Неустойчивая вечность
The XX - Infinity
Жить с Китнисс бок о бок понемногу становится невыносимым. То и дело ему хочется лишний раз к ней прикоснуться, почувствовать тепло ее дыхания на своей коже, копнуть, в конце концов, куда-то глубже. Теперь, когда она всегда рядом, слишком манящая и прекрасная, забывать о подобных назойливых желаниях становится все труднее. Тем не менее, они продолжают дразнить друг друга, оттягивают происходящее, будто играют в салочки, и из-за всего этого в голову Питу временами приходит лишь одна, может и бредовая, мысль: а что, если кто-то уже касался ее, изучил? Он и сам не замечает, как навязчивое чувство собственничества делает его немного раздражительным, а мысли, подобные этой, не покидают голову. Пару раз ему все же удается нормально поболтать со своими капитолийскими соседями. Миссис Норрис все старается убедить его, что с ее здоровьем все в порядке, хотя он уверен наверняка, что она врет, однако увлекательная и непринужденная беседа все же помогает от всего отвлечься и избавиться от неких мук совести, тянущих его обратно в столицу. Дистрикт-12, ставший немного унылым и серым из-за приближающейся зимы, все равно кажется чуть ли не самым восхитительным местом на свете, потому что здесь домашнее тепло, уют… и Китнисс. Он, конечно, понимает, что съездить в Капитолий, чтобы завершить кое-какие дела, все равно когда-нибудь придется, но то будет время окончательных решений, время прощания с неприятным прошлым, которые пока что все равно кажутся чем-то слишком ответственным и непривычным. А пока всех, вроде бы, устраивает это туманное и запутанное “до каких-то пор”. Пит рад, что миссис Норрис, в отличие от Августа, никогда не спрашивает его, когда он вернется. Китнисс нравятся рассказы Пита об этих немного странных, как и они сами, людях, которые живут — жили? — с ним по соседству. Временами они ее тревожат: она понимает, что эти двое играют в его жизни большую роль, но не знает, насколько, чтобы вновь оставить ее одну. Временами эти мысли кажутся немного бредовыми, но она привыкла быть уверенной в некоторых вещах не до конца. Больше всего она боится, что он снова растворится, исчезнет. Подобного рода страх всегда был для нее слишком непривычным, так как всегда слишком непривычным было нуждаться в ком-то настолько сильно. Тусклый свет торшера и тихое урчание Лютика придают ночи какую-то особую умиротворенность, которая усыпляет и бодрит одновременно. Впрочем, Питу, расположившемуся в кресле, тяжело дается понимание текста в какой-то первой попавшейся книжке не только из-за этого, но и из-за Китнисс, лениво лежащей на диване рядом с котом. Время от времени он искоса поглядывает на нее, думая, что она не замечает. И не замечая, как подобными взглядами она награждает и его. — Что-то случилось? — невозмутимо спрашивает она наконец. Пита этот неожиданный вопрос приводит в смятение, и он растеряно отвечает: — Да нет, ничего… — Однако она не сводит с него глаз, требуя настоящего ответа, чего просто невозможно выдержать. — Ты, кхм… У тебя… ну, за все эти четыре года, кто-нибудь был? Кажется, она не сразу понимает, о чем именно идет речь, но когда осознание медленно расползается в голове, она привстает и с забавной улыбкой легкого смущения произносит: — Нет. — После этих слов все прежние мысли окончательно становятся абсурдными, хоть и посещает какое-то чувство облегчения. — А у тебя? Пит откладывает книгу куда-то сторону и, в дополнение покачав головой, дает свой отрицательный ответ. Они долго не сводят друг с друга глаз, пока Китнисс неожиданно не поднимается со своего места. Она подходит к Питу и, наклонившись, накрывает его губы своими, постепенно углубляя поцелуй, а когда в легких заканчивается воздух, отрывается, оставляя его в легком недоумении, и спрашивает: — А это так важно? — Нет, — повторяет он. — На самом деле нет. Смелея, он снова привлекает ее к себе, расплетает волосы, собранные в привычную косу, из-за чего они, блестя в огненных бликах от камина, вьющимися волнами падают на ее спину и плечи. Китнисс отстраняется и берет его за руку, маня за собой на второй этаж. Спальня освещается лишь ярким лунным светом, и в этом полумраке, сидя на кровати, они начинают расстегивать пуговицы и стягивать ненужную одежду, кажущуюся очередным лишним барьером между ними. Впрочем, этих барьеров уже почти не осталось. Она всегда носит верх с длинным рукавом, и теперь ему становится ясно, почему. Замысловатые узоры начинают плестись уже выше локтей, становятся слегка заметными на шее, в которую он целует ее, пока тянет край майки вверх. Ее рука неожиданно его останавливает. — Шрамы. Они ужасны, — шепчет Китнисс ему на ухо, всего лишь ставя перед каким-то незамысловатым, хорошо известным фактом. — Мои не лучше, — так же тихо и легко произносит это Пит, однако затем взгляд его мрачнеет и опускается вниз. — К тому же эта нога… Она заставляет его замолчать очередным поцелуем. — Это неважно. Мало что вообще важно в эту минуту — они просто готовы принять друг друга такими, какие они есть, ведь кто-то другой вряд ли на это способен. — Да, неважно. Как-то кое-кто сказал, что шрамы остаются не просто так. — Но ведь ему в это поверить легче, чем нам? Пит кивает. Пусть это утверждение и верно в какой-то степени, оно все равно слишком неприятно для них обоих. Потому что шрамы, они действительно не «просто так», они — метки, напоминания. А о многом им совсем не хочется вспоминать. Они просто касаются шрамов друг друга кончиками пальцев, оставляют на их месте отметины более приятные — поцелуи. Знаки. Печати. На плечах, спине, груди… Они сами — словно шрамы на этом новом, возрождающемся мире. Все еще неидеальном и совсем немного мрачном, но в какой-то степени как раз таки из-за таких как они. Оголенные участки кожи сладко ранят своим жаром. Они сами будто бы ранят друг друга до какой-то странной, приятной боли, потому что происходящее кажется чем-то слишком великолепным, чтобы быть правдой и прекращаться. Китнисс целует его настолько уверенно, насколько может, чтобы убедительнее донести то, что чувствует, а Пит прекрасно понимает ее безмолвные признания, еще сильнее натягивающие струну желания. Сейчас ему кажется удивительным, как он мог жить без нее все это время. С другой стороны, подобная разлука, видимо, даже стала чем-то полезным. Может, помогла ему немного прийти в себя, осознать всю мощь той тоски, способной поселиться в нем, когда ее нет рядом. Он надеялся спастись от этого разрушительного чувства, все время мучающего его, но избегание никогда не является решением. Он больше не оставит ее. Ведь любые попытки найти себя среди этих руин всегда приводили их лишь друг к другу. В этом танце не под музыку они сплетают свои тела, по-прежнему неидеальные, искалеченные, как и их сердца, однако именно в эту необычную ночь почему-то кажется, что все ссадины способны затянуться хотя бы на несколько мгновений. Особенно когда на смятых простынях и подушках становится слишком жарко, особенно когда с их губ слетают первые стоны. Китнисс думает, какими, должно быть, глупыми были его мысли. После всего, что произошло с ними и между ними, она бы уже никогда не смогла отдаться настолько сильно кому-то другому. Она тяжело дышит, дрожит, она чувствует себя по-настоящему живой. И это точно не одноразовое забытье. Тут точно нет долгов и сожалений. Поэтому когда он нависает над ней, они, протянув руки, уводят друг друга куда-то во тьму, но эта тьма, опять же, внушает лишь доверие, укрывает собой, даря покой и защиту. В этой загадочной тьме наконец рождается это “мы”, наконец приобретает оно свой истинный, несокрушимый смысл, и именно в этот момент минуты превращаются в вечность. А человеческая душа, во всяком случае, не может быть вечно потерянной, как и не может быть вечно счастливой. Мало что вообще бывает вечным: все длится лишь до каких-то пор.