Дым и зеркала
В самом начале ноября всегда бывают такие ветры, которые за раз снимают с деревьев всю листву, заставляя тут же попрощаться с осенью, и целый месяц превращается во что-то пустое, промежуточное и до жути печальное одним своим видом. Пит замечает, что гостит в Дистрикте-12 уже полторы недели только из-за этого незамысловатого факта. Ну и из-за того, что на номер в гостинице, в которой он лишь ночует, уходят почти все его деньги. В итоге приходится просить Августа прислать еще, а тот так рад из-за получения из Двенадцатого открытки, что готов выполнить чуть ли не любую просьбу. Китнисс уделяет горе-туристу все больше внимания, так как проводит в магазине все меньше времени, ссылаясь на то, что пока что цветы никому не интересны, а значит, их можно и не заказывать. Уже при свете дня — не то, что в первый раз — она водит его по самым различным местам, и постепенно Пит начинает чувствовать себя не таким чужим и ненужным. Лишь бы Эвердин шла рядом. Пусть хоть комментирует чуть ли не каждый мусорный бак, пусть хоть каждый день отводит его на рынок, пусть он в очередной раз забудет подуть на чай, который она предложит ему, приведя к себе домой — ничего страшного. И лишь бы экскурсии по уже почти полностью изученному дистрикту не кончались. Хотя, каждый день и так приносит что-то новое. Сначала он даже удивляется, как необъятен Двенадцатый дистрикт, как много в нем способов развлечься, но потом просто понимает, что скука, которой страдает Китнисс и о которой ему говорил Эбернети, всего-навсего заставила ее изучить каждый уголок, каждый сантиметр этой, на самом деле, размеренной жизни. Он замечает, что дома у нее всегда невероятно чисто, что Лютик целый день может проспать, лежа на своей любимой подушке, “заросшей” его шерстью; что Хеймитч очень часто культурно развивается с помощью музыки и что некоторые их соседи действительно невыносимы. Когда он разговаривает по телефону с Августом или миссис Норрис, чей тон уже не наполнен особым беспокойством или волнением, его неожиданно одолевает необъяснимо глубокая тоска, подоплека которой кроется в том, что существование каждого из них невероятно однообразно, что расшатать его не может даже какое-нибудь ну совсем неожиданное событие. И, наверное, он был бы готов расстроится даже из-за того, что их с Китнисс отношения тоже приобрели какую-то окончательно стабильную, не обновляющуюся форму, если бы не очередной день, принесший кое-что новое… Правда, не тот эрзац нового, все равно обреченного на конечное однообразие, а что-то невообразимое, действительно выбивающее из колеи. Случилось это в уже последние дни октября, когда Китнисс помогла ему сделать еще одно открытие. Оказалось, что где-то на окраине дистрикта живет семья иммигрантов из Десятого дистрикта, которые разводят лошадей для «несерьезного спортивного интереса». Небольшое хозяйство, а совсем рядом — нетронутые широкие поля, обрамленные крутыми горами; ветер, запах гниющих листьев и приглушенное ржание лошадей навевали тихое, как и местность вокруг, спокойствие. Пока Пита, конечно же, не заставили сесть верхом. Вот тебе и иппотерапия! Эвердин же с лошадьми справлялась замечательно, не упуская возможности поиздеваться над Мелларком, который за тот день осознал чуть ли не всю тщетность своего существования. Вот тебе и скука, раз она приобрела столько талантов, пока он бумагу марал да булки пек! Возможность передохнуть после не совсем удачной попытки укрощения однокопытных перепала ему лишь вечером. Китнисс, как и угасающий день, тоже слегка помрачнела, притихла, и вместе они устроились под раскидистыми ветвями ивы, росшей неподалеку. Трава была еще цела, приобрела какой-то рыжий, нездоровый цвет и чуть блестела в последних дневных лучах. Китнисс провела по ней рукой и заговорила так, будто раскрывала какую-то великую тайну: — В лесу… есть озеро. Мы с отцом часто туда приходили. В этом месте самые красивые закаты. — Немного поколебавшись, она добавила: — Я люблю закаты. Кажется, он хотел что-то ответить. Что-то вроде «Я тоже», но нет. Там, в тени ивы, они вдруг замолчали. Давно — еще пару недель назад — замолчали птицы, совсем недавно — перестали суетиться лошади. Стал прохладным воздух, остыла земля. В тени всего мира они сидели достаточно близко друг к другу и каждый, кажется, был рад присутствию второго. Пит опять хотел было ответить свое «Я тоже», однако Китнисс вдруг взглянула на него из-под опущенных ресниц, ожидая хоть каких-то слов, и столь безобидное действие, наоборот, лишило его всякой возможности говорить. Вместо этого они, неожиданно почувствовав какую-то странную легкость мыслей и контроля, потянулись друг к другу и впервые за долгое время ощутили ту приятную сладость на своих губах, которую вряд ли им мог подарить кто-либо другой. Банально наступила абсолютная тишина, остановилось время, однако даже столь неожиданный и быстрый поцелуй, столь странный и непривычный порыв заставил их смутиться так, будто оба совершили что-то крайне постыдное. Расстояние между ними резко сократилось, и Пит в первую очередь, будто бы произошедшее и не происходило никогда, спросил: — Отведешь меня к этому озеру как-нибудь?***
— Неужели ты до сих пор не устал? — спрашивает Китнисс, переступая через бревно. — И куда ты так спешишь? — Нет, не устал. Тем более, вдруг мы не успеем? — В Пите и правда энергии больше, чем обычно, учитывая еще и условия: вполне долгая прогулка по лесу в поисках того самого озера, о котором она на свою голову заговорила, а потом и пообещала показать. Мелларк и сам начинает замечать, что настроение у нее в последнее время все хуже и хуже, в отличие от него, но что служит причиной всему этому — непонятно. — Не волнуйся, успеем. — В голосе у нее, однако, до сих пор нет ни капли приятного волнения. Пит уже издалека замечает, как за оголившимися лапами деревьев показывается ослепляющий блеск воды. — Почти пришли. В подтверждение этому холодная земля начинает по чуть-чуть сменяться редким рыхлым песком, бесконечная череда деревьев заканчивается, и они выходят на берег. Сердце Пита, сердце художника и ценителя прекрасного, на минуту замирает, удивляясь вместе с ним. Вблизи, у самого озера, закат, любимый ими обоими, как оказывается, выглядит совсем по-другому. Чем больше шагов они делают, тем сильнее слышен шепот спокойной воды, тем больше все это похоже на сон. Именно на того рода сны, что тождественны разноцветному наркотическому бреду — слишком яркому, воодушевляющему из-за того, какой этот, реальный мир, неприветливый и временами серый. Небо в очередной раз примеряет на себя тысячи красок, которые так похожи на мазки кистью, а озеро четко их отражает, пестрея. Массы воды завораживают и пугают одновременно, потому что мелкая рябь больше похожа на рой кишащих блестящих насекомых. И все такое непривычное в сравнение с остальными местами в жизни, такое ненастоящее, но, казалось бы, происходящее здесь, сейчас. Неизвестно сколько он восхищенно смотрит на то, как солнце медленно тонет в воде, создавая на ее поверхности позолоченную дорожку, как рушится время и все, что осталось вместе с ним. В голове даже мелькает мысль, что подобная красота рождает боль, когда вдруг появляется желания повернуть голову в сторону Китнисс, увидеть, что она тоже разделяет восхищение перед необъятностью всего этого. Однако, сделав это, он видит, как по ее щекам ручейками текут безмолвные слезы. — Китнисс?.. От этого зова она будто приходит в себя, освобождает голову от оков мыслей. — Я… я ненавижу все это. Ненавижу эту жизнь, эти фальшивые моменты прекрасного, все это ненавижу. Легче жить в каком-нибудь дымном, индустриальном городище, чем каждый день видеть все это. Ты, наверное, спросишь, как так можно? Да даже если можно… Голос у нее окончательно срывается, рыдания приобретают звук и оставляют Пита в полной растерянности. Дело даже не в том, что она говорит и почему: просто сейчас якобы сильная Эвердин кажется ему чем-то невероятно маленьким, хрупким. До него начинает доходить, что может скрывать за собой это подозрительно непринужденное состояние. Вдруг он вспоминает, что временами оно все же давало трещины и почему-то в этот момент чувствует странную потребность ее обнять, будто объятия могут как-то защитить ее от великих разочарований. Она никак не сопротивляется, наоборот, принимает эту жалкую защиту, которая тоже похожа на имитацию. Чувствуя надежную опору, сама теряет стержень, прижимается к Питу сильнее, отчаяннее и с какой-то злобной любовью смотрит туда, где заходит солнце. — Пожалуйста, пойдем отсюда. А то еще чуть-чуть и я вообще не смогу уйти. Никогда, наверное. Как сильно в этот момент ему хочется понять ее лучше! И как сильно в этот момент он ощущает то огромное расстояние между ними, что было, кажется, всегда. Хотя, совсем чужим людям Китнисс Эвердин вряд ли показывает свои слезы. А уж тем более делится чувствами, вновь желая говорить и говорить, потому что молчание было слишком долгим: — Наверное, главное — вовремя уйти. Сложнее то, что нужно уметь не вернуться. И не оборачиваться, пока оставляешь все позади. Прости, сейчас я буду нести полный бред, но… Яркий тому пример те же закаты, все эти пейзажи. Они исчезают, возможно, больше никогда такого не будет, но если тот же закат вдруг станет долговечным, он попросту перестанет удивлять. И все равно хочется, чтобы эти минуту растянулись, хочется запомнить все до мельчайшей детали. Но невероятного слишком много, а моя память… еще сильнее я, похоже, ненавижу человеческую память. Теперь они идут быстро, словно спешат куда-то. Рассказывая, она то и дело запинается, а теперь в какой-то момент и вовсе останавливается. Колеблется, будто и правда хочет повернуться, взглянуть на все это в — далеко не последний — последний раз. Странное желание — ощущать что-либо как можно дольше и тут же бежать, понимая, что этому все равно придет конец. Китнисс все еще хочется рассказать ему все, что творится у нее в голове. Китнисс понимает, что никакие слова не способны послужить хорошей оболочкой для ее чувств, чтобы они не показались глупыми. Однако почему-то продолжает: — И нет ничего, что могло бы оставить это в моей памяти. А еще… — Лицо ее снова искажается гримасой боли, все новые слезы текут из глаз, словно до этого им всячески мешали. — Временами я даже ее лицо не могу четко воспроизвести. Все такое туманное, неясное, и не спасает даже небольшое количество фотографий, ничего не спасает… Конечно же, он понимает, о ком идет речь. Конечно же, ему знакомо это чувство. Он и сам иногда не может вспомнить лиц своих родных, не мог вспомнить лица Китнисс, пока находился далеко от нее, в Капитолии. И только теперь, после ее слов, человеческая память и правда кажется ему жалкой, достойной ненависти. До самой Деревни они идут молча. Пожалуй, для Китнисс это было слишком, а он, как дурак, ничего не мог ей ответить. А теперь она еле идет, еще более хмурая и слишком опустошенная. Питу невероятно хочется ей помочь, пусть и непонятно — как? Неуверенный, хочет ли она видеть его в своем доме, хочет ли видеть кого-либо вообще, он заходит за ней внутрь, быстро стягивает обувь и верх, и пока она возится с этим сама достаточно долго, отвергая всякую помощь, ждет на кухне и думает, стоит ли ему молчать и дальше. Боже, как же он привык к молчанию! Настолько, что одно лишнее слово боится иной раз произнести. А она, видимо, от этой привычки устала. Китнисс заходит на кухню, едва готовая что-либо замечать. Лишь иногда, пока Пит в смятении направляет взгляд куда-то в сторону, она смотрит на знакомый профиль с тоской и обидой, чувствует, что заодно готова высказать ему все, что накопилось за четыре года — хоть прямо сейчас. Чувствует надвигающееся извержение вулкана и пока не поздно, с тяжелым вздохом, опустив голову, говорит: — Пит, прошу, уходи. И не проси меня больше быть твоим “экскурсоводом”. Он даже готов ее понять, едва вообще что-то понимая. Спешит скрыться из дома, из Деревни победителей, как можно дальше, чтобы все обдумать и, возможно, попробовать стать тем, кто может помочь ей запечатлеть в ненадежной человеческой памяти то, что все равно обречено на конец.