Ландшафты жизни
Миссис Норрис имела странную привычку: во время их бесед она могла сделать длинную паузу, обойти всю комнату, а затем остановиться у окна и, оценивающе оглядев происходящее за ним, зачитать всего четыре загадочные строки:…Дороги, омытые кровью, Слезами, дождем. Вереницей Плетутся рабы этой жизни, Рыгает дымом столица.
Случалось это довольно часто, временами эти слова без остановки играли у Пита в голове, и до какого-то времени он ни разу не задумывался ни о значении, ни об авторстве этого отрывка. Затем он пришел к выводу, что миссис Норрис, в конце концов, и сама могла сочинить эти стихи, потому что в своих речах всегда отличалась некой поэтичностью — другого он от нее и не ждал. Капитолий не мог быть для него олицетворением чего-то другого, кроме как порока, грязи и нескончаемой безысходности, скрытой под яркими тканями и безумными красками фальшивой жизни. Он нисколько этому не удивлялся, со временем даже перестал замечать безучастные лица, скользящие по улицам. И вот тебе на — прозрел, стоя на перроне и различая вдали очертания зданий, труб и дыма, поднимающегося к небу. — Пит! — От требовательных нот знакомого голоса он пришел в себя. — Ты точно ничего не забыл? Деньги взял? Они с миссис Норрис уже успели и забыть обо всех обидах, родившихся еще день назад. Сейчас она, обеспокоенная и растерянная — кто из них еще должен таким быть! — беспокоится о том, все ли он взял в дорогу. — Конечно же, взял. Память, думаю, мне еще не совсем изменяет, — тоном уставшего от излишней заботы сына отвечает он. А внутри улыбается такому приятному беспокойству. — Ну вот, все как всегда! А мог бы вести себя приличнее — мы, в конце концов, долго не увидимся! Он хочет ее утешить, сказать, что совсем скоро приедет, но довольно странно произносить подобные слова. Будто бы он каждый день наведывается в Двенадцатый дистрикт, будто все происходящее в порядке вещей, будто он знает, что произойдет завтра. Ни черта он не знает. И как бы он хотел, чтобы кто-то мог утешить его. Уже темнеет. Чтобы успеть прибыть в назначенную точку вовремя, он садится на самый скорый поезд, который отбывает поздним вечером, а то, что произошло утром уже до боли далекое, уплывающее из памяти как туман. — А еще говорит, что ничего не забыл, — опять начинает миссис Норрис, вспомнив о связанной веревочкой кипе вещей у себя в руке. — А взять почитать в дорогу забыл! Недолго думая, она занимает его свободную руку. Ладно, ничего страшного, все равно у него был только один несчастный чемодан, а теперь еще и пара книг — ее любимых, между прочим — и коробка с печеньем. Путешественник из Пита Мелларка, по мнению Августа, «теперь вполне годный». — Кстати, а где этот мерзкий тип? — спрашивает миссис Норрис, не переносящая этого человека и в последнее время готовая отблагодарить его за то, что он помог принять Питу правильное решение. — Мистер Слейт? Я ему звонил… Сказал, что предпочитаю выехать пораньше и прокатиться как обычный человек в самом обычном купе на любом другом поезде, а наш разговор можно спокойно перенести на любое другое время — его у нас будет предостаточно. — Знаешь, мне даже как-то спокойнее, что ты поедешь один, чем вместе с ним… — Господи, миссис Норрис, ну ему же не пять лет! — закатывает глаза уже крайне уставший от этой сцены Август. Слезливые прощания у поезда ему как-то не по душе. Язвительному ответу женщины мешает пронзительный гудок — пора взбираться на “борт”. Миссис Норрис, еще раз оглядев Пита с ног до головы, перебрав в голове список того, что только могло уложиться в его чемодане, крепко обнимает его на прощание. Она действительно уверена, что они еще долго не увидятся. Точнее, ей хочется на это надеется. Для нее это своего рода жертва: без Пита им будет скучно и одиноко, потому что он недостающая часть картины их повседневности, но его счастье не должно вставать под угрозу ее интересов. Миссис Норрис всегда отличалась этим от других и всегда этим гордилась без всякого намека на самолюбие: она умела думать о других и ставить себя на их место. — Прости меня, если что, — напоследок говорит она. Пит кивает и жалеет, потому что не может сказать, что ей, в принципе, не за что извиняться. — Ну а я, пожалуй, ограничусь сдержанным рукопожатием, — вальяжно говорит Август, но Пит с легкой улыбкой на лице тут же треплет его по голове, отчего Август становится похож на растрепанного птенца, и хлопает его по плечу. Естественно, ему тоже будет не хватать непутевого “ментора”, который временами не в состоянии решить свои проблемы, не то, что его. Поезд созывает пассажиров еще раз, но на вокзале царит удивительная тишина.***
В купе Пит едет один. Да и вообще в поезде почти пусто: лишь несколько человек проходит по узкому коридору, а больше на глаза ему никто не попадается. Заглядывает проводница и сообщает, что они отправляются в путь, а он лишь рассеяно кивает, теребя в руках веревочку, которой связаны книги. За окном ничего не различишь, кроме подмигивания фонарных огней, из груди вырывается тяжелый вздох — как-то не верится во все это. Он. Едет. В Дистрикт-12. Что в этом сумасшедшем мире заставило его пойти на подобный шаг? Пит решает взять себя в руки. Сколько, в конце концов, можно сомневаться? Он сам, еще сегодня утром, решил это сделать. Спонтанно, не имея понятия о том, что может произойти, решил наконец-то что-то исправить. Что он надеется там найти? Вряд ли ответы на какие-либо вопросы, которых у него нет, вряд ли воспоминания, которых у него и так предостаточно. Или, вернее сказать, что он надеется там услышать? Все тот же разбивающий сердце голос, но уже без помех и расстояния? Где-то глубоко, на самом дне разума клубится лишь один страх, о существовании которого Пит еще и сам не знает. Страх того, что этим голосом каждый день наслаждается уже кто-то другой. Мало ли. Ведь только в его жизни, наверное, за четыре года, за тысячу с половиной дней почти ничего не изменилось. Постепенно тишина раскалывается, потому что в реальности поют колеса, раскачивая пространство. Потому что где-то слышится сопрано и стук каблуков. — Ох, ну почему же нам так не везет? Еще один год насмарку, а теперь еще и этот Богом забытый дистрикт. Все редакторы какие-то неприличные гады: ничего им не нравится! А помнишь того, жирного, из желтой прессы? Даже их нелепой газетенке не понравилась идея написать о том, как в Десятом дистрикте из коровы магнитом вытаскивали гвозди, которые она съела вместе с травой! В Двенадцатый нас определенно отправили, чтобы поиздеваться. А знаешь почему? — Почему же? — наконец подал голос собеседник. Вопрос прозвучал вяло и устало: дамочка явно вымотала его своими стенаниями. Пит же все это время прислушивался к столь странной беседе, что даже отвлекла его от чтения. — А потому что никому не нужен этот дурацкий фестиваль. Весь интерес к Дистрикту-12 пропал вместе с историей о несчастных влюбленных, которая несколько лет назад окончательно потерпела крах. Все ждали шумную свадьбу и кучу детей, а что в итоге? Ох… Чувствую, мы там не материал будем собирать, а поглощать сахарную вату и стрелять в тире. Жаль только, что по живым людям стрелять нельзя… Два силуэта за матовым стеклом, наконец, приближаются к дверям-купе, после чего они бесцеремонно раздвигаются, даря Питу возможность увидеть обладателей голосов — утонченную блондинку с французской береткой на голове и ее мрачного спутника с фотоаппаратом в руках. Дама замирает у входа с раскрытым от удивления ртом, накрашенные брови ползут вверх, а с губ срывается лишь: — Из-извините… у вас есть… сах-сахар? — Какое-то мгновение они с интересом разглядывают друг друга, а затем она будто приходит в себя и говорит своему напарнику: — Ну что ты стоишь как дуб? Фотографируй! Пита ослепляет вспышка фотоаппарата и недобрая искра, появившаяся в глазах капитолийской журналистки. Она, шурша своим ярко-голубым платьем в горошек, как на крылья преодолевает расстояние между ними и садится рядом, почти вплотную, и начинает тараторить: — Какие удивительные подарки готовит нам судьба! Только пару минут назад, казалось, бегал по почти пустому поезду в поисках сахара, а нашел наживку для огро-омной рыбы! — Она ловко достает из маленькой сумочки, болтающейся на боку, диктофон, и после легкого нажатия загорается красная кнопка. Красный, впрочем, цвет беспокойства и раздражительности, а это ни к чему хорошему не приводит. — Куда же вы направляетесь, Пит Мелларк? И Пит Мелларк, немного обескураженный происходящим, ничего язвительнее, кроме этого, для ответа не находит: — Я, когда покупал билеты, думал, что этот поезд ведет напрямую в Дистрикт-12, без остановок и пересадок, так что догадаться не трудно. Его почти оглушает ее громкий, звонкий смех. — Ну да, что это я, право же. Тогда, может, поговорим о целях поездки? Обаятельный победитель Голодных игр, любимец Цезаря Фликермана, «оружие Капитолия», способный оратор и почти звезда экрана. Насколько любезно он сможет отвечать теперь? Красная лампочка все еще горит, будто обязуя сделать это. Но нет уж, спасибо! Пит поднимается на ноги, за ним подскакивает и Северина Фелан, навострившая уши, крепко сжимающая в руках диктофон, все еще с этим блеском в глазах. В принципе, весьма привлекательная и сдержанная даже для капитолийки. Жаль, конечно, но ее место за пределами его купе. Отвязаться от журналистки дело сложное и мучительное, а потому Пит чуть ли не выталкивает ее за дверь — ощущение такое, словно она приросла к полу своими высокими каблуками, которые делают ее немного выше его самого. — Мистер Мелларк, но вы ведь не ответили ни на один вопрос! — Она чуть ли не кричит от возмущения. — Как-нибудь в другой раз, мисс, мы посидим с вами в уютном кафе и я расскажу вам все подробности своей личной жизни, которой после этого придет печальный конец. Но как-нибудь в другой раз. «Ловлю вас на слове!» — бросает напоследок Северина, уже стоя за дверями и ослепительно ему улыбаясь. Впрочем, ее улыбка тут же гаснет, стоит Мелларку скрыться в своей “норе”. — Сев, ну зачем это тебе? Жизнь Пита Мелларка — давно избитая, никому ненужная информация. — Нет, Тимми. Интерес к нему у людей загорится снова, стоит лишь зажечь спичку и бросить ее в уже подготовленный бензин. — Он тебя отшил. Северина ухмыляется и, задумчиво опустив глаза, качает головой. — Благодари, дорогой мой, этих мерзких редакторов за то, что их недовольство уже скоро приведет нас в Двенадцатый дистрикт.***
Удивительной особенностью обладает долгий путь. Нудный, выматывающий, подкидывающий на неровностях дороги и трясущий из стороны в сторону, но временами такой интересный и блаженный, что не хочется останавливаться. Что хочется все ехать и ехать без остановок, прямиком в закат, к загадочному горизонту, на котором все начинается и заканчивается. Ожидание рассвета утомительно. За окном ничего не обещающая темнота, поэтому Питу приходится искать утешения в пахнущей деревом бумаге, по которой от трясучки поезда прыгают буквы, собирающиеся в слова и предложения. Иногда отвлекаясь от происходящего в книге, он благодарит миссис Норрис за ее предусмотрительность, вспоминает свои серые будни в Капитолии и с ужасом думает, что придет на замену им. Сначала, конечно же, нужно будет с горем пополам разобраться со Слейтом, тем самым лишив себя лишнего груза. После Пит понимает, что в его списке планов нет ни единого пункта. Зачем он туда направляется? Волн много, но они разбиваются об один корабль, а этот поезд не сходит с рельсов от сильных ветров. Почему? Почему этим замысловатым, но по сути неразумным, механизмам так легко держаться стойко, не сворачивая с пути, а ему — нет? Может, из-за отсутствия цели, ведь его жизнь так и норовит превратиться в бескрайний лес, в котором бесполезно бродить, потому что нет никакого направления, маяка. Фонари за окном, звезды на небе — все так похоже на маяки! И все дальше и дальше… Может, это и есть ориентир? Они проносятся перед глазами с сумасшедшей скоростью, потому что пассажирские поезда едут быстрее тех, что везли их на Голодные игры. Они все светят и святят, оставаясь на сетчатке глаз расплывчатыми пятнами, и Пит приходит в себя, понимает, что дождался-таки утра, лишь тогда, когда проводница любезно предлагает ему завтрак. Что ж, первая половина пути, мрачная и запутанная, осталась где-то за хвостом этого поезда. А потом — разлитые молоком озера в Дистрикте-4, отражающие в себе перламутровые облака; воспоминания о погибшем друге Финнике Одэйре и осознание того, что где-то по этой земле, по пляжному песку ступает его маленький сын. А потом — пестрые леса Седьмого дистрикта, одетые в шубу из осенних листьев; и уже еле слышные крики Джоанны Мейсон, потому что когда-то давно их камеры находились по соседству. А потом — огромные просторы Одиннадцатого, где по-прежнему солнечно и светло и уже, вроде, не так строго и пугающе как прежде. Никаких высоких стен с вышками и колючей проволокой в дистрикте, который уже никогда не увидит навсегда оставшаяся молодой птичка Рута. Ему кажется, потом уже все будет совсем по-другому. Моря утонут, небо обрушится как купол арены, а горы сойдут со своих поясов. Он хоть раз за эти четыре года не ошибается — все действительно будет по-другому. Уже после обеда он будет в Двенадцатом дистрикте.