Bıraktığımız izler*
Китнисс просыпается рано. Если, конечно, вообще удается хоть немного поспать, ненадолго забыв про кошмары. Если нет — не страшно, ведь в воскресенье, когда не надо ничего делать, всегда можно наглотаться снотворного и залечь хоть на целый день: все равно ей никто ничего не скажет. Особо некому. Китнисс нравится серо-голубой цвет незрелого утра, когда она просто смотрит в окно или гладит за ухом Лютика, лежа с ним на диване. Ей вообще много чего нравится, что даже можно было бы сложить предположение “Жизнь прекрасна”. Но почему-то нет. Утро всегда кажется ей чем-то механическим, что обязательно нужно пережить, не забыв подготовить спокойную, жизнерадостную маску для ежечасного спектакля, чтобы потом пережить немного разнообразный день в цветочном магазине, чтобы после него, в свою очередь, пережить немного печальный вечер и дойти в конце концов до очередной уникальной ночи, полной новых страхов и надоедливых воспоминаний, спастись от которых можно лишь с помощью чего-то вроде уборки, чтения и прочего самосовершенствования. Это все тоже нужно пережить. Только вот зачем? Чтобы… пережить еще один, следующий день? Неважно. Они уже давно привыкли плавать в этом море без смысла и цели, никак не выходя на берег. Как обычно она совершает свои утренние прогулки по тихим, безлюдным местам; сегодня доходит до Луговины, но чаще появляется там весной, ведь можно побродить дольше, набрать диких цветов, а потом собрать их в букеты и продать. Сегодня же ради того, чтобы убедиться, что в эту осеннюю пору собирать уже нечего. Потом заскакивает к Хеймитчу. Как обычно они язвят друг другу, что уже никак нельзя считать за неприязнь или грубость — скорее, наоборот. Как обычно она не будет завтракать, не спеша отправится на работу и заметит, что сегодня, однако, дистрикт явно проснулся раньше, что все вокруг движется и суетится, что сегодня — ах, да — осенний фестиваль. «Как можно забыть, Китнисс, это ведь такое веселое мероприятие». Хотя, вернее будет: «Как можно забыть, Китнисс, у тебя же такой большой заказ на всякие хризантемы, астры и бла-бла-бла». Впрочем, она считает, что ей простительно что-либо забывать. Сегодня она решает провести весь день в своем небольшом саду, который разбился за зданием теперь уже цветочного магазина пару лет назад. Сегодня, вот же некстати или в самый раз, на нее накатывает множество воспоминаний. Пару лет назад — это как раз конец ее музыкальной недокарьеры. То время, когда ее апатия перестала быть понимаемой, потому что стала слишком напрягающей. То время, когда Хеймитч и Сальная Сэй всеми силами пытались вытащить ее из болота, все время намекая на то, что ей нужно было бы уже чем-нибудь заняться. Тут они с ментором и по сей день друг друга упрекают: мол, ну пора же уже чем-нибудь заняться! «Я, солнышко, уже благополучно опустошаю мировые запасы алкоголя, а ты еще молода и прекрасна, так что не хорони себя, пожалуйста». Пожалуйста так пожалуйста. “Надзиратели” крайне удивились, когда начался подобный прогресс. Даже Плутарх поддержал идею Китнисс и помог ей с магазином, сказав, что она в любое время может обращаться к нему за чем-нибудь. Неожиданным стал визит Эффи — вновь ставшей пестрой, яркой, но все же оставшейся серой и сильно пострадавшей где-то внутри. Эта странная связь с Капитолием уже не подавляла Китнисс. Она знала, что он все еще там. Ни у кого о нем не спрашивала, пользуясь лишь тем многим, что могли дать средства массовой информации. Ни с кем о нем не говорила, и постепенно Пит Мелларк для них будто бы перестал существовать. Будто бы. Сначала садоводство и правда стало для нее неким утешением. Она неуклюже копалась в земле, смахивала слезы, поливая цветущие кустики с примулами и рутами, встряхнула от пыли одежду, оставленную Цинной, находила общий язык с внучкой Сальной Сэй. Все когда-то бывает сначала; а в ее благополучие до сих пор благополучно верят. Особенно всякие Феликсы Хейзы, которые собираются подавать свою кандидатуру в мэры Двенадцатого дистрикта. Часто она думает о том, что оставляет после себя. О том, что уже оставила — о следах, которые не растают вместе со снегом, которые не превратятся в пыль; которые не сотрет история. Она думает о следах, клеймах, что были оставлены на ней революцией, Играми, всевозможными разочарованиями и потерями. Китнисс чувствует себя брошенной всеми, жутко одинокой. Китнисс забывается. Время течет медленно, тянется, как карамель, и лишь временами она улавливает всю суету, творящуюся на улицах. Оказывается, что на самом деле время несется, как бегун к финишу. Китнисс слышит, как Селия зовет ее по имени, злится, как обычно, когда нарушают ее покой. Даже не выпуская из рук горшка с дохлыми петуньями, она заскакивает в магазин через заднюю дверь. И видит перед собой вполне реального, не похожего на очередную ее иллюзию, Пита Мелларка — до жути удивленного, как и она, даже не взявшего сдачу. Китнисс понимает, что сегодня все действительно не как обычно.***
Пит долго думает о вчерашнем. Все бродит по городу и не решается направиться в Деревню победителей. Да и нужно ли ей его присутствие сейчас? Такое ощущение, что их снова ничего не связывается. Особенно теперь, когда она больше не покажет ему что-нибудь еще, что снова заставит его радоваться и удивляться. Еще труднее ему понять и множество других вещей, и это заставляет его чувствовать себя полным идиотом, который не хочет оставлять и боится быть оставленным. Пит все еще теряется в сомнениях, идет, непонятно куда, пока не натыкается на магазин канцтоваров. Вещь, странную страсть к которой ему привил Август. Пит долго не мог понять, почему Уолдерф приходит в такой восторг, лишь переступая порог подобных магазинов, почему ему так нравится запах бумаги и типографской краски, а потом и сам начал “заражаться”. Ему нравилось сидеть в своем кабинете в окружении книг и прочих вещей, которые буквально дышали жизнью. Иногда казалось, что они более живые, чем он сам. Потому что ему нравилось лишь сидеть и сидеть, думать и думать, пока мысли не становились тошными и запутанными. Иногда он рисовал что-то предназначенное для темного чулана, а не для галереи и всеобщего обозрения, и ему нравилась карандаши разной жесткости и цветов, многообразие тюбиков с краской, холсты или просто бумага поплотнее. Это все нравится ему и теперь, когда он заходит в прекрасный магазин канцелярских товаров, так уютно расположившийся в Дистрикте-12. Выйдя наружу, он думает, что, вероятно, останется здесь еще на какое-то время. Надо же зарисовать родные, но такие изменившиеся виды, таких изменившихся людей. И, разумеется, закаты, любимые ими обоими? Кто как не художник нужен Китнисс, чтобы иметь возможность запечатлеть самые невероятные, а потому навевающие тоску, моменты этой жизни? Путь в Деревню победителей почему-то оказывается не таким уж сложным. Но как же обманчивы неожиданные воодушевления! Ее дом встречает его какой-то странной тишиной. Она, в принципе, царит здесь почти всегда, но сейчас кажется какой-то зловещей, неприятной — не той тишиной, в которой желаешь оказаться после утомительного дня в обществе безликих, ненужных людей. Сначала эта тишина его пугает, а потом он слышит, как привычным ворчанием его приветствует Лютик. Пит оставляет пакет со своими покупками на тумбочке и садится на корточки, чтобы погладить кота. — Ну и где твоя хозяйка? — задает он вопрос этому рыжему сибариту, который лишь заводит свой кошачий моторчик, а потом убегает вглубь дома. Пит следует за ним и только сейчас понимает, что в доме что-то не так: разбросана пара вещей, вянут цветы в горшках, а на кухне, куда убежал кот, и вовсе творится немыслимое: в раковине осталась немытая посуда, не вытерты крошки со стола, а на полу, как ни странно, разлиты сливки. Хотя, последнее Лютик с удовольствием готов подтереть… Отсутствие идеальной чистоты наводит Пита на интересные мысли. Не жуткие, правда, пусть это и было бы вполне правдоподобно. Он направляется на второй этаж, чтобы закончить свои поиски там, и вдруг понимает, что в этой части дома никогда не был. Во всяком случае, за последние несколько лет. Дверь в ее спальню оказывается слегка приоткрытой. Сначала он колеблется: воодушевление пропадает именно в этот момент, когда он тихо заглядывает внутрь и видит Китнисс, шмыгающую носом, лежа на кровати. Вокруг разбросана куча смятых салфеток, которые, видимо, добродушно впитали в себя все ее слезы, на тумбочке уютно расположилась баночка с излюбленным ею снотворным и стакан, вода в котором уже на дне, однако Эвердин не спит. Завтра воскресенье. Он понимает, — всегда, оказывается, понимал, — что когда-нибудь она перестанет притворяться. Может, неосознанно, может, ее истинное состояние само проявит себя, не помещаясь в тесной маске. Он всегда чувствовал, что, как бы то ни было, его подозрения все равно подтвердятся. Потому что он слишком хорошо знает себя, чтобы, несмотря ни на что, достаточно хорошо знать ее. У них одинаковые судьбы. У них одинаковые сны и страхи. У них одна и та же жизнь, пусть и в немного различном амплуа. Если вообще не одна жизнь на двоих, пусть это и немного похоже на обреченность. Эти мысли придают ему уверенность. Он все же заходит внутрь, будто ступая на помеченную красным территорию, садится около кровати и осторожно берет руку Китнисс в свою — как и в то бледное, холодное утро. Кажется, только после этого она замечает его присутствие. — Пит… — произносит она хрипло, сдавленно и, придя в себя, понимает, в насколько глупом положении оказывается. Ведь на протяжении достаточно долгого времени было одно и то же — нет-нет, только бы никто не увидел мою слабость. Но сейчас — какое-то неожиданное исключение. Да. Пусть уже кто-нибудь увидит эту чертову слабость. Китнисс принимает сидячее положение, все еще не отпуская его руки. Как-то автоматически, по привычке, она начинает оправдываться, хоть и получается паршиво: — Я… Прости, иногда такое бывает. Я в порядке, в полном… — По взгляду, внимательно изучающему ее лицо, она понимает, как же все это бесполезно. Растерявшись, тут же вскакивает и говорит повседневным тоном: — Так, а где Лютик? Я, вроде как, забыла его покормить. Повседневность благополучно проваливается, и они вместе спускаются вниз — Пит молча следует за Китнисс, ожидая, когда же она, наконец, прекратит этот спектакль. Оказавшись на первом этаже, она тут же начинает судорожно прибираться, будто бы небольшого беспорядка и вовсе не было. Присутствие Мелларка ее угнетает, вынуждает прекратить эти бессмысленные действия и таки повернуться к нему со словами: — Такое правда иногда бывает. — Говорит она жестче, стараясь избавиться от своего заплаканного голоса. Ложь осознает, что пора отступить. Пит кивает: — Я понимаю. Но… — Что «но»? — даже не дает она ему договорить. — Наверное, тебя интересует, почему я якобы нашла в себе силы «двигаться дальше», решила избавить окружающих от своей «кислой мины» и тому подобное? А ведь могла бы… как и ты. Поддаться меланхолии, давая окружающим понять, что на самом деле все не хорошо, а просто ужасно. Но! Я осталась совсем одна, а те, кто меня окружал, то и дело говорили мне о том, как все ужасно. Как ужасно мое состояние и что с ним, видите ли, надо что-то делать. Ну и прекрасно! Слои косметики, чтобы скрыть последствия бессонных ночей, открытие цветочного магазина и все остальное, чтобы люди думали, что у меня все в порядке. Потому что на самом деле им плевать, что творится со мной на самом деле. Такие следы оставляет революция на своих “героях”. Она снова заставляет его врасплох, ему снова нечего ответить на этот яростный монолог и остается выдавить из себя лишь одну четкую мысль, пришедшую за это время в голову: — Хеймитчу не наплевать. Из груди у нее вырывается горький смешок. — И что? Как он может помочь мне, даже если себе помочь не в состоянии? Ты понимаешь: я действительно осталась тут совсем одна, пока… пока ты где-то был целых пять лет! — Четыре года… — Да хоть десять — это ничего не меняет. — Она снова не может удержать в себе стойкость, к глазам вновь подбегают предательские слезы. Неожиданно Питу становится стыдно. Он не может понять, правильным ли является этот стыд или на него просто так действуют ее слова. Ему хочется возразить самому себе, сказать, что он, в конце концов, не был обязан возвращаться, не был кому-то обязан вообще, что он остался в Капитолии для своего же благополучия, чтобы наконец-то забыть обо всем, что их связывало, и в чем почти не было чего-то хорошего. Питу становится стыдно от того, как же все-таки глупо он рассуждал. И как глупо поступил. Китнисс все еще стоит напротив него, скрестив руки на груди и смахивая слезы, которые она так ненавидит, которые она временами не в силах контролировать. — Прости. — Она знает, что он говорит совершенно искренне, что это не то «прости», каким, как считают люди, можно смыть с себя все повинности. Однако, когда он пытается ее успокоить, обнять, она все еще злится и вырывается. — Отпусти! Кому сказала! Но он не отпускает — не в этот раз, а она поддается. Обессиленно и до жути драматично они валятся на пол и сидят на нем, уцепившись друг за друга. Она, уткнувшись ему в плечо, все продолжает что-то бормотать: — Просто я всегда делала все ради своих близких. И что в итоге? Мама и Гейл уехали, Прим погибла. И ты… — Тише, тише. Я ведь здесь, я рядом. — Он утешает ее, как маленького ребенка: гладит по голове, продолжает что-то шептать, однако она уже не пытает остановить слезы и вновь усмехается, когда отвечает: — Нет. Ты тоже все равно, что мертв. Как и я. Как и все мы. Он даже не возражает, и еще очень долго они молчат. Успевает наступить ночь. Гостиная наполняется густой темнотой, но она, эта темнота, почему-то кажется им чем-то приятным и теплым, способным защитить. Уставшие, разбитые, они не особо понимают, что все это заключается лишь в них самих, в их объятьях и безмолвных утешениях. Китнисс начинает дремать, и Питу не остается ничего иного, кроме как взять ее на руки и отнести на второй этаж. Уже лежа в постели, в полусонном бреду она — вот же странное ощущение дежа вю — просит его остаться. В итоге они засыпают вместе, в обнимку. Как будто теперь он может так просто уйти, оставив ее наедине с их общими кошмарами. — Всегда, Китнисс. Всегда. — Может, она уже и не слышит.