Жизнь в розовом цвете
Август знает миссис Норрис настолько хорошо, насколько она, конечно, позволяет, но от него и так трудно что-то утаить. Август знает, что когда она становится невнимательной и пренебрегает своей педантичностью, ее одолевает какое-то волнение. Яркий тому пример — то, что происходит во время завтрака: с чего-то она положила в свой чай не полторы, а целых две с горкой чайные ложки сахара, забыла забрать почту из ящика, пусть кроме газет ей уже давно ничего не приходит. Впрочем, Август прекрасно знает и причину: миссис Норрис постоянно волнуется за Пита, а уж теперь-то, когда он так далеко от их привычных утренних и вечерних посиделок, от этой уничтожающей повседневности… Может, и не было бы никаких проблем, если бы этот бессовестный Мелларк хотя бы удосужился позвонить им, как только прибыл в Двенадцатый. Миссис Норрис невнимательна, потому что единственное чувство, которое она использует в полную силу — слух, строго настроенный на ожидание телефонного звонка. — Наверное, он просто слишком занят, чтобы сообщить нам о своем приезде… — старается утешить соседку Август. Она лишь поднимает на него удивленный взгляд: совсем не уловила сказанных слов. Августу приходится повторяться. — Ах, ну да, он же у нас такой занятой… А если бы поезд сошел с рельсов, то это бы обязательно сообщили в новостях! Безнадежная паникерша, когда не надо, думает Август и продолжает попытки хоть немного ее успокоить. — Да не волнуйтесь вы за него так, освободится — позвонит. — Волноваться? С чего ты решил, что я волнуюсь? Мне так, просто интересно… — Ее, однако, прерывает долгожданный трезвон, вырывающийся из недров телефона, проникающий в каждый уголок старомодно обставленной квартиры миссис Норрис, моментально — в слуховые аппараты, и вот оба, пусть для них и совершенно “безразличен” уехавший сосед, наперегонки несутся к телефону. Впрочем, у Августа над миссис Норрис есть преимущества: такие как, например, молодость. — Да-да, Август Уолдерф слушает, — наисерьезнейшим тоном произносит Август, надеясь, что этот звонок именно тот, что наконец-таки положит конец их переживаниям. — А квартира-то, главное, моя, — скривив губы, вздыхает миссис Норрис, возмущенная тем, что он мало того, что обогнал ее, так еще и представляется так, будто он здесь хозяин. — Да-да, мистер Уолдерф, это говорит мистер Мелларк, — слышится немного повеселевший голос на другом конце провода. Миссис Норрис, сразу поняв, в чем дело, бесцеремонно вырывает из рук потерявшего бдительность Августа трубку. — Пит, это ты?... Ну да, конечно же, это ты, кто еще… Так вот, более невоспитанного человека я никогда в своей жизни не видела! Ну, ладно, может, и видела, но это все равно тебя не оправдывает. Где тебя носило все это время, раз ты даже не удосужился позвонить и предупредить нас, что приехал? — Ну, у меня было много дел — я забыл… — Пит расхаживает туда-сюда по гостиничному номеру, благо, длина телефонного провода вполне позволяет. — Такие, как, например, сильный шок, потом еще один, а за ним еще один, и так далее. — Но сейчас ты, надеюсь, от него отошел? Просто понимаешь, мне кажется, что я — единственный человек, которому до тебя есть хоть какое-то дело, так что… Август, прислонившийся ухом к трубке, возмущается. Так что в следующую секунду трубка зажата уже у него в руке, а прислоняться к ней ухом приходится миссис Норрис. — Мистер Мелларк! Сильно Двенадцатый изменился? Где вы остановились переночевать? Как прошел фестиваль? Просто, знаете, не только наша дорогая миссис Норрис тут вся извелась, да… Кстати! Вы уже видели ее? Эта куча вопросов, а особенно последний, заставляет мистера Мелларка сделать достаточно большую паузу. Его заботливые соседи вслушиваются в тишину, даже боятся дышать, но позже Пит вполне громко, вполне кратко и четко отвечает: — Да. А потом начинает поспешно извиняться, говорить, что ему пора, что он позвонит еще, как только найдется время. Когда его голос заменяют гудки, миссис Норрис и Август переглядываются, действительно, как самые настоящие заговорщики. — Удивительно, что он нашел смелость туда вернуться… Что ж, очень возможно, что происходит это все не зря. Остается лишь надеется, что это поможет ему стать хоть немного живее. Может, даже счастливее, а то и понять многие вещи. Не знаю точно, как, но ведь остается лишь надеется. — Они снова садятся за стол, продолжая наслаждаться столь замечательным выходным днем. Август кивает, и ему, в принципе, больше нечего добавить. Хотелось бы, правда, расспросить Пита о большем, но раз уж он так спешит… — Кстати, Август, а где газета?***
Ближе к четырем Пит находит таверну, о которой ему рассказывал Слейт вчера вечером, когда они с Китнисс уже решили уходить. Мысли о вчерашнем вечере, собственно, не дают ему покоя с утра. На удивление не совсем раннего, потому что впервые за много лет он проснулся намного позже восхода солнца. Ему начинает казаться, что тогда он выглядел достаточно глупо, сказал и сделал слишком много бредового за раз. После пробуждения у него болела голова: так, будто он отдыхал и наслаждался праздником наравне с остальными. Он долго носился по комнате туда-сюда, забыл о времени, впрочем, в выходные дни оно и так не имеет значения, и неожиданно понял, что следует сделать телефонный звонок, а то, наверное, миссис Норрис уже все локти себе искусала, а Август устал ее успокаивать. Пока он набирал номер, начало казаться еще и что с покидания Капитолия прошло слишком много времени. Надо же — со вчерашней ночи до сегодняшнего утра. Оказывается, чуть больше, чем за какие-то сутки может случиться множество неподвластных логике вещей. Телефонный разговор, однако, заставил его наконец-таки прийти в себя и мыслить здраво; вспомнить, сколько не совсем приятных чувств ему принесли эти сутки в Дистрикте-12, который, как и поинтересовался Август, в действительности очень сильно изменился. Но хуже всего — вспомнить, что из-за нее он, как и раньше, практически все забыл. Его и вправду больше не особо волновало, что он в Двенадцатом уже чужак — а казалось, пробыл здесь уже сотни лет, даже больше! И не особо волновало, что где-то совсем рядом о его прибытии даже не догадываются старые знакомые — разве их так много? И снова — Китнисс. Это странное чувство беспечного забвенья несло его за ней через толпу, словно и не было пропасти в несколько лет, словно и не было никакого охмора, Капитолия, Игр. Правда, насчет последнего он уверен не до конца: просто, наверное, разум совсем взбудоражили мысли об их встрече, о фестивале, обо всем, что ныне похоже на нечто ирреальное, пусть оно и было вчера. Подобные рассуждения заставляют его на пару минут застыть у входной двери таверны. Расположена она и правда недалеко от отеля, и найти ее было нетрудно, потому что небольшая постройка значительно отличается от остальных своим необычным старым стилем, столь забытым в последнее время. Похожее Пит, наверное, мог видеть у Августа в учебниках истории, которые разбросаны чуть ли не по всей его небольшой квартире. Его всегда интересовало: откуда он их достал? Причем в таком количестве и разнообразии. Трудностью для Пита вдруг становится повернуть ручку и войти внутрь, потому что там, внутри, ждет неизвестность. Ну и Корнелиус Слейт. Спасает лишь какая-то парочка, за которой он тут же заскакивает внутрь. На него тут же накатывает множество запахов: вялого задора небольшого количества людей, чего-то пряного и незнакомого. Слух посетителей ласкает негромкая инструментальная музыка, походящая на народную. Под нее легко и ловко перемещаются мимо столов, с тарелками в руках официантки в платьях с воздушными юбками, в ярких, узорчатых жилетках, плотно облегающих их тонкие талии. Этот просторный зал с большими окнами и висящими на них тяжелыми шторами, с темными панелями, покрывающими стены, декоративными виноградными лозами, ползущими по деревянным колоннам, похож на какой-то посторонний, старинный, а потому вполне уютный и прелестный мир, в котором он никогда до этого не бывал. В немного другой ситуации, быть может, Пит даже мог бы сказать, что жизнь и все новое в ней только начинается. — Мистер Мелларк, сюда, пожалуйста, — господин Слейт уже ожидает вас. Пит резко поворачивается на чем-то знакомый голос и видит перед собой незаменимого помощника Слейта, который по-прежнему слишком высокий и слишком непроницаемый. Он провожает его до круглого столика у стены, за которым уже устроился и сам Слейт, явно его ожидающий. Сильнейшее нежелание сидеть и разговаривать с ним вдруг одолевает Пита, его тянет к земле и приходится сопротивляться собственным ногам. Слейт, поднявший глаза от стола, видит неуверенность Пита, его нежелание и тяжелые шаги, и смеется про себя. Он не совсем понимает, почему вызывает у Мелларка столь сильную антипатию. Неужели потому, что он, может, видит его насквозь, знает о его грехах и ужасных поступках? Слейт уверен — он действительно знает, помнит, что было рассказано в пьяном бреду чуть ли не сотни лет назад. Но это даже не совсем важно. Сейчас и в будущем Пит Мелларк нужен ему вовсе не из-за этого. — Ну здравствуй, Пит. Давай же, присаживайся. — Корнелиус вновь включает свой незаменимый режим любезного человека, даже если это бесполезно. Бесполезно перед кем-то, вроде Пита. — Надеюсь, хотя бы в этот раз я наконец-таки узнаю, о какой сделке вы все хотите со мной поговорить. Ко всему прочему, у меня много дел, так что… — На поезд опаздываешь? — интересуется собеседник не с любопытством, а, скорее, с ехидством. Пит даже не знает, что ему ответить. И правда ведь: уже сегодня он мог бы уехать, как будто бы оставив у себя в сердце теплые ощущения после посещения родного дистрикта… Хотя, что за абсурд! Уехать? Сейчас? Ну не будет же он издеваться над самим собой! Как делал последнее время. Таких дел, как познакомиться со своим домом заново, действительно много, так что он вряд ли кого-то обманывает, постоянно спеша куда-то. — Нет, мистер Слейт, что-то захотелось устроить себе небольшой отпуск. Слейт же снова смеется, издавая приглушенный звук откуда-то изнутри, словно он чревовещатель. — Отпуск определенно тебе пригодится: по возвращению нас ждет много работы. — Нас? С чего это вдруг так обобщённо? — Пит недоуменно смотрит на Слейта, который подзывает к себе официантку и просит принести им бутылку коньяка. — И пить я с вами больше не буду! — А я, вроде как, никого и не заставляю. Делиться не собираюсь тем более, но если хочешь, то я, разумеется, могу заказать тебе водички. — Корнелиус не упускает ни единой возможности немного над ним поиздеваться, позабавится от этих слов, реакций, но все же решает, что хватит уже тянуть кота за хвост и старается настроиться на серьезность, начиная рассказывать о своих гениальных замыслах, выгодных, пожалуй, только ему. И пока только он может об этом знать. — Хорошо, Пит, пора бы мне уже нормально все тебе объяснить, поделиться неплохой, как мне кажется, идеей. Можешь поверить, я пришел сюда с миром. — Он наигранно поднимает руки вверх. — Хотя, признаться, не понимаю, почему ты относишься ко мне с такой неприязнью… — Мне бы самому знать точно, — холодно отвечает Пит. Иногда он и правда не может понять, почему Слейт ему так неприятен. Неужели, какое-то внутреннее ощущение подсказывает? Обслуживающий персонал не заставляет себя долго ждать, и спустя пару минут на столе уже стоит заказанный Слейтом коньяк, который он тут же начинает потягивать, словно это чай или кофе. Как бы ни хотелось, но без лирических отступлений и паясничества все равно не получается. Он неожиданно продолжает: — Ах, да… Так и быть, сразу перейду к делу. Ты и сам знаешь, моя маленькая кондитерская все еще существует, как ни странно, вместе с парочкой других “заведений”, и я искренне не понимаю, чем вообще занимаюсь в последнее время. Проще говоря, у меня возникает ряд трудностей, а ты, Пит, что бы между нами не случилось, всегда мне нравился. Я считаю тебя очень надежным человеком, прекрасно подходящим для ведения совместного бизнеса… — Поэтому вы так просто называете нас друзьями и «почти компаньонами»? — интересуется Пит, вспоминая их совместное появление на фестивале. Неужели так трудно перестать лукавить и любезничать и просто сказать, что конкретно ему от него нужно? — В эти слова я, пожалуй, вкладываю лишь надежду на то, что так оно и будет. — Это Пит решает вообще никак не комментировать, немного повозмущавшись у себя в голове. — Но как бы то ни было я могу рассчитывать только на твое согласие, поэтому не стал готовить какие-либо документы заранее, то есть, это и без того бессмысленно… Проще и короче говоря, я предлагаю тебе просто объединить наши силы, официально, вместе управлять твоей сетью пекарен; я бы даже мог помочь тебе с продажей картин людям более богатым и разборчивым. Уверен, что общими силами мы можем добиться большего, потому что ты предпочитаешь оставаться в тени — в этом вся проблема, — а моя проблема в том, что за свою жизнь я, как раз таки, слишком много светился. Слейт замолкает и спокойно продолжает пить, явно показывая, что он закончил речь, ради которой притащил их обоих сюда чуть ли не через всю страну. Пит, заинтересовавшись, начинает обдумывать его слова. Однако интересно ему явно не из-за выгоды этой “сделки”, больше его волнуют мотивы Слейта. Трудности, говорит? Если так, то замечательный ход — сделать из труда общий, и все проблемы решены! И все же есть здесь и нечто другое, словно Слейт всеми силами пытается нарушить строгое правило Пита к нему не приближаться. Зачем ему все это надо? Почему он не может оставить его в покое? Сумбурность мыслей и догадок не дает Питу нормально в этом разобраться. Он все еще молчит, не зная, что ответить, как точно и деликатно высказать свой отказ, и в конечном итоге ему не остается ничего другого, кроме как выплеснуть всю свою накопившуюся неприязнь наружу: — Извините, конечно, мистер Слейт, но вы, видимо, не знали, что я предпочитаю работать в одиночку? Особенно если со мной хотят объединиться люди, объединяться с которыми у меня нет никаких оснований. Неужели вы никак не можете понять, что я не хочу иметь с вами никаких дел, принимать какие-то ваши чересчур неожиданные предложения. Не понимаю: зачем вам нужно было тащить меня в Двенадцатый дистрикт, все это говорить, наверняка зная, что я все равно откажусь? — В этом порыве он встает из-за стола с намерением скорее направиться к выходу. — До свидания. Правда, не уверен, что мне хотелось бы снова с вами встретиться. Слейт обдумывает слова своего уже неудачного компаньона, выпивает бокал за бокалом уже после того, как входная дверь за ним закрывается. Ему и в голову не приходит, что он всегда недостаточно все продумывает, где-то ошибается, может, спешит или упускает что-то. Это не приходит ему в голову никогда, и он до сих пор не переносит, когда все случается не так, как он хотел и планировал. Он уверен, что сегодня вечером, по дороге обратно, в столицу, его вновь будут одолевать бесконечные обсессии и очередные планы по достижению непонятно чего.***
Edith Piaf - La Vie En Rose
Сейчас, ступая по тротуару, он мог бы долго обдумывать то, что случилось в таверне несколько минут назад. Но нынче его привычки куда-то улетучиваются, ему самому кажется, что он превращается в кого-то другого. Или же нет… Как бы то ни было, разговор по Слейтом приносит ему только облегчение, потому что именно этот разговор, наверное, положит их нечастым пересечениям конец. Питом овладевает то состояние, когда хочется наплевать на все серьезные вещи — да и чего в них серьезного? — и делать лишь то, чего желаешь. Ему немного страшно снова видеть Китнисс, снова идти с ней бок о бок, расспрашивать о Двенадцатом, но в этот вечер, наверное, это единственное, чего он действительно желает. Здесь дышится легче, чем в столице, люди не вызывают отвращения, пусть он их и совершенно не знает. Подобные перемены даже кажутся ему чем-то полезным: то однообразие, что поджидало его на каждом углу в Капитолии, теперь кажется невыносимым по сравнению с этой новизной. Те, кто работает в воскресенье, спешат повесить замки на двери, прибраться на рабочих местах и отправиться домой, к своим семьям или любимым занятиям. Пит же думает, что такое время не для просиживания за толстыми стенами и темными занавесками. Слышнее для него становится смех, шуршание веника о пыльную поверхность, даже музыка, неизвестно откуда доносящаяся. В состоянии столь странной эйфории он добирается до уже знакомого цветочного магазина, ему кажется, что он приходит сюда каждый вечер достаточно долго. Достаточно, чтобы ноги сами запомнили дорогу и несли тебя. В ярком свете уходящего дня за прилавком сидят Китнисс и та девочка, что вчера толкнула ему букет необычных георгинов, который так и затерялся где-то в водовороте осеннего фестиваля. Они оборачиваются на звук открывшейся двери, прекращая свой разговор. — Что-то ты рано, — констатирует Китнисс, хотя ей и все равно, в какое время суток он придет. Она не особо занята, да и из-за скорого наступления зимы магазин вряд ли будет пользоваться популярностью хотя бы потому, что у людей не всегда бывает настроение любоваться яркими, свежими цветами в морозные и снежные дни — это навевает на них грусть. — Кстати, познакомься с моей проказницей помощницей — Селией. Вряд ли ты помнишь, но она внучка Сальной Сэй. К тому же я уже знаю забавную историю о том, как вчера она продала тебе те георгины. Пит никогда не имел дел с Котлом, так что хорошо знать Сальную Сэй он не мог, а уж ее внучку — тем более, однако она кажется ему вполне любезной, пусть, и правда, немного проказницей. Селия же знает его очень даже хорошо и, разумеется, узнала, когда он пришел вчера, и он бы даже не удивился, если бы понял, что она специально продала ему те цветы, зная, что они очень нравятся Китнисс и что именно ей они и будут подарены. Рабочий день решают официально завершить, Китнисс отправляет девочку домой, строго наказывая по дороге никуда не заглядывать, и Пита до жути забавляет эта картина. Когда же Селия наконец-то прекращает свои пожелания приятной прогулки, Китнисс покачивает головой и смеется, вызывая улыбку и у Пита. — Знаешь, а ведь еще после… всего произошедшего, считали, что она немного не в себе. Но ничего удивительного, как мне кажется: родители давно погибли, осталась только Сэй. Наверное, ей просто не хватало внимания. После того, как я нашла ей место в этом магазине, она стала более разговорчивой, как ты и сам мог заметить. — И, думаешь, она смогла справиться со всем этим? — Вряд ли. То есть, вряд ли вообще кто-то смог. Просто мы привыкли делать вид, что все как раз таки идет к лучшему. — Веселость плавно улетучивается из их разговора. Пит снова понимает, как это странно, что они так непринужденно ведут себя друг с другом. Но постепенно он понимает также и то, что они, в том-то и дело, что привыкли притворяться. — Ну так куда мы пойдем устраивать тебе экскурсию в первую очередь? — В Шлак. Я хочу туда, где раньше находился Шлак. Китнисс смотрит на него с недопониманием, с едва заметной тревогой, но все же соглашается. — И что же ты надеялся здесь увидеть? — Несильный ветер гуляет по пустому пространству, кругом неестественная тишина и пустота, с которыми Пит столкнулся еще вчера. — Звучит как-то безысходно. Почему здесь ничего нет? — В действительно все не так драматично, как ты, наверное, думаешь. Просто куча людей, которые могут себе это позволить, выкупили почти всю эту землю. Наверное, у них привычка приобретать и ничего с этим не делать. Вот и стоит себе спокойный призрак Шлака, очищенный от обломков и трупов, а где-то совсем рядом кипит жизнь. Доволен? — Китнисс злится на него. Она давно привыкла к этой зияющей дыре, по которой она каждый день добирается до Луговины. Временами она даже не напоминает ей о чем-то прошедшем, что и так не перестает преследовать. Зачем он неожиданно появляется и начинает копать глубже необходимого? И все же злиться долго почему-то не получается. Она видит его смятение, не может понять причины этого смятения и просто предлагает идти дальше. Так они и добираются до самой Луговины, медленно отправляющейся в спячку. Через силу она показывает ему построенный здесь мемориал, и на несколько секунд они позволяют безмолвному отчаянию поиграть с их чувствами. Возвращаются в город они медленно, тяжело дыша от того, что приходится подниматься вверх. Светило, наполовину спрятавшееся за толстым скоплением серых туч, снова выходит на показ и устремляется вниз. Вечер становится холодным, мрачнеет, из-за чего небо покрывается ярким румянцем, делясь своими красками с землей. Говорят, что самый темный час — перед рассветом. Тогда самый светлый, пожалуй, перед заходом солнца. Некоторые удивительные перемены занимают всего несколько минут и происходят не слишком часто. Это то явление, то мгновение, когда все на свете решает проявить себя во всю силу, отдаться на все сто, прежде чем погрузиться в сон. Это тот промежуток вечера, когда солнце готово сжигать, а небосклон опрокидывает на себя тюбики с разнообразной краской. И краска стекает вниз, красным, оранжевым… Или же розовым, и существование, кажется, начинает иметь другой смысл. Начинается какая-то другая жизнь — жизнь в розовом цвете, когда все кажется великолепным, даже идеальным и намного больше любимым. Эта жизнь заканчивается быстро, всего через несколько мгновений, когда только успеваешь войти во вкус, но Китнисс хватает времени, чтобы почувствовать это. То, что сейчас она любит Пита намного сильнее, потому что наконец-то наступило то время, когда он находится достаточно близко, чтобы напоминать ей об этой любви. Остановившиеся, чтобы налюбоваться этим зрелищем, они продолжают идти с ее инициативы. Все также не спеша они добираются до города, когда мир уже становится серым и холодным. Однако, несмотря на все это, она заводит его чуть ли не на каждую улицу, рассказывает практически обо всем, мимо чего они проходят, заглядывая в витрины. В конце концов они понимают, что все происходящее немного глупо, и они сами глупые, невнимательные, сумасшедшие, потому что решили развлечься, когда все уже закрылось и наступила почти мертвая тишина, очень редко прерываемая такими же сумасшедшими, как и они. Наступает ночь, а они все еще умудряются нарезать круги чуть ли не по всему городу. Яркие фонари похожи на десятки лун, расположившихся на звездном небе. Ноги начинают болеть от постоянной ходьбы, разговоры ни о чем не прекращаются; они садятся на какую-то лавочку, чтобы передохнуть. Пит уверен, что на следующий день он даже не вспомнит, где что находится, где они были и что видели в темноте за окнами магазинов, но эти драгоценные минуты, наверное, потому и хороши, что являются слишком уникальными. И он бы ни на что их не променял. — Ночью в Капитолии никогда не бывает так безлюдно и тихо. Разве что, в первые годы было, когда еще существовал комендантский час. — Параллели между двумя совершенно разными мирами не покидают его и сейчас, и он даже начинает высказывать свои мысли кому-то, кроме себя. — В обычные дни здесь тихо даже днем. — Обычные — это когда не происходят различные фестивали? — Ну, да, — улыбаясь, отвечает Китнисс. Эти параллели вдруг начинают возникать и в ее голове, заставляя проникнуться к Двенадцатому дистрикту еще более теплым чувством. Наверное, это как раз то, что всегда было ей нужно — тишина и покой, существующие до и после разрушения. — А как у тебя дела там… в Капитолии? Пит хмыкает, думая, что может ей рассказать. О той безнадежности, что посещает его каждое утро? О прилипшем однообразии действий и мыслей? Сухие факты насчет работы? С его Капитолием не связано ничего интересного, а уж тем более радостного. Кроме, пожалуй, людей, которые окружают его, поэтому Пит немного рассказывает о неугомонном, любопытном Августе, о разносторонности миссис Норрис и ее, временами излишней, строгости. Китнисс слушает с интересом, стараясь понять, есть ли в его жизни кто-то или что-то еще, кроме утренних поездок на трамвае, бесед о литературе и посещений пекарни. Понимает, что ей попросту не узнать, так как он не расскажет ей еще многого, так же, как и она не расскажет ему. По крайней мере, сейчас. А разве будет потом? — А что вдруг заставило тебя возиться с цветочками? — Ну вот, и ты туда же… — устало тянет Китнисс, уже достаточно измученная этим вопросом. — Это… долгая история. После небольшой паузы Пит спрашивает: — И что же, ты даже не собираешься ее рассказать? Китнисс вытягивает из себя усталую, пожалуй, последнюю на сегодня улыбку, а потом говорит: — Как-нибудь в другой раз. А сейчас, думаю, мне пора домой. Пит все же вызывается ее проводить, как бы Китнисс не уговаривала его отправляться в отель. — По-моему, я вчера говорила тебе, что после полуночи тебя уже не пустят, — ворчит она, когда они уже стоят, как и прошлым вечером, у входа в Деревню победителей. — Ну вот, пожалуйста! — Эвердин показывает на свои наручные часы. — И где же ты теперь собираешься ночевать? Некий кураж все еще не покидает разум Пита, и ему становится как-то все равно. Плевать — даже если придется туда-сюда скитаться по дистрикту, пока не наступит утро. Но Китнисс он все же отвечает другое: — Как думаешь, мог бы я сейчас зайти к Хеймитчу? Уверен, он примет меня с распростертыми объятиями… — Пит вдруг с иронией вспоминает про своего бывшего ментора и про то, что еще утром планировал заскочить и к нему. Почему же и это опять вылетело из головы? — Да, конечно. Уж мне-то поверь: в это время суток Хеймитч не желает видеть у себя никого. И что же ты будешь делать, горе-турист? Китнисс скрещивает руки на груди и молчит, давая ему время подумать. Но в голову к Мелларку не лезут никакие мысли, кроме, наверное, самых абсурдных; его больше беспокоит красота сегодняшней ночи, ему даже кажется, что он как будто пьян, пусть на то и нет никаких оснований. Так и не дождавшись ответа, Китнисс возмущенно разводит руками и вздыхает, поворачивается к нему спиной, явно собираясь уйти, как и в прошлый раз, но, сделав пару шагов, немного нервно произносит: — Так и быть, на несколько часов можешь арендовать мою гостиную.