Жуткие откровения Корнелиуса Слейта
На следующее утро они ведут себя как ни в чем не бывало. Почти. Поведение их тихое и размеренное, но чересчур уж безразличное: нет тех типичных разговоров и жестов, лишь стук посуды и тяжелые вздохи. Пита удивляет, как навязчивы привычки: еще вчера, казалось бы, что-то в их жизнях, что-то между ними пошатнулось, но не помешало, как и каждое утро, собраться на одной кухне в один и тот же час. Хотя это, наверное, еще хуже, чем если бы было по-другому. Тишина и пустое пространство вряд ли давили бы на него хуже, чем безучастные лица соседей. Сегодня он проснулся все так же — рано, но, на свое удивление, не стал тут же подниматься. Это было чем-то новым: за это время он уже и забыл, каково думать в сумраке осеннего утра, не собираясь выбираться из-под одеяла еще долгое время. Кошмары, нежелание оставаться наедине с тяжелыми мыслями — вот что мешало до этого. Хотя, что толку: за тот короткий проржавевший час он так и не смог принять одно из самых, вероятно, сложных решений в своей жизни. Он так и не смог вычислить, сколько километров от Капитолия до Двенадцатого дистрикта. Однако, казалось бы, чего тут трудного? Использование элементарной физической формулы, которую стыдно забыть. Правильно, ничего, как кажется тем, кто привык работать над теорией. Как кажется миссис Норрис и Августу — сами бы попробовали ни с того ни с сего решить эту на первый взгляд элементарную задачку. В какой-то степени он до сих пор на них зол. Но сила этой злости не идет в сравнение с тяжестью навалившихся заблуждений. Часы размеренно тикают, но время не идет, пусть и является главной составляющей существования. Голова Пита, как тоненький лист бумаги, разрывается на “за” и “против”. В квартире, теперь уже у Августа, чувствуется что-то от Дистрикта-12. То ли запах, то ли атмосфера — он не знает, что именно. Но все это заставляет чувствовать себя скверно: тоска разливается тухнущей водой по сосудам, добирается до самого сердца. «А может, да?» — думает он лишь на мгновение. Вновь нахлынывают воспоминания, заблуждения, по телу проходит ряд электрических зарядов, останавливаясь горячими иглами на кончиках пальцев. Он ломает, разбивает, крушит, чтобы успокоиться… к сожалению, лишь в своих мыслях. Единственное, на что хватает сил — случайно поставить чашку с кофе на поверхность стола громче обычного. — Так, Август, а ты случайно не опаздываешь? — слетает с уст миссис Норрис первая за утро реплика. Август, услышав этот, пожалуй, риторический вопрос, чуть ли не давится, а взглянув на часы, и вовсе начинает действовать со скоростью света. Проклиная все на свете, он думает, что зануды, с которыми он живет бок о бок, оказывают на него плохое влияние. А ведь все должно быть наоборот! Поспешно натягивая у порога пальто и ботинки, он чуть ли не подпрыгивает от неожиданности: прямо под ухом слышится пение звонка в дверь. Утро, думает Август, все же обещает быть интересным: рослый человек у входа спрашивает господина Мелларка.***
Пит всегда боялся того, что связывало его с Корнелиусом Слейтом больше, нежели простая конкуренция. В то время, когда он у него работал, Слейт часто наведывался в кондитерскую. У него там даже был отдельный кабинет, а на нечастый вопрос, почему он решил открыть именно такого рода заведение, кратко отвечал, что очень уж его жена любила сладкое. Он был странным, как казалось Питу, человеком, но несмотря на это, работать у него было вполне выносимо. Пит уже тогда не искал общения с людьми, а они, как ни странно, не очень-то желали иметь чего-то общего с ним. Хотя, может, создавалось лишь такое впечатление, потому что временами можно было услышать приглушенный шепот, переглядывания, мол, с нами работает сам Пит Мелларк, который, однако, отличается апатичностью и немногословием. Некоторые и вовсе считали его тем еще политиканом*, ко всему прочему имея склонность раздражаться из-за того, что Слейт временами его хвалил и ставил в пример остальным. И уже тогда он не испытывал никакого волнения по этому поводу, пусть раньше рядом всегда и были люди. Одноклассники, соседские ребята и прочие знакомые — все тянулись к светлому и общительному сыну пекаря, желая общения и дружбы с ним, но среди них никогда не было кого-то одного, кому он действительно мог доверять, кто искренне в него верил. Тут дело не в количестве, а в качестве, собственно говоря. А однажды и вовсе случилось нечто странное, с чего, в принципе, все и началось: после одного из рабочих дней, когда солнце уже скрывалось за высотой Скалистых гор, на которых стоял Капитолий, Слейт позвал Пита к себе в кабинет, тем самым лишив долгожданного похода домой в тишине и одиночестве. Каких только сказок не рассказывали о страданиях Пита Мелларка, и, видимо, Слейт думал поймать между ними какое-то родство душ, желал найти понимания у человека не менее несчастного, чем он сам… За время Пит убедился, что все же его бывший начальник был не просто странным — у него определенно было что-то не то с рассудком, и в тот вечер вполне удалось бы узнать причину, не провались они в манящий водоворот забвения. Ночь «Жутких откровений Корнелиуса Слейта», как то событие иронически называет Пит, иногда о нем вспоминая, началась с плохого освещения небольшой комнатушки, заваленной различным хламом, которую Корнелиус с гордостью называл своим кабинетом и в которой с удовольствием проводил большую часть своего времени. Горела настольная лампа, и ограничиваясь ее небогатым светом, Слейт работал над какими-то бумагами. Громкие шаги Пита тут же его отвлекли, а на лице появилась ухмылка, приветствующая гостя. Получив разрешение сесть напротив, Пит сразу понял, что этот человек хочет с ним поговорить. Со стороны это, должно быть, выглядело, будто они были старыми друзьями: Слейт достал из ящика стола едва начатую бутылку виски и стал расспрашивать о прошлом своего собеседника. Пит, не особо думая, выпил предложенный бокал — неожиданно понял, что достаточно давно хотелось просто взять и напиться, — но на вопросы Слейта отвечал сжато и равнодушно, не считая нужным без каких-либо на то оснований отдавать ему ключи от своего сокровенного, что так легко можно затоптать, обратить в пыль и пепел, имея лишь одно знание. Корнелиус же наоборот — не скупился на подробности. В дымчатом мраке и под давлением виски, который, казалось, лил из бездонной бутылки, Пит видел лишь усталое, изуродованное лицо Слейта с дрожащими губами, несшими нечленораздельную чушь, что он туго понимал. Уже глубокой ночью — в самое время для подобных повествований — Корнелиус рассказал ему о преступлениях, разлитой на улицах крови, о том, вроде бы, как он сам утонул в этой багровой жидкости, во лжи благодеяний, которыми пытался смыть свои грехи, а они превращались в блеклые пятна, клейма, которыми его пометила судьба. Понять большее, нежели эти образные фигуры, Пит был не в состоянии, а потому до сих пор не знал ничего конкретного о человеке, который так любезно его напоил. Бред все лился из его дрожащих губ водопадом, но, видимо, был ужасен, до неприличия интимен и, к сожалению, опасен для тех, кто был в него просвещен. Настолько, что Питу уже много раз пришлось пожалеть о своем нахождении в душной, пропитанной неприязнью комнатушке той ночью. На следующее утро он уже почти ничего не помнил: чем закончилась немаленькая биография Слейта, как он оказался дома; не знал, как теперь будет себя вести. А если что-то ненадолго и осталось в сознании, то смылось вместе с тошнотой и ушло с головной болью. Впрочем, память ни в коем случае не помешала ему решить избегать общения со Слейтом, который теперь вызывал у него лишь отвращение. Личность, выставляющая напоказ все свои внутренности едва знакомому человеку, не могла получить от него какого-либо уважения. Сейчас, когда Пит это вспоминает, ему кажется, что если бы он не остался в Капитолии, все сложилось бы совсем по-другому. Сложно сказать, насколько лучше, но только не так. Он бы не плыл по этому бескрайнему океану без намека на чужой корабль или сушу, он бы не знал и Слейта, а от этого ему было бы куда легче. Конечно, он бы не знал и миссис Норрис, и Августа, но, рассуждая здраво, как-то же раньше он без них существовал. А там, может, вернулся бы в родной дистрикт и… что? Нет, все определенно было бы совсем-совсем по-другому. Определенно, все могло быть гораздо лучше. Но что толку с подобных рассуждений, когда можно начать что-то новое уже сейчас... После той “пьянки” Пит чувствовал страх. Разумеется, не свой: страх этот исходил от Слейта, стоило ему только пройти мимо. Он пропитывал воздух и растворялся в легких тех, кто этого даже не замечал. Зато замечали другое: то, насколько Слейт стал раздраженным и подозрительным. Пит, конечно, догадывался о причине: в ту ночь Корнелиус рассказал ему что-то настолько компрометирующее, настолько похожее на чистосердечное признание. Будто Мелларк — судья, который обязательно вынесет ему самый страшный приговор. Ну а что мог сделать Пит? Не заявиться же к Слейту и сказать, что тот может не переживать за сохранность сказанного, потому что он, первый раз в жизни напившийся, все очень смутно помнит? Поэтому он по-прежнему не желал, чтобы их линии пересекались и уже подумывал о поиске чего-то более спокойного и приятного. Наконец, это случилось: Пит начал свое дело, переехал, тем самым познакомившись со своими новыми друзьями и думал, что уже никогда не увидит Корнелиуса Слейта, успевшего по многим причинам разонравиться ему еще сильнее. Собственно, он думал о многом, что так и не сбылось. Рослого человека, стоящего на пороге квартиры, он видел уже не в первый раз. Он был кем-то вроде хорошего помощника Слейта и выполнял всяческие его поручения. Уже немолодой, лысый, когда-то он появился у квартиры Пита впервые. Вместе с двумя другими не очень приятной наружности людьми сказал, что Слейт желает видеть его у себя дома и в данном случае лучше не отказываться. Пит понял, что сопротивляться, хотя бы самому себе, бесполезно, и молча отправился вслед за своими “палачами”. Вполне приличный на вид особняк Корнелиуса находился за городом среди немногих других и казался вполне уютным и даже приветливым, пока Пит не оказался внутри. Комнаты — холодные и мрачные, кабинет — ничем не отличающийся от того, что был в уже забытой, кажущейся по-настоящему чужой кондитерской. Хозяину подобная обстановка, видимо, нравилась, или же ему было все равно — Пит никогда бы не смог его понять, пусть тоже не отличался особой жизнерадостностью. После сухого приветствия Слейт церемониться не стал: — Хочешь, я расскажу тебе истинную причину твоего успеха? У тебя есть марка, лицо. Кто не захочет получать то, что ты даешь, если ты — герой, знаменитость? А кто есть я? Кому нужное мое лицо, с рубцами и шрамами, моя когда-то загубленная репутация? Верно — никому. Пит и до этого краем уха слышал, что в молодости Слейта чуть было не засудили за убийство собственной жены, однако каким-то образом наказания ему удалось избежать. Пит никогда не придавал этому значения: мало ли, что могло случиться, его это не должно было касаться. Но, наверное, коснулось. Может, тогда Слейт и рассказал ему страшную правду об этом? В любом случае сейчас он — всего лишь не особо видный общественный деятель, видимо, старающийся этим загладить колющую поверхность своего положения. Помимо этого у него есть пара мелких предприятий, и многие даже успели забыть о его прошлом. Но, по всей видимости и к сожалению, не все. — Простите, а в чем тут, собственно, моя вина? — Питу до сих пор все равно, что и когда произошло в жизни этого человека — ему лишь бы не встречаться с ними слишком часто. У Слейта тряслись руки, когда он не спеша поднимал чашку чая ко рту. Мелларку казалось, что во всем этом определенно и заслуга его, уже без сомнения, шаткой психики. — Твоей вины здесь нет, уважаемый мой. Я всего лишь хочу, чтобы мы были друзьями. А звучало так, будто «я хочу, чтобы то, что ты услышал тогда, в любых обстоятельствах осталось между нами, потому что это еще сильнее может ударить по моей репутации». Наверное, ему не стоило этого говорить, но личные неприязни были сильнее. Может, это было ошибкой, но все же Пит пусть и грубо, но достаточно легко ответил: — К сожалению, дружбу с вами я водить не желаю. До свидания. Не желая больше слушать все это, он тут же вышел наружу, прошел мимо своеобразной “охраны” и скорее вернулся домой. Страшно было представить, конечно, что мог выдумать этот странный человек, но на подобное он не рассчитывал. Он никогда бы не подумал, что Слейт ни с того ни с сего пригласит его поехать с ним на Осенний фестиваль в Двенадцатом, по пути обсуждая какую-то «важную сделку». Его помощник, все еще сидящий на кухне и даже не притронувшийся к предложенному чаю, уже достаточно долго ждет ответа. Пит вспоминает, думает… И пока эпизоды недавнего прошлого проносятся в голове, он вдруг видит, какая у Слейта жалкая жизнь. Но еще хуже этого то, что вскоре его, видимо, ничем не будет от нее отличаться. Вдруг спадает удушливая петля безразличия, вдруг приходит ответ — как это все можно исправить. И дело даже не в миссис Норрис и Августе, не в загадочной сделке и Корнелиусе Слейте. Дело, наверное, в совершенно другом… Так сколько же километров от Капитолия до Двенадцатого дистрикта?