Пташка
Правда или ложь? Давно забытая игра снова занимает свое место в сознании, стоит ему увидеть ее. Да, один ее вид заставляет его о многом вспомнить, похуже, чем постоянные мысли, для которых он готов чуть ли не выделить конкретный пункт в своем расписании. Правдой ли было только что произошедшее или ложью? Не галлюцинации же у него, в конце концов. Планировать встречу и встретиться, как оказалось, две совершенно разные вещи, исключающие друг друга, потому что все равно все пойдет не по плану. Он был к этому не готов. Китнисс-наваждение. Китнисс-болезнь. Китнисс-привычка. Он знал. Но, как оказалось, не был к этому готов… Ноги сами куда-то несут, а разум лишь подсказывает держать букет ровнее, прямо перед собой, чтобы хрупкие цветы не поломались — из-за какого-то глупого, необоснованного желания он все же считает нужным подарить их ей. Удивительно, как такие мелочи временами умудряются находить свое место в ужасном беспорядке. Следуя вслепую, он пытается оценить образ, возникший перед ним буквально на пару секунд. Все такая же знакомая, казалось бы, едва изменившаяся, но все же другая по сравнению с той, что он видел в последний раз. Чего он ожидал? Разбитости, сокрушенности, растерянности? Видимо, да. Такого же поганого состояния, как и у него самого, потому что они, как-никак, были сотканы Играми из одной плоти. Наивный идиот, у которого за тысячу с половиной дней так ничего и не изменилось. Как же он жалеет, что тогда не вернулся к ней! Суета города куда-то отступает, и он понимает, что движется в косом направлении — должно быть, куда-то в сторону бывшего Шлака. Общественные места сменяются вполне приличными жилыми домами, дорога под ногами готова треснуть от уверенных шагов, а бедные цветы еще с трудом живы. Когда это он в последний раз считал себя стариком? Похоже, это происходит постоянно. А может, дело как раз таки в том, что он еще слишком молод? Совершенные им ошибки, по крайней мере, именно об этом говорят. Как можно было думать, что он сможет от этого избавиться! Доктор Аврелий считал нужным отправить его в Двенадцатый, чтобы окончательно избавить его от охмора и его последствий. А сам Пит понимал, что лечиться ему нужно было от своей хронической любви — глупость этой фразы явна только сейчас — с помощью расстояния и избавления от постоянных напоминаний об объекте, являющимся причиной его недуга. Пит остался в Капитолии, отчего-то продолжая считать, сколько же километров от него до Дистрикта-12, и этими, вроде как, незамысловатыми действиями разрушил всю свою жизнь. Теперь он в незнании бродит по своему же дистрикту, стараясь найти что-то напоминающее о былом, например, хоть заново отстроенный Шлак, пусть ему и не будет подходить это название. Но как только под ногами ввысь поднимается долгожданная угольная пыль, он понимает, что здесь попросту ничего нет. И снова это вопрос: «Почему?» Перед глазами открываются лишь голые просторы, еще сильнее почерневшие и немые, на которых ничего не нашло своего места быть. Несложно представить, как низкие и непрочные постройки в этом районе дистрикта разлетелись в щепки, осколки — во что только можно было, оставив после себя зияющие дыры, так похожие на раны этого и без того больного мира. Граница между уже вовсю кипящей жизнью и Луговиной, как он слышал, ставшей братской могилой. И удручает даже не само разрушение, ведь ему все-таки подверглось все, а то, что это место почему-то так и не поддалось всеобщему восстановлению. Ярко-голубые и сиреневые георгины смотрятся среди этой черноты разрушения свежими пятнами на белоснежной скатерти. Время может тянуться достаточно медленно, главное — знать всего пару секретов. Во-первых, надо заниматься безмолвными наблюдениями и собственными мыслями, а во-вторых, постоянно смотреть на часы. Недостаток, правда, в том, что уборка на полочках внутри черепной коробки и наблюдаемые виды имеют достаточно сильную способность обуревать и дарить великое сожаление, когда приходится возвращаться к другим делам. За невероятно долгий, благодаря этим двум пунктам, час он успел многое увидеть и понять. Большую часть земель, как оказалось, принадлежащих Дистрикту-12 очень долгое время, выделили под поля и огороды. Можно сказать, угольная промышленность здесь почти забыта и перенесена в Дистрикт-2, как и прежде являющийся опорой чуть ли не всего Панема. За годы успели многое не только восстановить, но и построить. Появились производительно-хозяйственные объекты, больница, библиотека и много всего другого, чего раньше не было и в помине. А нынешняя школа, по сравнению с той, что они знали еще детьми, уж точно не развалится от сильного порыва ветра. Странно, но это небольшое, вселяющее доверие здание, было первым, что он нашел и за чем решил наблюдать. По случаю столь ожидаемого праздника уроки сегодня закончились намного раньше, да и молодым вечером здесь в любом случае уже пусто и тихо. На ум Питу отчего-то опять приходят мысли о сохранности истории, памяти, которая, стоит надеяться, у людей окажется не слишком короткой. Иногда он думает, что частое общение с Августом играет с ним злую шутку. И как только этот неугомонный до сих пор не умудрился узнать все до самого сотворения мира? Еще Пит удивляется тому, какие у него с ним странные отношения. Август, пожалуй, относится к нему чуть ли не как к отцу, очень сильно уважает его и миссис Норрис, а ведь по возрасту, черт возьми, он всего на четыре года младше него! Хотя, эта разница в четыре года провела в Панеме черту между всеми и всем. А ведь, вроде бы, многие дети, которые несколько часов назад вышли из здания этой школы, вполне сознательно видели войну. Быть может, были не в состоянии понять ее суть, но уже от этого в груди теплится надежда на то, что благодаря увиденному и скоро приобретенным знаниям они все же еще очень долго будут не в состоянии повторить ошибки своих предков. «История — основа любого разумного общества», — со снобизмом сообщает Август уже не в первый раз, и Пит улыбается, думает, что благодаря такому знатоку это общество точно не развалится в скором времени. А строить его ведь все равно, что тесто месить: без муки нельзя, без яиц нельзя, без разрыхлителя тоже… Жаль, что без Уолдерфа ему тоже не нельзя было сюда поехать. Он бы точно сумел его утешить, только вот, умеет ли вечно думающий о других Август утешить и поддержать самого себя? Сумел бы он, не имея таких вот соседей, на которых можно переправлять свою энергию, справиться с одиночеством, каким они трое временами так сильно поглощены? Лишь общество друг друга с удивительным успехом временами от этого спасает. Постепенно на улицах становится тихо: видимо, все уже собираются на площади, которая после так называемого Восстановления стала еще шире и больше — в самый раз для различных фестивалей и ярмарок. Он не торопится, старается идти медленнее, лишь бы вновь не наткнуться на цветочный магазин, прежде чем отправиться-таки на всеобщее веселье. Он бы, конечно, мог и убежать от страха, поддавшись привычке, которая вдруг у него появилась и тут же погубила, но любопытство, как не удивительно, оказывается сильнее. А еще он обычно не обращает внимания на слышные сзади шаги, но какое-то странное предчувствие заставляет его обернуться. — Прогуливаешься по родному дистрикту, Пит? — Ну конечно, такие грузные шаги, раскачивающие пространство, могут быть только у одного человека. — У меня-то уже сложилось впечатление, что ты передумал. Или сбежал по прибытию. Уникальна у Корнелиуса Слейта еще и ухмылка: настолько ядовитая, что выбивает из равновесия. — Рад снова вас встретить, мистер Слейт, — безразлично отвечает Пит. День сегодня странный: он не готов ни к одной из запланированных встреч. — Да-да, язвишь ты крайне банальным образом. — Смеется он почти беззвучно, так что тронутые сединой усы нервно подрагивают. — К тому же, думаю, сталкивания со мной вряд ли могут принести тебе радостное чувство. Одет Слейт, как и всегда, модно и со вкусом, но все же не так солидно, как обычно, — отдыхать приехал, в конце концов. Правда, пуговица бежевого пиджака как всегда несуразно готова треснуть на тучном теле. — На данный момент мне интереснее, о какой важной сделке вы хотели со мной поговорить. Не в этом ли, собственно, цель моего визита? — Поговорить мы еще успеем, не беспокойся. А пока можешь ни о чем не думать и хотя бы посмотреть до какого прогресса дошел Дистрикт-12. Я был на прошлом фестивале, первом — крайне занимательное зрелище; подводят итоги сезона и все такое. С подозрением Пит смотрит на него, потому что перспектива идти с Корнелиусом Слейтом бок о бок в лучах заходящего солнца, ему не очень нравится. Хотя, делать все равно больше нечего… К тому же следующие слова заставляют его встрепенуться: — Ко всему прочему, Пит, я знаю, что на этом фестивале тебя ждет встреча более желанная, чем со мной.***
Такой приятной, немного шумной, развеселой, но в то же время уютной обстановки ему не доводилось видеть до сих пор. Счастливые, разрисованные румянами лица мелькают повсюду, суетятся, смеются и разговаривают. Кругом разбросаны различные шатры и лавки, в одних — сувениры, в других — еда и напитки. Это, видимо, лишь вступительная часть, разогрев, а самое интересное начнется с наступлением ночи. А пока это не произошло, Пит вдруг вспоминает… какой у него любимый цвет. Годы меланхолии и отчуждения заставили его забыть о многочисленных прелестях этого мира. Вроде захода солнца, который всегда восхищал его своим видом, запахом, а особенно — цветом. Такой нежно-оранжевый оттенок вечно дарит спокойствие и тепло. Как и, что удивительно, сейчас. До слуха доносится знакомая народная музыка, стоит какая-то легкая прохлада, и его даже не удручает присутствие Слейта, идущего рядом, все также грузно опирающегося своим весом о землю. Пит замечает интересную деталь: они идут прямо, ни на кого не натыкаются, пусть их окружают десятки людей. Корнелиус Слейт никогда никого не обходит — люди сами сторонятся его. И ведь никаких взглядов и перешептываний; просто так, словно чувствуют. — В восемь, кстати, начнется концерт. Удивительно, по крайней мере, в прошлом году мне понравилось. — Слейт всегда болтает с ним таким непринужденным образом. Пит на минуту считает себя жутким параноиком, потому что ему кажется, будто Слейт специально затрагивает эту тему, будто он прекрасно знает, что его гложет. А еще это упоминание о некой «долгожданной встрече». Как он вообще может знать, если Китнисс Эвердин и страдания из-за нее — один большой секрет, который он даже под пытками никому не расскажет? Помимо прочего Слейт косо поглядывает на зажатые у Пита в руках цветы и кривится в усмешке. Он замечает, что они зачем-то все ближе и ближе подходят к сцене, около которой возятся люди, с усердием ее украшая. Слейт внимательно на кого-то смотрит, тяжело вздыхает и говорит: — Ах, как же жаль, что мисс Эвердин уже давно не поет. Возиться в огороде — ну что за занятие? Мисс Эвердин… не поет… Мозг умудряется собрать лишь основную информацию, от которой начинает пульсировать в висках. Он устремляет взгляд туда, куда смотрит Слейт, и сердце его с грохотом падает уже во второй раз за этот день. Со спины он ее даже не узнал — вот же странно. А теперь, услышав его мысли, кишащие роем, почувствовав его присутствие, она-таки отвлекается от своих дел. Он надеялся увидеть ее на сцене, снова — уже в который раз! — умереть, услышав ее голос, и подарить эти дурацкие георгины, которые, кажется, вянут прямо у него в руках. Это абсурд, самый настоящий. Абсурдом было бы, если бы она и правда вернулась к пению. И все же эта пташка стоит прямо перед ним, смотрит ему в глаза, а на лицах у обоих — сильное удивление. Только вот пташка не собирается петь — она всего лишь украшает сцену цветами из своего магазина.