Закат
The XX - Sunset
В ту самую минуту, когда она, немного отойдя от шока, направляется прямо к ним, он кожей чувствует, как каждое мгновение сажает солнце все ниже, но поднимает ввысь потоки холодного воздуха. А может, не изменения в природе служат появлению миллионов мурашек? Пит кожей чувствует, что их солнце, видимо, уже давно погасло. — Вообще-то, мистер Слейт, я копаюсь не в огороде, а в саду. Здравствуйте, кстати. Теперь она находится совсем близко, и на него обрушивается принесенный ею букет из различных запахов и эмоций. Усомниться в ее неконтролируемом волнении или в окончательной потере рассудка позволяет лишь тот факт, что она, как видно, знакома со Слейтом. Корнелиус же учтиво кивает ей в ответ, а Пит не находит слов — способны работать лишь глаза и уши. Уши, которыми он слышит, как цифровые помехи, сопровождающие ее голос на протяжении этих лет, вдруг рассыпаются в воздухе. Глаза, которые расплывчато видят перед собой раскаты грома, противостояние волн и скал, потому что реальность будто бы улетучилась, а эмоциональное возбуждение подобно стихии. Ее взгляд, до этого скользящий по каким-то совершенно посторонним точкам, плавно и неуверенно переходит на него, и она спрашивает, стараясь придать голосу как можно больше уверенности и непринужденности: — Может… представите мне своего нового друга? Такая знакомая серость поглощает собой все, как и раньше, стоило ему заглянуть ей в глаза. Только теперь он не может понять, трепет в этой серости или безразличие. — Забавно, и правда, что я до сих пор не представил вас друг другу… — Слейт посмеивается, но Пит точно знает, что он подыгрывает, издевается, пытается его довести… до чего? И зачем? — Итак, вашему вниманию, мисс Эвердин, мой старый друг и почти что компаньон, Пит Мелларк. Друг? Компаньон? Да, конечно. Друг и компаньон Корнелиуса Слейта в этот момент готов его чуть ли не убить. — Ну а это, Пит… — Мне кажется, Сойка-пересмешница не нуждается в представлениях. Они не знают, как себя вести. Мило улыбаться или же дать волю чувствам? Держаться подальше или кинуться друг другу в объятия? Как же все это глупо! Однако именно в этот момент они больше похожи на людей, которые до этого никогда не встречались. И страшное волнение, и заряженные напряжением мысли — не пойми от чего, все растворилось, исчезло. Лишь руки продолжают немного трястись в такт ногам, когда он протягивает ей букет, который — вот же злая шутка! — куплен, можно сказать, у нее же.* Она, даже не подав виду, его благодарит. Он как ни в чем не бывало выражает в своих словах великое сожаление о том, что она больше не блистает для широкой аудитории. Он не узнает Китнисс Эвердин. Солнце, как ни странно, еще не успело сдаться, и оставшиеся лучи путаются в ее волосах, немного наэлектризовавшихся и успевших за это время отрасти до пояса. Явно не от холода, а от неловкости, она кутается в свое пальто и скрещивает руки на груди, тяжело вздыхая. Выглядит она, однако, завораживающе, пусть и без пережитков прошлого, которые так одобряют его консерватизм. Да что там: он даже себя с трудом может узнать. И так странно молчать, стараясь как можно незаметнее взглянуть друг на друга исподлобья, пока Слейт о чем-то с восторгом рассказывает. Наверное, именно в эту секунду он благодарен ему за отсутствие неловкой тишины — эта тишина, наверное, добила бы их обоих. Кругом становится как-то шумно и суетливо, сцену мигом окружают люди, а на ней, по-видимому, появляется радостный ведущий, которого награждают шумными аплодисментами. — Вам не кажется, что нам лучше отойти да поискать места, откуда можно насладиться концертом? — спрашивает их Слейт. — Да-да, конечно, идите. Я… мы вас найдем. Удивительно, конечно, какое “мы” может существовать в данный момент. Хотя, придираться к словам тоже не время — ясно же, что это повод для нормального, серьезного разговора, которого никак нельзя избежать. Слейт, ядовито улыбаясь, видимо, тоже это понимает. В той же тишине они уходят подальше, но покоя здесь точно не найти: люди все еще толпятся у лавочек, стреляют в тире и участвуют в каких-то конкурсах за мелкие призы. Впрочем, все посторонние звуки поглотят их неуверенные, сказанные друг другу слова, отчего их, возможно, легче будет забыть, если ничего не получится. Боже, а что же должно получиться? Пит не понимает собственных мыслей. — Ну так… Как ты? — Первый шаг не показаться трусом — начать разговор. — Да вроде ничего. — Кажется, она горько усмехается после этих слов, но тут же принимает вполне радостный вид, даже улыбается. — То же хотела спросить и у тебя, в принципе. Как нехорошо сразу же лгать друг другу. Хотя, наверное, люди делают это каждый день, отвечая на вопрос о своем самочувствии: кто скажет, что все просто ужасно в столь, казалось бы, светлой обстановке? — У меня тоже… все хорошо. — Немного преувеличил, конечно же. И убедительность тут точно не причем. День вот-вот погибнет, отчего даже становится как-то невесело. Зато как прекрасна эта каждодневная смерть: никаких холодных тел с перекошенными лицами и пустыми, остекленевшими глазами. Только краски и картинки, которые не хочется стирать из своей памяти, делая каждый закат еще более уникальным. До них, все равно молчащих даже наедине, доносится голос неугомонного ведущего, усиленный колонками и разносящийся по всей округе. Начинает играть веселая музыка — до начала концерта людям предлагают танцы. Маленький счастливый мир Двенадцатого дистрикта пускается в пляс. — Многое изменилось, — подмечает он, чужак на своей же родине, чувствующий, что будто бы ее предал. — Больше, чем ты думаешь, — отвечает Китнисс с каким-то едва заметным укором, с высоко поднятой головой. Пристально смотрит на него и сама не понимает, почему так неожиданно сорвалась. «Спокойствие, только спокойствие», как и решила она, только увидев его, неуверенно стоящего рядом с Корнелиусом Слейтом. Однако ее спокойствие все-таки дало секундную брешь — этого было не совсем достаточно, чтобы понять причину своей вины в полной мере, но все же он находит в себе силы сказать: — Прости. Ох, люди! Почему-то они всегда думают, что этим словом можно искупить всю свою вину, словно невзначай толкнул кого-то на улице. Но, может, это все же лучше, чем уже знакомая всем тишина, которая наступает вновь и тут же нарушается громкой вспышкой фотоаппарата. У Пита невольно возникает мысль, что беда не приходит одна. —Доброго вам вечера, мистер Мелларк, — улыбаясь во всех рот, произносит уже знакомая ему Северина Фелан. — Какая удача — встретить вас здесь! Впрочем, я на это и рассчитывала. Помните, вы обещали мне кафе и откровенные разговоры? Что ж, думаю, и эта деревенская ярмарка вполне подойдет. Капитолийка, которая вызвала у него неприязнь еще при первой встрече, приводит его в чувство. Думать приходится быстро, даже не заботясь о логике или рассудке, поэтому Мелларк, лишь бы избавится от надоедливой журналистки, быстро произносит: — Ах, да, что-то такое припоминаю… — У Фелан все наготове, и она кошачьей походкой подходит все ближе, шурша пышной юбкой нового, не менее яркого платья и держа в руках диктофон. — Только вот, прошу меня простить, я обещал этой даме, — он кивает в сторону недоумевающей Китнисс, — танец. И не успевает еще раз неприятно щелкнуть фотоаппарат, не успевает Эвердин понять, что происходит, как Пит хватает ее за руку и тянет прямо в водоворот танцующих. Он чувствует себя странным, глупым безумцем. Ему хочется верить, что все получится, и после наступающей ночи будет рассвет.