Зыбкость твоей души

Блуд и ожидание

Впервые со дня их встречи Пит видит ее такой по-настоящему спокойной и умиротворенной. Китнисс лежит рядом на боку, положив голову на подушку, а одну руку — под нее. Она не хмурится, не улыбается фальшиво и слегка приторно, не старается шутить или продолжать обманывать окружающих. Она просто невероятно тиха — едва слышно ее дыхание, — все еще немного бледна, однако эта естественность, как ему кажется, и заключает в себе всю ее красоту. А еще он думает, что вставать так рано, должно быть, уже вошло в привычку. Даже несмотря на отсутствие кошмаров. Ему правда очень тяжело поверить, что за всю ночь их обоих не потревожило ни одно жуткое виденье, пусть это и ничуть не удивительно — просто не так привычно, как вставать ни свет ни заря. Эвердин, немного поерзав, тоже раскрывает глаза. Сначала она, словно не осознавая, где вообще находится, обводит взглядом посеревшую комнату, потом, видимо, вспоминает вчерашнее “происшествие”, которое и вынудило их оказаться в одной постели, и смотрит на Пита с тихой, почти незаметной радостью. Ей нравится идея просыпаться не как обычно — в одиночестве. — Доброе утро. — Шепот, будто в комнате все еще есть кто-то, кого можно разбудить. — Доброе. — Под одеялом она находит его руку, сжимает ее и просто, все еще очень тихо, произносит: — Спасибо. Затем Китнисс поворачивает голову к окну и понимает, насколько, оказывается, раннее сейчас утро. Однако, несмотря на то, какое оно раннее, — в такое время все люди еще спят, уж в этом она мастер, — ей странно чувствовать себя такой отдохнувшей и не вырванной в реальность из какого-нибудь кошмара. Пит тут же оглашает ее мысли: — Давно я так не высыпался. И да, кажется, мы здесь не одни. Только сейчас она замечает, что Лютик, видимо, в эту ночь тоже хорошо выспался, — впрочем, как и всегда, — уютно расположившись между ними. В это необычное утро череда солнечных осенних дней резко заканчивается. Погода на улице пасмурная, неприветливая, из-за чего неприятна одна лишь мысль неожиданно оказаться снаружи. Именно поэтому Пит, окончательно наплевав на свой номер в гостинице, проводит еще пару приятных, теплых часов в кровати в компании Китнисс и в роли подушки для Лютика, который за эти дни явно проникся к нему невероятной преданностью и любовью. Затем, когда прокрастинация наконец отступает, хозяйка дома вручает Питу новую зубную щетку и в шутку замечает, что он даже за прошлую аренду ее гостиной не заплатил, что уж говорить про все остальное. За завтраком они обсуждают важные социальные и экономические вопросы. Тоже в шутку, конечно, пока Пит не начинает высказывать свои долго копившиеся мысли насчет того, что немыслимо это, видите ли, что в Двенадцатом нет пекарни, и все поставляется из Девятого. Он скептично разглядывает все хлебобулочные изделия, которые имеются на столе и, отломив кусочек от булочки, кидает его Лютику, который маячит около стола, будто вчерашних сливок ему было мало. — Вот видишь, даже кот это есть не хочет! — с наигранным возмущением говорит Пит. — Может, дело просто в том, что кот зажрался? — отвечает Китнисс, не менее скептично глядя на своего изрядно поправившегося питомца. Затем они переглядываются и смеются. Немного зажато и неуверенно, но, как не удивительно, смеются. — И что же ты собираешься делать с этой великой несправедливостью? После небольшой паузы Пит отвечает вполне серьезно: — Наверное, переберусь сюда со своими пекарнями. Тут же он замечает крайне удивленный взгляд Китнисс, то, как она замерла от неожиданности, и начинает сомневаться: может, это тоже была шутка? Все, в конце концов, слишком сложно, а эта неожиданная, едкая мысль даже толком не побродила в его голове, как взяла и вырвалась наружу. Он просто не в состоянии думать, когда вернется домой. Домой ли? Или же действительно его дом — все это? Этот маленький, до неузнаваемости изменившийся дистрикт-уголек, обрамленный густым лесом и высокими горами; дистрикт-уголек, который вдруг стал дистриктом-пашней, дистриктом-полем, в котором всегда найдется работа для земледельца, который так тих ночью, да и не особо шумен днем. Что по сравнению со всем этим мрачный Капитолий, солнце в котором то и дело скрывается за высотными зданиями и угрюмыми лицами? Чего стоят его деньги, стоящие на пустых желудках и ценителях искусства, его холодная квартира, его одинокое существование, которое скрашивают лишь такие же одинокие соседи? И все же подобные мысли кажутся ему непростительными. Что-то до сих пор держит его там, далеко отсюда. И даже непонятно — что именно. Сколько километров от Двенадцатого дистрикта до Капитолия? Нет, нет, только не так — это уже смешно… Китнисс, кажется, лучше него понимает, как же все это сложно. Лучше него понимает, что все, что происходит сейчас — временно, и все равно когда-нибудь закончится. Ей уже сложно во что-то верить, хотя временами это и лучше глупой надежды, обреченной на разочарование. Тем не менее, ей невероятно страшно от той мысли, что совсем скоро все может вернуться на круги своя, едва начавшись. Потому что они слишком уж одержимы невыносимой постоянностью, которую ненавидят и не могут отпустить. Поэтому только и остается, что действительно сделать из всего этого шутку. — Замечательная идея! А пока ты этого не сделал, можешь просто так побаловать меня своей замечательной выпечкой? Когда Китнисс говорит, что ненадолго зайдет к Хеймитчу, и Пит спрашивает, зачем, она лишь пожимает плечами и говорит: «Традиция». В итоге он остается наедине с легким ожиданием и ее домом, в котором в пасмурную погоду мало что выглядит приветливо, несмотря на воссозданный уют и порядок во всем — это тоже выглядит как будто фальшиво. Но старается меньше думать о подобном и лишь ходит туда-сюда, досконально изучая каждую комнату, каждый уголок. Почти заканчивает он в гостиной, с интересом разглядывая книжные полки, пока не натыкается на знакомую рукопись в слегка потрепанном переплете. Семейная книга растений, в которой и он в свое время оставил пару заметок, а именно рисунков, навевает какие-то приятные чувства и воспоминания. Но стоит ему раскрыть книгу на первой попавшейся странице, как из нее вылетают какие-то бумажки и плавно, как давно опавшие листья, садятся на пол. Пит, чертыхаясь, наклоняется, чтобы их поднять, и понимает, что это не какие-то там бумажки, а вырезки из газет. Прямоугольные черно-белые статьи заставляют его крайне удивиться, когда он понимает, что то, что в них написано — о нем. Достаточно старые, относящиеся к тому времени, когда им еще хоть как-то интересовались. Тут Пит Мелларк открыл еще одно заведение, а тут прошла выставка его гениальных полотен. Не успевает он понять, что эти глупые статейки делают в книге, где по идее должны быть лишь растения, как из коридора доносится голос вернувшейся Китнисс: — Хеймитч так удивился, когда увидел меня. Ну конечно, сегодня же воскресенье... В общем, он просил передать, что мы когда-нибудь его доведем. Она тут же оказывается в гостиной, продолжая что-то говорить, однако сразу замолкает, когда замечает зажатые у него в руках вырезки из газет. Пит чувствует себя пойманным за делом вором, но все же желает объяснений. — Нашел, да? А я успела про них и забыть. Сам согласись, в газетах про нас уже давно не пишут. — Она подходит ближе, берет “бумажки” у него из рук и с интересом их разглядывает. — До сих пор не понимаю, зачем это делала. А вот ему не составляет труда понять, что когда связь между ними совсем оборвалась, когда он окончательно засел в столице, она старалась узнать о нем хоть что-то. И даже глупые статейки, вырезанные из ежедневной газеты, были лучше полного отсутствия информации. — Я привыкла ждать тебя, — продолжает Китнисс, хмыкая. — Это стало неотъемлемой частью моего существования. Со временем даже перестало причинять боль. Она медленно, почти аккуратно мнет тонкую бумагу, краска на которой до сих пор слегка пачкает руки, и крепко сживает ее в кулаке. Вдруг Пит понимает, что он и сам такой. Вдруг понимает, что они оба — последние ненормальные, и это заставляет улыбнуться, когда он тоже раскрывает свой маленький секрет: — А я почти каждый день слушал твои песни. — Это определенно меня утешает. — Уголки ее рта тоже невольно ползут вверх. Весь оставшийся день они занимаются выпечкой. Китнисс помогает, как может, а Пит просто рад вновь серьезно заняться любимым делом. Их “шуточки” сразу спадают на нет, оба становятся какими-то сосредоточенно-серьезными, но это, казалось бы, ничуть не напрягает, а наоборот помогает сосредоточиться на определенном занятии. На количестве добавляемого сахара или соли, на жидкости теста и выборе начинки. Кухонный стол превращается в заснеженную поляну, а воздух наполняется жаром от духовки, становясь сухим, и приятно касается кожи. А после им просто хочется усесться за стол и почувствовать приятную тяжесть в ногах из-за стоячей работы. Налить себе ароматного чая и насладиться тем, как песочное тесто тает на языке, как растекается по бисквитному тесту шоколадная глазурь; смотреть из окна кухни, как серый, тоскливый день превращается в липкие сумерки, но все же чувствовать себя тепло и уютно внутри неприветливого дома, который становится определенно лучше, когда загорается камин. Китнисс сидит около него на ковре и наблюдает за тем, как Пит подкармливает вредный, трещащий деревом, огонь. У него нет никакого желания уходить, а она и не против такой компании. Только вот жар от огня, преследующий ее большую часть дня, и тяжесть вечера заставляют мысли в голове раскрепоститься и болтать всякую давно забытую… чушь ли? — Знаешь, а я ведь слышала ваш с Гейлом разговор тогда. Пит отвлекается от своего занятия, вспоминая, о каком разговоре может идти речь, а затем резко понимает, и все внутри него напрягается. Мрачный и холодный подвал Тигрис, его руки, прикованные наручниками к лестнице, и их с Гейлом разговор. Интересно. — Честно говоря, тогда я разозлилась. И четко помню: решила, что прекрасно проживу без вас обоих. Но это было сначала, а потом… Стыдно признать, но я ошибалась. Он садится рядом. Наверное, некоторые события просто приобрели неожиданный поворот. Тот, из-за которого просто невозможно выжить друг без друга, без одного из них — без кого-либо вообще. Но почему-то, несмотря на это, человеку от природы суждено быть невероятно одиноким. И после продолжительной паузы ему хочется спросить лишь об одном — чисто из интереса, потому что все остальное и так ясно. — Где сейчас Гейл? — Во Втором… Нам невероятно сложно, как и раньше, быть друзьями. До сих пор поздравляем друг друга с праздниками и редко созваниваемся просто так. Словно так привыкли к обществу друг друга, что не хотим терять эти сложные отношения окончательно. Но это уже даже не проблема. А есть какие-нибудь другие? Все эти разговоры о давно прошедшем, о Гейле, а значит, и о войне, обо всем, что с ней связано, заставляют его подумать об одной проблеме, которая давно перестала ею казаться. Это в ней и настораживает. — Охмор? Китнисс устало, чуть ли не возмущенно охает и разводит руками. — Причем здесь этот чертов охмор? Хотя, хорошо уже то, что ты не кидаешься на меня с желанием убить. Питу же это ничуть не кажется смешным. — Он давно меня не беспокоит. Словно бы нет какого-то спускового крючка. Это настолько странно, что я боюсь, что когда-нибудь окажется, будто бы все это попросту накапливалось, и в один прекрасный момент вырвется наружу. Сама мысль об охморе почему-то давно перестала его посещать. Временами он чувствует себя так, как если бы этого с ним никогда не произошло. Или же просто старается всячески избегать этой мысли, что со временем стало получаться — это действительно давно его не беспокоит. Чудесное выздоровление? Однако потом он просто понимает, что это поселилось в нем, засело на достаточно большую глубину, стало частью его самого, и просто перестало быть заметным. И поэтому, наверное, самые ужасные события те, которые способны подставить под удар личность… Он чувствует ладонь Китнисс на своем плече, и эта небольшая поддержка оказывается очень кстати в подобный момент. — Как бы то ни было, я уверена, что ты справишься. — Этой фразой ей ни в коем случае не хочется сказать, что ему придется справляться одному. Наоборот, очень хотелось бы сказать «Мы справимся», но она слишком не уверенна в существовании этого самого «мы». Мысль о том, что все это слишком эфемерно, не дает ей покоя, даже когда Пит заключает ее в крепкие, надежные объятия. Он снова остается, потому что теперь расстаться хотя бы на одну ночь, которые с наступлением холодов стали еще длиннее, кажется невыносимым. Китнисс долго лежит и не может уснуть, а мрачная пустота, которая время от времени ее настигает, больше похожа на странное отсутствие мыслей, чем на дрему. Однако она все равно старается думать, старается рассуждать настолько трезво, насколько возможно после дня изнурительных разговоров. О том, как легко в обществе человека, когда он так хорошо ее понимает. О том, как прекрасно он, по сравнению с ней, печет. О том, какие у него мягкие губы, когда они легонько касаются ее собственных в поцелуе-пожелании прекрасных снов. Или, что более правдоподобно, их отсутствия, но это намного лучше того, что они знали до этих пор.