«От бетона до побережья»
Спустя пару дней единственная гостиница в Дистрикте-12 с утра пораньше стоит на ушах из-за своей же хозяйки — той самой вредной женщины по имени Миртл, о которой как-то упоминала Китнисс. Узнав, что посетитель из злосчастного номера девять наконец-то его освобождает, она лично приходит пожать ему руку. — Ну неужели! — Крик радости и облегчения раздается на весь первый этаж, заставляя расплачивающегося в приемной Пита вздрогнуть. Невысокая, в черном платье под цвет своих волос, Миртл подбегает к нему и начинает восклицать: — А я-то уже думала, что в вашем номере обитает призрак, за которого вы вынуждены были расплачиваться, мистер Мелларк. Да-да, не удивляйтесь: уже весь дистрикт знает, что вы решили наведаться сюда. Ну, если вообще кто-то помнит, кто такой Пит Мелларк. Она начинает громко смеяться, а весь персонал, который только есть поблизости, дружно, но намного тише, подхватывает. Саркастично кашлянув, Пит произносит, проглатывая окончания у слов и опуская глаза в пол: — Прямо как-то неловко от обилия внимания, конечно… — Ладно, ладно, конечно же, я шучу. Об этом, наверное, не будут помнить только наши внуки — у молодежи ведь такая плохая память, даже жаль. И я, разумеется, могла бы попросить ваш автограф или нечто схожее, но воздержусь хотя бы из-за того, что вот уже несколько недель у меня жуткая паранойя: «Ох, а вдруг кто-то еще приедет, и в гостинице не хватит места? А чертов девятый номер-то пустует!». А вы теперь куда, назад в Капитолий? Я вот прогуливалась до вокзала — билеты почему-то подорожали… Наверное, как раз потому, что после Осеннего фестиваля многие стараются погостить в Двенадцатом подольше и уезжают только сейчас. Честно, мы так умотались за последние две недели! Не очень, казалось бы, тяжелый чемодан тянет Пита вниз. Из-за того, наверное, что даже неживой предмет способен приуныть от таких вот пустых разговоров. Пит снова кашляет из-за навеянной женщиной скуки. — Кстати о билетах: я ведь его даже не купил! Спасибо вам за то, что терпели призрака в своей замечательной гостинице, — надеюсь, он не очень мешал посетителям, — но мне, увы, пора. До свидания! Мелларк чуть ли не летит к выходу, слыша в след якобы взволнованный голос Миртл: «Уж поторопитесь, а то вдруг все разберут!», а затем очередную вспышку смешков. Он и сам позволяет себе легкую ухмылку, уже оказавшись снаружи. Дамочка эта, конечно, немного вульгарна и слишком любит поболтать, но насчет молодежи она, наверное, права. Подобные рассуждения он часто слышал и от Августа, правда, они были не такими утомительными. Уолдерф все беспокоится, что случившееся когда-то очень давно окончательно сотрется ластиком времени, что люди только и будут знать, что о Голодных играх, когда «далеко позади осталось столько прекрасного!». И ведь, главное, почти сохранилось, в открытом доступе, но никому это неинтересно. Питу всегда нравилась мысль Августа о том, что лишать людей чего-то опасно и глупо. Достаточно просто отвлечь их от этого. Почти добравшись до Деревни победителей, — ну не до вокзала же, — он думает, что надо бы позвонить соседям да поболтать с ними. По-настоящему, долго, как и в любой другой вечер, когда они собираются в одной квартире и начинают наполнять свои души хоть каким-то содержанием. Только вот эта неожиданная тоска сейчас не к месту. Не сейчас, когда Эвердин предложила ему пожить у нее (даже без выплаты аренды!). И так чуть не разорился из-за этой гостиницы. Общество Китнисс, впрочем, ему тоже очень нравится. Нравится ее особая молчаливость, которую не хочется менять ни на какие душевные разговоры. Нравится эта теплая близость, разбавляемая ее вечно холодными руками и ногами, которые каждый раз заставляют его вздрагивать перед сном из-за случайных прикосновений. Нравится, как воет у входной двери выгнанный на улицу Лютик, которого никак не могут приучить к кошачьему здоровому образу жизни. Какие-то четыре дня они прожили как отшельники, наедине друг с другом, а кто-то другой, вроде той же Миртл, уже кажется невыносимым. Кто-то вроде тех, кого беспокоит лишь их угасающая популярность, но нисколько не волнует причина отказа от нее, невыносим всегда. Оставшиеся в магазине букеты Китнисс приносит домой и ставит в вазы. Последние осенние цветы, кое-как доживающие свои дни, стараются украсить собой гостиную, кухню, спальню; уже в конце ноября точно выпадет снег. — А что, если какой-нибудь оригинальный романтик решит порадовать свою девушку цветами во время морозов? — интересуется Пит, снимая в прихожей пальто — от него, кстати, зимой тоже толку мало. — Ага, что-то вроде: «Любимая, ты не представляешь, какого труда мне составило достать эти лилии в середине декабря: добежать до цветочного магазина, ужас!» Нет, спасибо. Не хочу оформлять заказы на доставку цветов из других дистриктов ради подобных героев. Все равно они приходят не в лучшем состоянии, а зима и вправду не самая подходящая пора для таких растений. — Тогда у нас у обоих каникулы. — Чемодан вновь становится легче от легких и приятных разговоров. Китнисс утвердительно кивает. — Кстати, я отнесла бумагу, краски и все остальное в кабинет. Можешь рисовать там, если хочешь. И он рисует, как и планировал. Проводит в кабинете весь вечер, пока его освещает закатное оранжевое солнце. Лучи остаются на бумаге, точно такие же, только уже на берегу лесного озера, утопая в мелкой ряби, похожей на кишащих насекомых. Непривычно, без мольберта и палитры, на обыкновенной бумаге обыкновенными цветными карандашами, он рисует, сидя за столом, чтобы помочь им обоим помнить, не совсем полагаясь на ненадежную человеческую память. На ужин к ним заскакивает Хеймитч, еще не до конца воспринявший такие курьезные изменения, вроде затянувшегося отпуска Пита, в их самых обыкновенных буднях. Изменения приводят в тупик их всех, так как никто не имеет понятия о том, к чему они приведут, как долго будут продолжаться и заменят ли себя чем-нибудь другим. На то, чтобы закончить рисунок, уходит и следующий вечер тоже, однако результатом он доволен, а Китнисс и подавно: она долго стоит с немного печальной улыбкой на губах, сжимая в руках лист, на котором остались лучи заходящего солнца, а потом они решают взяться и за книгу растений, как и когда-то давно. Записи, однако, получаются нечастыми и короткими, поэтому остальное время они проводят в лесу или в городе, после чего Пит переносит какое-нибудь очередное мгновение на бумагу. Удивительно, но творчество перестает быть способом избавиться от боли или кошмаров. Лютик неожиданно привыкает к прогулкам и может даже не появиться дома ночью, из-за чего Китнисс жутко нервничает. Пит понимает, что кот, к которому она испытывала жуткую неприязнь, является последней живой ниточкой, связывающей ее и Прим, как бы странно это не звучало. Ему удается замечать, что воспоминания о сестре и обо всех остальных незаметно терзают ее каждый день. А каждую ночь они засыпают вместе и как обычно не удерживаются от легкого поцелуя, о котором потом никогда не заговорят. Иногда происходящее кажется таким привычным, таким, как и должно быть, словно все разговоры непосредственно о них двоих уже давно завершены.***
Когда наконец поднимают трубку, Пит тут же слышит в ней голос Августа и весело спрашивает: — Август, здравствуй, ты опять вырвал у миссис Норрис трубку? Даже если Уолдерф и позволяет себе легкую улыбку, в голосе у него таится непривычная серьезность и беспокойство. — Нет, просто ей снова нездоровится. Пит, слыша это не в первый раз, настораживается. — Что с ней? — Не знаю — не отвечает, ссылаясь на то, что все в порядке, что ей нужно лишь немного отдохнуть. Но выглядит она не очень-то… Мистер Мелларк, когда же вы вернетесь? Мистер Мелларк после столь ожидаемого вопроса замолкает, не зная, что ответить. Он буквально слышит, как волнение Августа ползет по телефонному проводу, знает, что в непредвиденной ситуации он может оказаться достаточно слабым и беспомощным, что их соседка ему как вторая мать, из-за чего волнуется он еще сильнее. Но мистер Мелларк понятия не имеет, когда же вернется. — Не знаю точно, но, наверное, скоро. — Надеюсь. Мы скучаем. Еще пара слов, и их короткий разговор, уж точно не такой, как планировалось, заканчивается, подвергая Пита в еще большее сомнение насчет того, что он здесь делает. Развлекается, попросту, а где-то в столице его ждет работа, где-то в столице по нему, оказывается, скучают. Вот тебе и “отпуск”.***
Очередные вечерние посиделки, только на этот раз с добавлением в стандартную атмосферу бутылочки коньяка, заканчиваются тем, что Питу приходится провожать изрядно пьяного Хеймитча до дома. Ночи стали значительно холоднее и, уже стоя у двери в дом Китнисс, он понимает, что прошло уже чуть больше, чем полмесяца с тех пор, как благодаря Слейту он решился на такой “подвиг”, как поездка в Двенадцатый. Пит понимает, что тогда совсем не думал о том, как это может изменить уже принятый порядок вещей, разрушить его, заставляя чувствовать себя не в своей тарелке, одной ногой до сих пор там, а другой — все еще здесь. Китнисс, закончив с мытьем посуды, внимательно следит за Питом, пока он расхаживает туда-сюда по кухне, предаваясь раздумьям. — Что-то не так? — У обоих, кажется, уже проснулось чутье на какие-то проблемы. — Я… Наверное, мне уже пора вернуться в Капитолий. Он не знает, какой реакции стоит от нее ожидать. Несмело поглядывает в сторону Китнисс, однако она лишь облокачивается о тумбу и скрещивает руки на груди. Может быть, ее вообще это не волнует? Нет. Что-то подсказывает ему, что нет. Помедлив, она отвечает: — Да. Понятно. — Эвердин опускает голову и тяжело вздыхает. Он медленно подходит к ней, чувствуя накатившую неловкость, и лишь зовет по имени, перебирая в голове все слова, которые только могут оказаться нужными и правильными. — Я действительно не знаю, что хочу здесь найти. Скорее всего, и не ищу, потому что в этом нет никакого смысла. К тому же у меня там кое-какие дела… — Ты вернешься? — Очередной неожиданный вопрос. Очередной сложный для высказывания ответ, так как теперь она смотрит ему в глаза. — Я не знаю. Мне здесь больше не место. Я изменился. Эти слова вызывают у нее ничто иное, как смех. Как всегда — невеселый, горький. — Лично я бы никогда не сказала, что ты изменился. Я бы просто спросила: что ты с собой сделал? Это сильно его задевает. Почему он никогда не задавал этот вопрос самому себе? Наверное, она всегда надеялась, что хотя бы он сможет зажить более-менее счастливо, не для кого-то другого, а просто для себя. Всегда надеялась, что в этом испоганенном мире хотя бы он не “изменился”, не поддался жутким метаморфозам и смог остаться самим собой. А он стал последним слабаком. — То же, что и ты — разрушил свою жизнь. Этого достаточно? Оба злятся и молчат, не зная, куда себя деть. Наверное, в самый раз было бы провалиться под землю, глубоко-глубоко, ведь это куда лучше их разрушенного существования. Только вот Китнисс не хочет злиться ни на него, ни на себя, потому что это все равно ничего не изменит. Уже спокойным, ровным голосом она решает спросить для большей убедительности: — Значит, уже точно решил? — Все очень запутанно. — Что заставляет тебя путаться? От ее вопросов остается только за голову хвататься. Или же просто сказать самую настоящую, — наверное, единственную за весь их диалог, — правду: — Ты. Ты всегда заставляешь меня путаться. И это уже давным-давно не обвинение, не что-то неожиданное и удивительное, а просто незамысловатая, немного горькая правда. Она, все она. Видимо, даже смысл всей его жизни — Китнисс. Это и ответ на все вопросы, на самый главный из них — почему он сюда вернулся. Потому что, кроме друг друга, они больше никому не нужны. Пит заправляет ей за ухо непослушную, вечно выбивающуюся прядь, а затем притягивает к себе. Кажется, после этого поцелуя, уже настоящего, крепкого, так отличающегося от всех остальных, они вновь приходят в состояние чувствовать будоражащую дрожь, распространяющуюся по всему телу. Вновь способны чувствовать внутри себя хрупкую, но все еще теплящуюся, обнадеживающую жизнь. Это важное, нелегкое чувство и дает ему понять, что никуда он пока не уедет.