствует холода умирающей земли, не замечает последних лучей на своем лице. Все, что для него существует — черная коробка воспоминаний, иногда проигрывающая старые записи. Своим молчанием он говорит больше, чем кто-либо мог бы подумать. Он не кричит от боли, не изливает кому-либо душу над разъедающим воздух запахом алкоголя, ни что-либо еще. Молчание, в конце концов, не значит, что ничего не происходит: что он не думает, потому что мысли не обязаны тут же отдаваться ветру; что он не чувствует, потому что чувства засели уже достаточно глубоко внутри; что он не помнит, как думают миссис Норрис и Август. Он прекрасно все помнит, ни на минуту не отвлекаясь от своих воспоминаний. Искалеченные или нет — они всегда вместе с ним. Что при свете дня, что в ночной бездне — поэтому он и поднимается раньше солнца, лицом к лицу сталкиваясь с новыми невероятно долгими днями, в которых нет смысла. Жизнь сама по себе потеряла весь свой смысл. И именно поэтому его соседка не дожидается ответа — он и сам не имеет понятия. Скоро ночь укроет собой мир. Где-то рождается холодный воздух, но Пит не заходит в дом, все еще стоя на балконе. Его привлекает перспектива подхватить, допустим, воспаление легких или того хуже, хотя это, конечно же, невозможно. Хотя бы по закону подлости. Впрочем, иногда каждому хочется позволить себе думать о всяких глупостях. Вдалеке мигают городские огни, слышны различные звуки ночной суеты. Мыслей много, но они не могут собраться во что-то целое, ясное. Насчет благородных намерений соседей — хотя они ему больше, чем просто люди из квартир рядом — можно не сомневаться, так что глупо было на них злиться и грубить, обвиняя в чем-то, но, может, он злился вовсе не на них. Может, даже на самого себя как, например, сейчас. За упертость и нерешительность, за то, что все в его (не)желании вернуться или “просто поехать” слишком непонятно ему самому. Как можно, поехав туда, не увидеть ее вновь? Он хочет избавиться от этой замороженной любви. Он скучает по ней, и это — единственная возможность все исправить. Он умоляет ее исчезнуть из его жизни, разбив эту черную коробку с воспоминаниями. Если она уйдет, он будет умолять ее вернуться. Это — он, его воспоминания, его жизнь, его выбор. Но он не чувствует себя — собой. Кто же тогда должен выбирать?