«Кто бы мог подумать»
Когда они заходят в дом и Китнисс включает свет, оказывается, что у нее есть не совсем дружелюбно настроенный сожитель. Пита встречают шипением, ему составляет труда узнать в пушистом, разжиревшем коте Лютика, всегда отличавшегося своим уродством. Хотя, что вообще за странное такое понятие — “кошачья красота”? Китнисс, тут же сняв пальто и сапоги, подбегает к коту, что-то ворча себе под нос, но это ворчание больше похоже на шуточное чтение морали маленьким детям, которые ничего не понимают; затем она хватает его на руки и уже громче приговаривает: — Ой, то же мне, несчастный кот, на весь вечер брошенный в одиночестве. Как будто тебя хоть как-то волнует мое отсутствие. Или тебе не нравится наш гость? Ну, это же Пит! Гость, собственно, недоуменно смотрит на эту достаточно странную картину. Китнисс держит на руках Лютика? Как-то ласково отчитывает его? Раскормила его до подобных размеров? Что вообще происходило здесь в течение этих лет? Явно что-то страшное и непонятное. Питу даже кажется, что Китнисс — эта Китнисс, прекрасно выглядящая, имеющая в своей жизни хоть какой-то смысл — могла попросту сойти с ума после всего с нею случившегося. Причем эта форма безумия очень… любопытная. Лютику, однако, не особо нравится подобное — он тут же начинает вырываться, что, в конечном итоге, удается. Кот скрывается на кухне, а Китнисс лишь усмехается, глядя на вредное животное, а потом на обескураженного Пита, который выглядит не менее забавно. После того как Лютик, столь преданный и, как ни удивительно, живучий, вернулся в Двенадцатый, она всеми силами старалась заботиться о нем ради Прим и относиться к нему менее враждебно. Наверное, ей даже удалось в какой-то степени привязаться к коту, как и ему к ней, пусть они оба этого и не показывают. Пока Пит все еще стоит в прихожей, расправляясь с верхней одеждой, Китнисс успевает сбегать на кухню и приготовить ему чай. Затем она затаскивает его в гостиную, вручает горячую чашку и просит подождать, стоя на месте. Мелларк уже было собирается отпить ароматной жидкости, как вдруг обжигает себе язык. Да уж, с миссис Норрис невольно забудешь дуть на горячий чай: она-то всегда разбавляет его холодной водой. Пока Китнисс уходит на второй этаж за одеялом, Пит испытывает невыносимые мучения из-за ожога и думает, что неприлично, видимо, попросить ее показать дом, пусть он и помнит одинаковую в них планировку; поинтересоваться, есть ли какая-нибудь свободная комната, что явно лучше дивана, но все свободные комнаты, наверное, могли принадлежать лишь Прим и ее матери, так что двери в них вряд ли вообще открыты, если не заколочены. Вскоре Китнисс, напоив и уложив спать своего гостя, удаляется, желая ему спокойной ночи. Когда окончательно воцаряется тишина, а Пит удобнее устраивает голову на мягкой подушке, Лютик запрыгивает на диван, ложится рядом с ним, тихо урча и, видимо, вспоминая своего старого знакомого сына пекаря, который неожиданно вновь оказался в их доме. Из зыбучих вод аквамарина его выдергивает собственное имя. В итоге реальность оказывается не огромными просторами зелено-голубой воды, а всего лишь холодным прозрачным началом нового дня. Однако очередная волна неожиданной дрожи накатывает, когда он видит чью-то склонившуюся над ним фигуру. — Пит, проснись… — шепотом произносит она. Китнисс больше напоминает ему призрака: длинные волосы ниспадают с плеч, лезут в лицо. Бледность сильнее подчеркивает синяки под глазами, не видные до сих пор. — Китнисс? — решает убедиться он, едва пришедший в себя после кошмара. Видимо, его спокойный сон до позднего утра оказался лишь единичной роскошью: в просторную комнату едва забирается бледное серо-голубое утро. Китнисс лишь кивает, плотнее кутаясь в халат, и отступает от дивана на пару шагов. На протяжении ночи, едва впадая в дремоту, он слышал, как она неслышно бродила по дому, словно она и правда призрак, так что неудивителен тот факт, что она могла наведаться и в гостиную, вдруг увидеть, что ему снится кошмар. Неужели она не спит целыми ночами? Молча он наблюдает за ее тонкой фигурой, повернувшейся к окну, и все же решает спросить: — Я что, кричал, раз ты меня разбудила? — Как будто бы не может найти другого объяснения. Как будто бы… — Как будто бы ты кричишь во сне, — отвечает она, хмыкая, потому что помнит его оцепенение и легкую дрожь, — не более, — хорошо знакомую благодаря тем не самым прекрасным ночам, что они провели в одной постели. Кажется, на улице не становится светлее, комната наполняется ленивым туманом из холодных оттенков. Едва ли наступает, вообще наступит, рассвет. — Который час? — Достаточно рано. Достаточно, чтобы прогуляться. Если ты, конечно же, хочешь. Конечно же, он не против прогуляться. Потому что они оба, вроде как, достаточно ненормальные, чтобы совершить это в подобное время суток. Спавший в одежде, Пит уже стоит на улице и ждет, пока она выйдет. Измеряет собой температуру — утро на удивление холодное. Китнисс выскакивает из дома, попутно застегивая пальто на большие пуговицы. Она больше не походит на какую-то сущность, что вот-вот растворится в воздухе, однако все равно выглядит какой-то блеклой даже на фоне столь неприветливого, лишенного красок утра. Молча они покидают Деревню победителей, в и без того безлюдное время уходят дальше от жизни и проживающих ее. Ближе — к безмолвной природе, временами способной сказать намного больше, чем, казалось бы, общепризнанное разумное существо. Пит понятия, как и всегда, не имеет, куда они направляются, если у них вообще есть какая-то цель. Просто нарезают круги недалеко от Деревни, где местность более дикая, не потревоженная постройками и обществом. Словно это лишь их место, словно лишь они могут ступать на эту землю, недалеко от которой строятся в ряд высокие когтистые деревья. На них едва держится листва, из-за них, должно быть, вот-вот покажется денница. — Лютик почти всю ночь пролежал на мне, — тихо смеется Пит. — Откуда в нем столько ласки и жира? Замечание вызывает у Китнисс вымученную легкую улыбку, она пожимает плечами: — Даже не знаю. В последнее время он стал до жути ленивым: лишний раз на улицу не выйдет, чтобы просто проветриться, мышку поймать, в конце концов. Хотя, когда он только вернулся, все было совсем по-другому… — Он пришел сюда из самого Тринадцатого, верно? Китнисс кивает; вспоминая тот день, хмурится. Начало уже такой далекой весны, очередной паршивый день и вечное незнание, куда себя деть. И тут, надо же, она видит перед собой ободранного и грязного, измученного и голодного кота, которому, однако, не до еды. Кот, пришедший с целью, которой он так и не достиг. Китнисс вспоминает тот день, и ей неожиданно кажется, что это нужно сказать. Просто, не обдумывая, бросить эти слова, а потом, может быть, жалеть, — такое в последнее время бывает с ней довольно-таки часто. Ей просто хочется говорить и говорить, и говорить… — Да, он пришел. Но того, ради чего он сделал это, уже не было. И не будет никогда... Однако он не собирается уходить. Пита уже начинает беспокоить переменчивое настроение их изначально вполне непринужденных бесед. Такое ощущение, что кот — самая интересная для обсуждения тема, которая у них только может быть. Ощущение, что когда-нибудь это надоест обоим и начнется буря. — Позавчера было теплее. — Китнисс ежится, обхватывая себя руками. — Ты что же, часто совершаешь такие странные прогулки? — Они все еще ходят, глядя себе под ноги, туда-сюда в неестественном серо-голубом свечении. Фонари, видные издалека, начинают медленно гаснуть, небо тихонько проясняется, и становится понятно, что его просто застлала какая-то странная пленка из неудавшихся туч, которая и мешает появлению полноценного рассвета. Впрочем, разнообразие — это даже хорошо. — Каждый день. Специально рано встаю, чтобы полюбоваться такими красотами — сон ведь такое бесполезное занятие! — В ее “бодром” голосе так и чувствуется ядовитая ирония, которую, думает Пита, не пойдет только дурак. — Ну а если честно, то в такое время суток, — правда, сидя в теплом доме, — чувствуешь себя спокойнее. Только вот, кстати говоря, в твоем бывшем доме нынче живет крайне неугомонная семейка, которая тоже любит рано вскочить и, черт возьми, включить свет по всему дому. А я терпеть не могу этот искусственный свет! Зачем он, когда уже светает? Ее рассуждения вызывают у него улыбку. Он и сам не поклонник «искусственного света», но дело даже не в этом. Плевать даже на очередную переменчивость: это как-то веселит теперь, дурманит. Он и не помнил ее никогда такой разговорчивой, ни разу не видел такого возмущения, выражаемого с помощью слов. Пит не отвечает на ее, и так риторический, вопрос, смотрит на нее, пока ее хмурый взгляд блуждает где-то вдали и словно не принадлежит ей. Легкий утренний ветер покачивает выбившиеся пряди, она уже совсем не кажется чем-то призрачным, готовым уйти. Почему-то они останавливаются, молчат. Китнисс трет руки друг о друга, пытается натянуть на ладони рукава пальто, не удавшиеся, к сожалению, длиной. Пит видит эти не совсем удачные попытки, берет ее холодные ладони в свои вечно теплые, разглядывает появившиеся на них от холода кровоточащие ранки, пытается согреть, хотя для этого и не нужно применять особых усилий — Китнисс и так становится теплее с первой же секунды. Она тяжело выдыхает, пока они смотрят друг на друга невидящими глазами и лишь до слуха доносится странный вопрос: — Почему ты не носишь перчатки?***
Когда они ступают на крыльцо дома Хеймитча в уже ярких дневных лучах, звук, доносящийся из его дома, становится еще четче и громче. — Он что, с утра пораньше устраивает дискотеки для тех, кому за тридцать? — Впрочем, после появления у Китнисс цветочного магазина Пит готов поверить и в это. Ну а что тут такого, в действительности? — Хах, нет. Скорее всего, у него хорошее настроение. Однако все равно советую держаться подальше: мало ли, как он отреагирует на твое неожиданное появления. — Уже шепотом Китнисс добавляет: — Вот честно, он стал таким нервным занудой. — Скорее всего, ты говоришь так, потому что вы уже надоели друг другу. Китнисс открывает входную дверь своим ключом. Как только они заходят внутрь, музыка, явно доносящаяся из кухни, где бывший ментор, видимо, проводит большую часть своего существования, становится еще громче. Однако Пит умудряется задать очередной свой вопрос громким шепотом: — И с каких это пор вы стали запираться? Не припомню, чтобы раньше тоже так было. Китнисс же предпочитает отвечать привычным тоном, вслух и даже громче. — С тех, как у нас появились, как видишь, не совсем желанные соседи. Из-за них Эбернети стал жутким параноиком, а меня они бесят хотя бы потому, что временами шумят и стараются наведаться в гости. Дальше она бубнит себе под нос какое-то ругательство, ловко пробираясь через горы мусора и бутылок, а Пит всеми силами старается следовать ее примеру. Правда, кажется, что Хеймитч специально забаррикадировался на тот случай, если ему, предположим, выломают дверь. Когда они почти добираются до кухни, Хеймитч подает голос, из-за чего Пит вздрагивает. — Солнышко, ты там что, сама с собой разговариваешь? — Мелларк не видел их, что уж греха таить, любимого наставника достаточно долго, поэтому его вновь одолевает волнение — такое же, как и пару дней назад. Солнышко заходит в кухню первой, направляется к допотопному граммофону, из которого и льется музыка, выключает его, так что у Пита остается время поколебаться. Правда, совсем немного. Пересилив себя, он все же заходит следом за ней. В это время Хеймитч как раз потягивает из фляжки и смотрит куда-то в потолок, глубоко задумавшись. Мысли обрываются хотя бы из-за того, что он давится — то ли от ужаса, то ли от удивления. Призраки прошлого, как-никак, давно его не навещали, а уж тем более, утром! Китнисс начинает хлопать ментора по спине, будто бы это ему хоть как-то поможет, а он лишь вырывается, вскакивает со стула и, схватившись за его спинку, старается выровнять дыхание и привыкнуть к образу, застывшему в дверном проеме. — Какого… — Здравствуй, Хеймитч, — обрывает его Пит, не давая закончить фразу, всегда содержащую в себе высшую степень удивления и ирритации. Китнисс же, уже налившая себе кофе, спокойно сидит за столом и еле сдерживает улыбку, а то и смех. Хеймитч начинает прожигать взглядом и ее. — Смотрю, у тебя больно непринужденный вид. Так скажи мне тогда, что это вижу только я, потому что вчера как свинья нажрался, а не потому, что этот засранец, чтоб его, спустя столько лет соизволил притащить свою важную персону на убогую родину, чтобы навестить старого ментора! — Не знаю, огорчу ли тебя, но я вполне реальный. — После этого замечания Пит начинает чувствовать себя увереннее, из-за возмущения заходит на кухню так, как делал бы каждый день, и садится рядом с Китнисс, напротив Хеймитча, что дает второму убедиться в действительности происходящего вдвойне. Эбернети все еще разглядывает его, затем, вроде как, поверив, что все это ему не снится, хмыкает и входит в свое обычное состояние. Картина получается крайне странная, привычная и непривычная одновременно: они, как и всегда, сидят на кухне ментора и обсуждают важные вопросы, разговаривают друг с другом немного равнодушно и просто, потому что в последний раз виделись прошлым вечером. Они, спустя четыре года, вновь сидят на кухне у уже давно не ментора и обсуждают не такие важные, по сравнению с ранними, вопросы, разговаривают друг с другом привычно и легко, пусть и стали за это время немного чужаками или случайными знакомыми. — Ну, тогда слава Дионису! Просто я-то знаю, что у меня с мозгами пока что все в порядке… — Как и с печенью, ага, — подмечает Китнисс монотонно, что выводит Хеймитча из себя. — А вот на печень мою не гони! И вообще, таблетки всякие мне таскать тоже хватит — все равно их не пью. Китнисс закатывает глаза и поджимает губы, в очередной раз убеждаясь в том, что укрощение этого алкоголика бесполезно. Тем более для его же блага. Питу она тоже наливает кофе, и бесконечные насмешки друг над другом наконец-то прекращаются. Наступает тишина, временами все же разбавляемая капельками словесного яда. В ходе этих незаурядных бесед Пит замечает, что очень часто эти двое вспоминают черта и дьявола, называются друг друга «доченькой» и «папой», но несмотря ни на что все же видно, что они достаточно сильно привязались друг друга и все это — лишь последствия заботы, которую оба не очень хорошо умеют проявлять. Не считая тех моментов, когда Хеймитч его о чем-то расспрашивает, он даже чувствует себя лишним. В конечном итоге это замечает и Китнисс: взглянув на часы, начинает причитать о том, что ей уже давно пора «на работу». Секунда — ее и след простыл. Пит и Хеймитч понимают, что поговорить им есть о чем, несмотря на неловкое молчание. Эбернети вздыхает, направляется к граммофону и вновь включает его, правда, уже тише. Достает с полки какую-то коробочку, вытаскивает из нее сигару и начинает дымить, пока Пит косо поглядывает на его, изо всех ил сдерживая кашель. — Ты теперь что, не только алкоголем злоупотребляешь? Хеймитч уже начинает нервничать из-за вечных замечаний со стороны этих двоих. — Нет, ну что вы все такие экстремисты? Почему сразу злоупотребляю? Каждый год получаю в подарок от Эффи коробку сигар, где их всего двенадцать штук, выкуриваю по одной раз в месяц, — и то, лишь по знаменательным событиям, — и это называется «злоупотребляю»! — В процессе своего возмущенного монолога он расхаживает взад и вперед, дымит еще сильнее, как паровоз, и размахивает руками. Питу уже хочется сказать ментору «Ой, все», когда он неожиданно продолжает: — Мало мне одной зануды, вдруг решившей заботиться о моей печенке, так еще и ты объявился. Видимо, закончив с выпусканием пара, он садится на свое место, недовольный и надутый, что даже охота хохотать. А Пит все ехидничает: — Вообще-то, занудой она называет тебя. — На что Эбернети лишь чертыхается — видимо, и сам знает. Мелларк, немного подумав, переварив услышанное, удивленно спрашивает: — Эффи? — Да, она самая. Кто бы мог подумать, но приезжает сюда не менее двух раз в год. Ах, люблю и ненавижу эти дни. Просто ты вряд ли знаешь, как это погано, когда женщины начинают пилить с двух сторон. А вот если бы ты верну-улся… — Они пилили бы меня? Хеймитч, в возмущении, сплевывает. — Нет, ну точно последний экстремист! Мы, дорогой, поделили бы страдания пополам, потому что вместе не так страшно. А самое ужасное, пожалуй, начинается, когда они сидят вместе на кухне и ведут задушевные беседы… Пит представляет себе эту ирреальную картину, и ему даже становится как-то дурно. Хеймитч, видя выражение лица собеседника, хихикает. — Вот и я о том же. Кто бы мог подумать… — Это твоя любимая фраза? — скептично интересуется Пит, слыша подобное не в первый раз. — Но ведь согласись: она как нельзя лучше характеризует нынче происходящее. Да уж… Питу все действительно кажется таким странным, непривычным, будто за время его отсутствия весь мир вывернулся наизнанку, обезумел, но никак не подает виду в ярко-выраженной форме. С другой стороны все это, право же, фальшивка, ложь, хорошо поставленная пьеса о благополучии. Во всяком случае, для него, а не для самих актеров. Так не лучше ли узнать у них самих? — А как… как Китнисс? — мнется Пит, думая, что Хеймитч посчитает этот вопрос каким-то странным. Вот же она, Китнисс — на ладони. Однако Эбернети все прекрасно понимает. — А как ты думаешь? Точнее, что ты видишь? — Бывший ментор наконец-то перестает распространять едкий дым и сарказм по и без того спертому воздуху. — Учитывая то, что я вижу, все более или менее нормально. «Кто бы мог подумать», как ты сам говоришь… — Вот именно! — Хеймитч щелкает пальцами прямо у Пита перед носом. — С этого моего любимого выражения все и начинается. Кто бы мог подумать, Китнисс открыла цветочный магазин! Надо же, она активно участвует в общественной жизни, ни разу не замкнулась в себе, не сошла с ума… Вранье! Все, что она творит уже само по себе сумасшествие, потому что это ей почти не свойственно. Знаешь, я могу рассказать тебе много интересного, но проблема в том, что и сам ни черта не знаю. — Ну а что ты знаешь? — чуть ли не с отчаянием спрашивает Пит. Эбернети наигранно задумывается. — Она не спит целыми сутками. — Спасибо, я это заметил. — Так это ты вчера заявился к ней домой? Шустрый, однако… — Хеймитч снова веселеет, наливая себе в стакан еще выпивки. — А если серьезно, то мы с Сэй какое-то время опекали ее, как могли. Бедняжке, однако, не прекращаясь, снились всякие ужасы — ты и сам прекрасно знаешь, что это такое. Одно время она боялась закрывать глаза, но ведь устает за день — ничего не поделаешь. И снова кошмары, крики. Не своими же методами я должен был пользоваться, — возмущается заботливый наставник, поднимая уже полупустой стакан вверх. — А потом привыкла как-то, что ли. Бывает, конечно, что загляну в магазин, а она — голову на прилавок, да дремлет. А тут еще и этот Аврелий — великий доброжелательный доктор… Регулярно присылает ей снотворное коробками, и вместе они выработали некую систему: целыми ночами она глаз не смыкает, а потом, в воскресенье, за раз наглотается своих спасительных таблеточек и спокойно спит целые сутки. Спокойно только потому, что не может проснуться. А что в итоге? Исхудала, вырастила себе кошельки под глазами… И ведь не заметишь сразу! А все почему? А потому что госпожа Тринкет научила ее всяким женским штучкам. И никто, как всегда, не подумал об абсолютно бесполезном алкоголике, который, может… боится, беспокоится. Подозрения Пита насчет видимого благополучия подтверждаются. Теперь он тоже беспокоится, тем более, приунывший, выпивший Хеймитч выглядит до жути печально, заражая этой печалью и его. — Временами придет то с тарелкой пригоревших кексов собственного приготовления, то декламирует мне стихи, то еще что-нибудь, что уже неудивительно. Все чаще мне начинает казаться, что ей попросту скучно. Из-за того, что она потеряла всякий смысл. Почему-то сказанное уже не удивляет и Пита. Почему-то он понимает, что, видимо, тоже потерял всякий смысл. А ведь это так очевидно, чтобы осознать только сейчас! — А есть ли этот смысл вообще? Наверное, мы его просто выдумали, как и множество других вещей. — И то верно, — бормочет Хеймитч, залпом выпивая очередной стакан. — Но вот, что я хочу тебе сказать: за это время я понял, что хоть каким-то смыслом для нее являлось возвращение одного бессовестного пекаря, у которого были явные проблемы с головой. Надеюсь, ты их решил?